Дорога в лирике Пушкина и лирических отступлениях Гоголя

Она так или иначе знакома всем, эта вечная музыка дороги — монотонное гипнотическое покачивание, легкая, быстрая смена панорамы за окном и то сладкое чувство невесомости и неизбежности, с которой навсегда оставляешь каждую версту, стой она посреди изумительного пейзажа или мрачного гиблого места... Мир дороги подвижен, его можно располагать (хотя бы взглядом) в новый порядок, узор. Ритм движения передается мысли и нарушает привычную вязкость логики; в дороге любая мысль легка, все дышит свободой.

Ты царь: живи один. дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум...

«Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога!.. Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудесных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!..»

Что такое дорога? Символ жизненного пути, «телега жизни»?

С утра садимся мы в телегу:

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел!..

У Пушкина всего тринадцать стихотворений, так или иначе связанных с дорогой. Только одно из них написано в Лицее, два — «Телега жизни» и «Зимняя дорога» — в период с 1823-го по 1829-й год. И десять— после 29-го, зрелым Пушкиным, который уже «наше все».

Юность чувствует и выражается более непосредственно, чем зрелость: внутренний редактор не сразу вступает в свои права. Пушкин-лицеист, жадно ловя воздух поэзии со всех сторон света, проявляет любовь к крайним размерам, пробует себя в различных жанрах, ритмах, объемах. Кстати, и на дорогу кладет как бы первый неброский мазок — в полушутливом стихотворении «Казак»:

Раз, полунощной порою,

Сквозь туман и мрак,

Ехал тихо над рекою

Удалой казак.

Собственно говоря, дорога в «Казаке» — лишь фон для развития простенького сюжета о том, как казак соблазняет девицу-красу, уныло сидящую под окном, «обстоятельство места»; но тем не менее в поздних пушкинских шедеврах совсем другая дорога по-прежнему будет зимней, ночной, лунной и, скажем так, с переменной облачностью:

В облаках луна сребрила

Дальни небеса...

Ночь становится темнее,

Скрылася луна.

(«Казак», 1814)

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна...

Отуманен лунный лик.

(«Зимняя дорога», 1826)

Невидимкою луна

Освещает снег летучий...

(«Бесы», 1830)

С Богом, в дальнюю дорогу!..

Светит месяц; ночь ясна...

(«Песни западных славян», 1834)

Таким же неизменным для всех стихотворений о дороге остается и четырехстопный хорей (иногда будут появляться дороги и в ямбах, но о различиях «хореических и «ямбических» путешествий — ниже), изменяется только глубина взгляда и — объемность образа. «Ночь становится темнее, скрылася луна» — это простая констатация факта, описание погоды, но то же самое описание, сделанное в 1824-м: «Отуманен лунный лик» — уже картина. Все звуки мягкие, все согласные глухие — словно через зашторенную наглухо занавесочку с маленьким круглым окошком (для обозрения видов — скажет Гоголь) — тепло, мягко, уютно, так и тянет неотрывно глядеть в это сказочное окошко, ночь привораживает, гипнотизирует, но... — быстрыми, короткими, энергичными стопами бежит вперед четырехстопный хорей, и невозможно надолго застрять взгляду, только скользнуть... «Отуманен лунный лик» — слова одним легким росчерком рисуют мелькнувшее светило ночи, а безупречная звукопись поет о нем же. Впечатление получается почти стереоскопическое.

По мере взросления поэта образ его дороги наполняется не только все более точной и выразительной живописью (ритмический рисунок хорея сохраняется), но и мыслью. Пушкинская дорога становится символом жизни, свободы, творчества.

Дорога как символ жизненного пути настолько общее место, что обойти его практически невозможно. Однако «Телега жизни», написанная в 1823 году, так и осталась у Пушкина единственным касанием этой темы, видимо, бесперспективным — раз не получило развития.

Гораздо больше чувства и смысла видел Пушкин в другой символической спайке: «дорога-свобода». У него было даже целых две «свободы» — политическая и «тайная», причем политическая свобода нигде не соприкасается с темой дороги, и оставим ее в сторону. Что же такое «тайная свобода»? Это — «...Никому // Отчета не давать, себе лишь самому // Служить и угождать; для власти, для ливреи // Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; // По прихоти своей скитаться здесь и там...»

Вроде бы ничего «таинственного»: для чего же еще свобода, как не для того, чтобы отправиться куда глаза глядят? Речь здесь идет о внутренней свободе, о совершенстве. Сам Пушкин ни за какую свободу не боролся и даже «тайную свободу» любил, но не охранял (женился, нарожал детей...). Свобода Пушкина была реальной. Просто она у него была.

И она была неотделима от его дара. Быть свободным для того, чтобы творить, а этим уподобляться Творцу, который свободен абсолютно: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум...».

Много можно найти параллелей между пушкинскими хореическими дорогами и гоголевскими «лирическими отступлениями», тоже исключительно дорожными.

Лирические отступления «Мертвых душ» даже и не лирические, потому что чувства и мысли их не авторские, вернее, не только авторские — едет-то все-таки Чичиков; и не отступления, а, наоборот, сюжетная и композиционная связка. Вертящиеся колеса брички соткали ткань плутовского романа в полотно поэмы.

«...Спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход и — вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь…»

Сам автор, воспарив на крыльях успеха, обещает продолжение: «Может быть, в сей же повести почувствуются иные, еще доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа... русская девица, какой не сыскать нигде в мире... И мертвыми покажутся перед ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга перед живым словом». Какая ответственность! Белинский сразу скептически отнесся к таким обещаниям, как и вообще к мировому значению Гоголя, впрочем, и Пушкина тоже, предсказывая, что, переведенные на европейские языки, ни тот, ни другой не будут интересны европейскому читателю. И оказался прав. Однако идея стать первым поэтом великого народа, уже не малороссийского, а всего русского, идея стать его новым Гомером, новым Шекспиром или, на худой конец, Дантом, видимо, сладко вошла в душу и согрела сердце страстное, увлекающееся, — сердце Гоголя. В своей заносчивости он остался хохлом.

Долго, в течение десяти лет, второй и третий тома «Мертвых душ», как позитивное утверждение добра, представлялись Гоголю главным делом в его жизни. Они же и привели его к отчаянию, болезни и гибели.

Розанов обвиняет Гоголя в отсутствии психологии, преобладании внешних черт в портрете героев. Но ведь в этом Гоголь более народен, чем тот же Пушкин. Народному взгляду незнакомо любование природой, рыцарское отношение к женщине и умиленное — к ребенку, но в определенной, ритуальной ситуации, такой, как свадьба, проводы, похороны, стыдливость чувств проходит, а грубая практичность и натурализм уступают место песне, то есть поэзии. Для Гоголя такой ритуальной ситуацией стала дорога — копошение человеческой мелкости уступает место динамичному, раскованному миру дороги, навевая в дорожных своих песнях старые пушкинские мотивы. Свобода, волшебство, Русь...

Урок 31. Образ России в поэме «Мертвые души»

Цели урока: всесторонне раскрыть изображение жизни народа; проанализировать лирические отступления, нравственную позицию автора.