V. Символика фамилий в романе. Разъяснение учителя.

Кроваво-трагический жертвенный мир, представляющий собой жизнь настоящую, действительную, есть островок в мире безжертвенном, в котором подлинная жизнь имитируется, и не более того. Этот безжертвенный мир обречен, обречен в гораздо большей степени, чем глубоко трагический, но одновременно священный жертвенный мир. Сакральность неизбежно замешана на крови, но десакрализованность еще более страшна, ибо ведет к медленному, но неуклонному угасанию рода человеческого.

Итак, с одной стороны, — жертвенный барашек (Настасья Филипповна Барашкова), предназначенный к закланию и идущий на заклание не покорно, а гордо и глубоко осмысленно, а с другой стороны, — птицы (Птицын, Иволгин, Лебедев) как знак мелкоты основной человеческой породы, как знак безжертвенного мира, потерявшего свой жизненный тонус, великое религиозное начало.

Ключом к птичьей символике в «Идиоте» служит следующий фрагмент из Апокалипсиса (в мифологии птица, как правило, ассоциируется с душой, но Достоевскому, видимо, оказалось особенно близко толкование Иоанна Богослова): «...пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице».

Как Вавилон стал пристанищем всякой нечистой птице, так и Птицын, Иволгин, Лебедев становятся знаком зараженности мира, зараженности позитивизмом и атеизмом, знаком того, что из мира ушло подлинно религиозное начало.

Вся эта троица одержима поклонением золотому тельцу. Птицын корректирует свою жизненную программу, оглядываясь на Ротшильда: он не принимает буквально его путь, но постоянно имеет его в виду. А вот Ганя Иволгин как-то проговорился о своей мечте стать «Царем Иудейским», что в высшей степени важно.

Утерян дух Библии. Точнее оказалась не освоенной глубинная еврейская религиозность, а вот еврейская тяга к материальному перенимается слишком резво. Данная коллизия впоследствии необыкновенно резко и даже жестко была сформулирована Павлом Флоренским в письме к Василию Розанову: «...мне страшно, — не потому, что совершаются ритуальные убийства, а потому, что христиане до такой степени забылись, что совсем перестали чувствовать значительность идеи мистического убийства и священность крови. Евреи, если они не все стали жидами, должны понимать, что обвинение их в ритуальных убийствах есть признание за нами религиозного начала».

Если говорить словами Флоренского, то носители птичьих фамилий в «Идиоте» обозначают процесс «ожидовления» мира. Достоевский это выразил в мечте Гани быть «Царем Иудейским» «Коли уж ростовщик, так иди до конца, жми людей, чекань из них деньги, стань... королем иудейским».

Островок подлинной религиозности — мир Настасьи Филипповны и князя Мышкина, живой, пульсирующий. Именно в пределах этого мира, опять-таки говоря словами Флоренского, «кровь священна и таинственна». Мир жертвенный противопоставлен разлагающемуся безжертвенному миру, не знающему жертв и не знающему жизни, утерявшему пульс бытия.

И еще один весьма немаловажный аспект высвечивается тут. Настоящая, подлинная близость может возникнуть только через жертву. Князь Мышкин может по-настоящему обрести Настасью Филипповну, лишь потерян ее. Он все пытается избежать этого, предчувствуя и боясь крови, но одновременно не отказывается от близости с Настасьей Филипповной, да, собственно, и не может уже отказаться. И в конце концов принимает жертву — теряет Настасью Филипповну, чтобы обрести ее.