![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Знакомство. 1976 год. В Москве должен состояться советско-польский симпозиум, если не ошибаюсь, посвященный Станиславскому
1976 год. В Москве должен состояться советско-польский симпозиум, если не ошибаюсь, посвященный Станиславскому. И проходит слух, что на симпозиум приглашен Гротовский. Я понимаю, что мне необходимо при всей нереальности этой затеи познакомиться с ним и показать наш спектакль. Просто «заболеваю» этой идеей.
Одна «лазейка» у меня была: знакомство с другим польским гостем симпозиума - режиссером Ежи Яроцким. И вот узнаю, что Гротовский прибыл, остановился в гостинице «Москва» и завтра утром выступает с докладом, а сегодня свободен, и можно попытаться... Обращаюсь за помощью к одному известному артисту - назовем его N. Человек он очень коммуникабельный, желает быть в приятелях со всем миром, а тут оказалось, что он с Гротовским не знаком. Он тут же позвонил Яроцкому - короче, вечером мы встречаемся в гостинице «Москва» и идем ужинать в ресторан ВТО.
Подробности того ужина я запомнил плохо - все мое внимание было занято Гротовским. Очень похож на свои фотографии: худющий, длинные волосы, очки. При знакомстве очень внимательно смотрит в тебя. Бывает так: человек знакомится, и улыбается, и руку жмет, и даже говорит что-то лестное, но его в этот момент нету, он в себе или еще где-то... А Гротовский - в тебе. Эти две-три секунды знакомства - подлинные (так уже сразу рядом с этим человеком появляется это слово. Я потом смогу убедиться, что подлинно буквально все, что он делает, говорит, чего ждет от людей, что ценит в них). Видно, что он хочет именно с тобой познакомиться, именно тебя разглядеть, понять. Очень просто одет, потертые вельветовые штаны, скромная темная рубашка. И рюкзак, который удивил, - тогда это еще не вошло в моду. Пришли в ресторан, он достал трубку, закурил. Молчит. N.. как популярный артист, человек, желающий - во многом неосознанно, в силу своей профессии - понравиться гостю, беспрерывно говорит и все время, что называется, «держит площадку». Все смеются, и я в том числе, хотя многие из этих шуток мне уже известны, но делает он вес это действительно очень смешно и обаятельно... Гротовский молчит - никакой реакции, никакого смеха. Молчит не высокомерно, нет, доброжелательно, он просто внимателен, не более того.
Кончается ужин. Мы с Костей Чайкиным вызвались провожать. Идем по улице Горького. Я: «Правда, - хороший артист? Вы его знаете? Он у нас очень известен...» Гротовский: «Да-да, хороший... Никогда не будет великим» Я удивился, спрашиваю: «А что такое?» - «У него нет вопросов к миру»
Он сказал это буднично, легко. Но фраза запала. «Вопросы к миру...» Наверное, все те же - мучительные, ночные»: зачем ты живёшь? зачем работаешь? что такое театр, для чего он нужен? И когда в них не риторика, а душевная мука, когда ты бродишь в поисках ответа по лабиринтам сознания подчас с чувством полной безысходности - тогда жизнь и искусстве одна. А если нет их - то другая: внешний успех, стабильность, которые неизбежно ведут к творческой смерти. И странно, как точно Гротовский сумел понять этого талантливого артиста, судьбу его таланта, проведя с ним буквально час, причем оценил, не осуждая, а просто он так живет.
После этой фразы я стал - как мог, настойчиво - приглашать Гротовского на наш спектакль. Хоть и понимал, что три-четыре его дня в Москве расписаны поминутно, что за ним «охотятся» и заполучить его на два часа - почти нереально. И вдруг он сказал: «Я к вам приду» Не знаю, то ли наши с Костей глаза оказались убедительнее наших слов, то ли что-то возникло, но только он сказал: «Приду. Давайте ночью. Вы можете ночью?».
Назавтра утром я - в числе других молодых актеров, режиссеров, студентов - честно пытался проникнуть в ВТО. где происходило заседание симпозиума. Из этого ничего не вышло. Внизу стояли дружинники, все было оцеплено (думаю, что недавний приезд американского президента охранялся меньше, чем выступление Ежи Гротовского в Центральном Доме актера). Ну, как же: ведь этот длинноволосый режиссер делает у себя там, в Польше что-то странное, непонятное, а значит, наверняка станет ниспровергать Станиславского. Нельзя ни в коем случае допустить присутствия молодых - это внесет сумятицу в их неокрепшие души... Помню, как к подъезду дома № 16 по улице Горького подкатывали черные «Волги», как прибывали чиновники из всевозможных министерств. В президиуме М. Царев. Е. Симонов - серьезная команда, которая собиралась объяснить заблудшему режиссеру, что все эти модернистские, физиологические штучки ни к чему, а вы, товарищ Гротовский, должны взять себя в руки...
Как мне потом рассказывали, Гротовский выступил с блестящей речью о значении Станиславского, благодаря которому существует современный театр, и что главный завет Станиславского - идти от человека, психологических, психофизических законов его природы, и что идолопоклонство, догматизм по отношению к такому великому имени дискредитирует само это имя. В интереснейшем выступлении Гротовского наши командиры искусства услышали только одно, - что он за Станиславского. Облегченно вздохнули, мысленно отерли пот, и один за другим выходя на трибуну, стали славить «нашего друга, нашего дорогого гостя, замечательного польского режиссера».
Дальше была встреча с труппой «Современника». Подробности я помню смутно. Но меня поразило, что, несмотря на прошедший напряжённый» день, Гротовский был очень сосредоточен, серьезен, внимателен к каждому вопросу. И не стеснялся делать паузу. Не потому, что рисовался, а просто он обдумывал ответ - как поточнее ответить (а не вообще удачно ответить) именно на этот вопрос, именно этому человеку, которого он видит впервые в жизни. Это удивительно дли нас зрителей и участников всевозможных встреч - в том же Останкине - или пресс-конференций. Ну, часто ли мы, боящиеся тишины, молчания, заботимся о подлинности, глубине, точности своих высказываний. Об эффективности да, остроумии – да, то есть самоподаче в любом ее виде. Но Гротовский и самоподача - я повторюсь вещи несовместимые. Он отвечал добросовестно, вис зависимости от вопроса - умного или наивного. Один ответ запомнился. Вопрос задал Андрей Мягков - спросил резко, без предисловий, в лоб: «Что такое монолог? Диалог с самим собой?» Вроде бы подыграл, ответил в стиле вопроса, парировал, но когда мы задумались - а ведь, и правда: диалог с самим собой. Между прочим, таким диалогом был и наш спектакль по Достоевскому.
Он долго отвечал на вопросы. Потом, когда вопросы исчерпались, сказал, что должен немного отдохнуть: ему еще смотреть спектакль. Сел в угол, закурил свою трубку. Я сказал, что все готово Он: «Да-да, пять минут Мне нужно пять минут» Принесли чай, он достал какое-то печенье, стал жевать. Позже я узнал, что он очень больной человек.
Пил чай, слушал, как что-то говорила Волчек.
Но в разговоре не участвовал, весь внутренне расслабился, отдыхал…Потом пошли смотреть спектакль.
Я очень хорошо помню этот спектакль. Жутко все волновались. Пустая комната - никто из актёров «Современника» не остался (вообще заставить коллег второй раз смотреть работу своего товарища может только чудо). Трое зрителей: Гротовский, Яроцкий и Пузына - главный редактор журнала «Диалог», умный, талантливый польский писатель и театральны» критик, ныне покойный.
Начинался спектакль с того, что, когда зрители вошли в полутёмную комнату, Костя Райкин уже сидел в углу, на полу, съежившись, накрыв голову кофтой - голый, беспризорный, забитым человек... Обычно на каждом представлении повторилось одно и тоже: зрители, все 55-60 человек, входили, рассаживались, брали программки, устраивались неудобней, а потом замечали человека в углу и начинали себя вести тише... Потом привыкали и почти забывали о нем. И вдруг, когда Костя издавал мучительный вздох, идущий откуда-то из самой, самой глубины души, все замирали, потому что этот вздох был как бы восклицательным знаком того внутреннею монолога, который все это время, оказывается, был. Потом мы этот безмолвный разговор с самим собой обнародовал, вывели в текст, дав возможность зрителям стать свидетелями этого монолога...
Гротовский сел впереди, совсем близко, буквально в метре от Кости. И когда тот издал свои полувздох-полустон, а Яроцкий с Пузыной, не обратив на это особого внимания, еще продолжали что-то друг другу шептать, Гротовский вдруг резко и сердито обернулся к ним: «Тихо!» Мне стало неловко. Но Гротовский, наверное, считал, что прав, ибо в этом вздохе расслышал начало и уже вошел в спектакль, уже жил им, а его друзья еще оставались в иной реальности, ожидая, когда зажжется фонарь, артист встанет и т. д.
Спектакль, с моей точки зрения, шел не лучшим образом. Сказалось страшное волнение. Гротовский все два часа сидел, не отрываясь, подавшись вперед. Закончился спектакль, я зажег свет... Гротовский бросился ко мне, стал обнимать, целовать, и я увидел у него на глазах слезы. Тут я совершенно сошел с ума. Но, будучи все-таки человеком, обязательно помнящем о своем внешнем виде, краем глаза следил: а что же остальные? Те в полном замешательстве смотрели, как Гротовский трясет мне руку, потом бежит к Райкину, обнимает его, потом Лену, что-то шепчет, ничего понять невозможно. Совершенно неожиданный, оглушивший нас восторг, признательность - и от кого! Пришла Волчек и тоже несколько растерялась от такой реакции... Подошел Яроцкий: «Замечательный спектакль».
И вот вновь мы с Костей провожаем Гротовского - от Чистых прудов по улице Кирова до гостиницы «Москва». Молчим. А нам не терпится узнать, что же привело его в такой восторг - игра? режиссура? Ждем подробного разбора, ждем комплиментов, а их нет. Без единого слова проходит минут пятнадцать. Гротовский очень серьезен, его серьезность передается нам. Мы идем молча после важной, большой работы. И слова в какой-то момент становятся вроде бы и ни к чему. И вот тогда наконец-то он говорит: «Вы молодцы». Я не помню точных выражении, но смысл такой, что «вы большие молодцы, это замечательно - то, что вы делаете, а самое во всем этом замечательное то, что вы искренни, что ваш театр, личный театр наш». Он даже пару раз дотронулся, ткнул пальцем в Костю и меня: «Ваш театр, этот театр у нас внутри». Значит, ему понравился не спектакль как таковой, а вот это его качество, о котором он говорил. Наша попытка пробиться к себе. Не просто «я как в жизни», а «я в экстремальной ситуации», то есть в те нечастые моменты, когда человек совершенно открывается - во всем своем хорошем и плохом. А ситуации Достоевского давали возможность пробиться в этот слой неактёрский, неигровой, когда текст - даже гениальный текст Достоевского - становится не важен. Видимо, в какие-то моменты это удалось, что и оценил Гротовский.
(Это я сейчас пытаюсь рассуждать, а тогда, в состоянии эйфории, я плохо понимал происходящее, относя все комплименты на счет невероятно талантливой работы всех участников...)
Мы были счастливы. В театре «Современник», к этому отнеслись довольно холодно и вообще постарались поскорее забыть. А мы и не стремились ни с кем это обсуждать - это была тайна нашей группы, нашего братства.
Перед отъездом Гротовского мы с Костей пришли к нему попрощаться. Он сказал мне, что ни в коем случае нельзя бросать работу в этом направлении. А я уже и не представлял себе иного пути, но спросил, как совместить его с утренней работой на большой сцене? Он: «Да, это сложно, но бросать нельзя, потому что здесь - истина, и надо верить в это».
Разговор был коротким. Гротовский уехал. А вот спектакль, сделанный мной «за зарплату», «Не стреляйте в белых лебедей» неожиданно оказался с примесью «театра Гротовского». Впрочем, это и неудивительно - две параллельные работы, что-то проникает... Но это уже неинтересно.
В 1977 году непосредственных контактов с Гротовским у меня не было, но зато удалось добыть кое-какую литературу, объясняющую, наконец, теоретически то, чем я занимался до сих пор интуитивно. В этих «изысканиях» добрым ангелом моим была Елена Михайловна Ходунова из Кабинета драматических театров ВТО, благодаря которой мне удалось немало прочесть - переведенного ею или кем-то еще - о Гротовском.
Прочитал главы из книги «Бедный театр». Узнал, что такое «тренинг Гротовского» - разработанная им группа психофизических упражнений, предполагающих не просто тренировку тела, а подготовку организма к способности выражения внутреннего душевного процесса. «Тренинг» не оставался постоянным, с годами он менялся.
Узнал я, что огромное впечатление оказала в своё время на Гротовского, дав толчок многим его открытиям, книга Антонена Арто «Театр жестокости». Она у нас тоже не издана - достаю перевод. Читаю у Арто: «Актеры должны быть подобны мученикам, сжигаемым на кострах, которые подают нам знаки со своих пылающих столбов». Эту фразу Гротовский специально пояснял еще одной цитатой: «Эти-знаки должны быть артикулированы, они не должны быть бормотанием и бредом» «Артикулированы» - это не о дикции, а о жесткой конструкции, точной смысловой партитуре. Фраза у Арто - о самой сути театра Гротовского. «Мученики на костре» - это же сверхэкстремальная ситуация. Это принципиально иное качество, чем то, в котором мы привыкли существовать на сцене. Открывать и отдавать себя без остатка, до конца. В этом исходный момент всей системы Гротовского. А система была - это я понял в результате своего жадного чтения. И попытался ее для себя сформулировать.
Есть один тип театра - некое взаимное обязательство двух групп люден: зрителей и артистов. Первые выбирают название в афише, покупают билеты, приходят, садятся в кресла. Вторые знают, что сегодня, в семь часов вечера они должны выйти на сцену, потому что зрители, купившие билеты, будут на них смотреть. Если актеры будут хорошо играть, зрители больше похлопают, если плохо - меньше. Что актерам от этого? Да, в общем, ничего, потому что здесь нет внутренней, жизненной необходимости. А есть необходимость служебная. (Я не имею в виду тех редких работников, «служителей» театра, которых уже почти не осталось и для которых не важно признание, - они не мыслят жизни без театра. И не имею в виду тех заядлых театралов, которых все меньше среди зрителей, тех, что могут смотреть один и тот же спектакль помногу раз. Зрителей времен старого МХАТ... Когда он был еще просто МХТ. В таком традиционном театре могут быть огромные победы, спектакли, переворачивающие душу (правда, как и истинных театралов, такие спектакли легче найти в прошлом - далеком и сравнительно близком). С недавнего времени потрясений на театре резко поубавилось. Слово «катарсис» сделалось достоянием теории. «Трагик», «трагедия» - достоянием истории. И актеры, и зрители в таком театре стали холоднее, рациональнее. Знаменитая фраза Алексея Денисовича Дикого «Чем будем удивлять?» вновь становится актуальной. Удивить, поразить, расшевелить, да и просто заманить зрителя стало все труднее. Думаю, что из этой-то растерянности театра литературного (в смысле текстового, где текст, сюжет, придуманный драматургом, - основа всего) и родился театр Гротовского. В чём главное отличие его от театра традиционного? Если там артисты вышли на сцену, потому что зрители купили билеты, то у Гротовского спектакль вообще вещь маловажная. У него слова-то такого нет. Не «спектакль», а «душевный акт». Если в традиционном театре репетируют до момента готовности роли и спектакля, момента, определенного, как правило, планом, то, у Гротовского артисты репетируют всю жизнь. Не репетируют - готовят себя к душевному акту, изо дня в день разрабатывая свою психофизику, свою тело и душу. Что это работа или жизнь? Всё объединилось. Тогда как в традиционном театре артист, отыгран, вместе с костюмом «оставляет» в гримёрной характер, мимику, пластику, мысли, чувства своего героя и абсолютно иной, свободный от всего этого идет жить дальше. Как правило, по совсем другим законам... Тогда выход на сцену становится ложью, а не внутренней потребностью, как у актеров Гротовского. Обыватели удивляются: «Они играют раз в месяц - что же они делают все остальное время?» «Остальное время» они совершенствуют себя - то есть делают то, что, может быть, и является самым высоким назначением человеческой жизни. Актеры Гротовского совершенствуют свой аппарат, поскольку, чтобы что-то выразить, нужно иметь для этого необходимые средства. Знать себя и свои возможности. И обязательная ежедневная душевная работа, чтобы избавиться от умственного закостенения. как бы «распахан» все внутри, сделать послушными свои душевные клапаны. Уметь сбросить маску. Уметь обнажить самое дно души, «дойти до самой сути» - вечная мечта истинных художников.
И так каждый день. Но потом, при встрече со зрителем актер не играет характер (в общепринятом смысле слова, когда, пусть очень искусно, изображает кого-то), он как принимает в себя чужую муку или переливается сам в чужой - и уже собственный - внутренний мир. На глазах у зрителя рождается новый человек. Этот акт внутреннего преображения - полный, глубокий. В нем задействована вся нервная система. Это, конечно, идет от Станиславского. От его теории лучеиспускания, например. Или можно вспомнить увлечение Константина Сергеевича йогой (много упражнений хатха-йоги вошло в «тренинг»).
|