Ответ доктора исторических наук М. В. Шкаровского на статью протоиерея Сергия Окунева.

Оп.: https://www.pravos.org/docs/doc234.htm, 2006

Недавно в российском интернете была широко распространена статья священника Зарубежной Церкви из Австралии протоиерея Сергия Окунева «Синод РПЦЗ(Л) объединяется с номенклатурной Церковью», рассказывающая о жизни духовенства в блокадном Ленинграде. При публикациях этой статьи подчеркивалось, что «статья о. Сергия… как никогда актуальна, но актуальность ее не сиюминутная, преходящая, а вечная. Статья для нас ценна еще тем, что наглядно, аргументировано, на конкретных примерах и свидетельствах излагает нравственную суть сергианства и лишний раз развеивает вольную или невольную, но, тем не менее, явную ложь». Поскольку утверждения протоиерея Сергия Окунева формируют совершенно определенный образ русского священника и в целом Русской Православной Церкви, мы предлагаем читателям полученный нами ответ на эту статью известного историка Церкви, доктора исторических наук Михаила Витальевича Шкаровского.

К 60-летию победы над нацистской Германией появилось небывало большое количество публикаций, посвященное истории Русской Православной Церкви в годы Второй мировой войны. Многие важные аспекты этой истории впервые освещались учеными, журналистами, священнослужителями. При всей позитивности этого события следует отметить появление нескольких публикаций, намеренно искажающих и фальсифицирующих действительную историю. При этом, у меня наибольшее возмущение вызвала впервые опубликованная в июне 2005 г. и в последние месяцы распространявшаяся в интернете статья настоятеля Петропавловского храма Русской Православной Церкви за границей в г. Перте (Австралия) протоиерея Сергия Окунева, в которой основной акцент сделан на том, что священники блокадного Ленинграда якобы жили «неплохо», скупая на излишки продуктов различные ценности, причем ни один из них не только не умер от голода, но и «не пожелал разделить участь своих прихожан».

Подобные утверждения глубоко оскорбили меня – коренного петербуржца (чьи родственники погибли в блокаду), прихожанина Князь-Владимирского собора (община которого сильнейшим образом пострадала в годы войны) и профессионального историка, который уже более 15 лет занимается изучением церковной жизни блокадного Ленинграда. Прежде в основном приходилось бороться с советской традицией искажения и замалчивания истории блокады. Многие десятилетия в СССР официально заявлялось о 680 тыс. скончавшихся в период блокады мирных жителей, и лишь в 1990-е гг. были рассекречены документы городских кладбищ, свидетельствующие о том, что действительное число погибших составляло примерно 1100 тыс. человек; скрывались места массовых захоронений жертв блокады (например, в Московском парке Победы) и т.д.

Практически полностью отсутствовали и упоминания о том, что в осажденном городе действовали 10 православных храмов, а их священники проявляли подлинный героизм, ежедневно совершая службы в нечеловеческих условиях. Так, сборник «Блокада день за днем» скрупулезно перечисляет самые разнообразные, порой малозначительные события жизни блокированного города, но в нем невозможно найти ни одного свидетельства религиозности горожан. Лишь в 2004 г. впервые была проведена временная выставка о церковной жизни в воссозданном после полного уничтожения в 1949 г. Музее обороны Ленинграда. В условиях недостатка правдивой информации, в известном смысле продолжая советскую традицию (хотя и с других позиций) или ничего не писать о духовенстве или писать лишь в негативном смысле, и появилась указанная статья. Поневоле возникают ассоциации с советскими писаниями трагического для Русской Православной Церкви 1922 г., когда ее священнослужителей, в том числе Святейшего Патриарха Тихона, лживо обвиняли в предпочтении драгоценностей жизням умирающих от голода в Поволжье людей.

К счастью, в конце 1980-х – 1990-е гг. были рассекречены документы о церковной жизни блокадного Ленинграда, в основном хранящиеся в Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга, где я работаю ведущим научным сотрудником. Они позволяют составить достаточно полное представление о фактической стороне событий. Упомянутые далее документы большей частью находятся в указанном архиве и были полностью или частично (с указанием точных выходных данных) опубликованы мной в изданной весной 2005 г. книге «Церковь зовет к защите Родины: Религиозная жизнь Ленинграда и Северо-Запада в годы Великой Отечественной войны».

Общее количество штатных православных священнослужителей в Ленинграде составляло 25 человек, кроме того, было около 30 приписных, заштатных и катакомбных (тайных) священников. Из этих 55 священнослужителей от голода умер каждый третий – 18 (в настоящее время составлены их краткие жизнеописания), кроме того, погибли сотни церковнослужителей, певчих и членов приходских советов. Вот лишь некоторые примеры. Только в Князь-Владимирском соборе в конце 1941 – 1942 г. умерло 9 служащих и членов клира: штатный архидиакон Симеон Верзилов, два приписных священника Петр и Митрофан, регент хора Киров, сторож В. Ф. Воробьев, три дворника – Т. Петров, С. Столляр и Герасимов, а также председатель приходского совета И. М. Куракин (при этом, в соборе к началу войны были большие запасные суммы, но община, вспомнив опыт Первой мировой войны, предложила властям открыть на свои средства лазарет для раненых воинов; хотя создать и содержать свой лазарет прихожанам не разрешили, они все-таки передали в Красный Крест 710 из 714 тыс. имевшихся у общины рублей).

1 января 1942 г. ушел за штат по болезни протоиерей церкви св. Иова на Волковом кладбище Евгений Флоровский, прожил он после этого недолго. 6 сентября 1942 г. ушел за штат по болезни служивший в Никольской Большеохтинской церкви протоиерей Николай Решеткин, он также вскоре скончался. Умерли от голода приписанный к кафедральному Никольскому собору протоиерей Николай Измайлов, заштатные протоиереи Димитрий Георгиевский, Николай Селезнев и другие. В этом соборе прямо за богослужением умер регент, скончался звонарь А. А. Климанов, не пережил первую голодную зиму и келейник митрополита Алексия (Симанского) инок Евлогий. Из 34 певчих к февралю 1942 г. в хоре кафедрального собора осталось три человека. В конце 1941 г. скончался настоятель Серафимовской церкви протоиерей Гавриил Васильев.

В Спасо-Преображенском соборе от голода умерли три из пяти штатных священнослужителя. В конце 1941 г. слег настоятель протопресвитер Алексий Абакумов. 12 декабря он писал приходскому совету: «Температура 38, 8. Назначен постельный режим. К воскресенью мне не встать. Не можете ли мне отпустить и прислать бутылку деревянного масла, чтобы не сидеть в темноте?» Собор выделил о. Алексию и масло и 1000 руб. пособия. Но силы настоятеля таяли, и 19 декабря он скончался. В начале 1942 г. скончались протоиереи Петр Георгиевский и Иоанн Громов. Зиму 1941/42 г. из 100 соборных певчих пережили лишь 20. Первыми от голода погибали мужчины, в их числе и помощник регента И. В. Лебедев. 28 декабря он писал: «Я, можно сказать, понемногу умираю. Силы мои подорвались. Я сейчас лежу. Одни кожа и кости. Сидим несколько дней на одном хлебе. Конечно, все теперь так существуют, но хочется жить... Со мной вместе голодают жена, дочь и девятилетний внук, отец которого на фронте. Нет ни продуктов, ни денег. Спасите жизнь». Лебедеву было выдано 300 рублей, но спасти его не удалось. Певчий Е. Радеев писал администрации собора 18 января 1942 г.: «От всей души и сердца благодарю Вас за присланные с Лавровым 150 руб. и кусочек хлеба… Вы спасли меня от смерти. Самочувствие мое стало лучше. На Ваши деньги я купил дров на рынке». Несмотря на оказанную помощь, Е. Радеев скончался. К лету 1942 г. умерли председатель приходского совета Е. Д. Балашева и 10 церковнослужителей.

Однако многим помощь общины, составившая за первый год войны 31, 5 тыс. руб., все же сберегла жизнь. Священники и их паства в блокированном городе жили одной судьбой. Вокруг храмов существовали объединения людей, которые помогали друг другу выжить, выстоять. Так автономно, без какого-либо существенного вмешательства городских властей, функционировала и община Спасо-Преображенского собора. В храме с довоенных времен имелся некоторый запас топлива и строительных материалов для ремонта. Ими, не колеблясь, делились с замерзавшими в соседних домах людьми. Всю страшную блокадную зиму 1941/42 г. нуждающимся помогали деньгами, дровами, маслом для освещения, выделяли фанеру, чтобы заменить ею выбитые взрывной волной стекла, доски для сколачивания гробов умершим родственникам, делали из железных листов печи для обогрева квартир. Всего за зиму было выдано 240 листов железа, фанеры и стекла, 30 кг свечей, 3 кубометра дров, 25 литров масла, 5 кг гвоздей, 40 кг мела, 2 кг оконной замазки.

Община Никольского собора в 1942 г. оказала денежной помощи верующим на 143, 6 тыс. руб.

Существуют и частные свидетельства об удивительной самоотверженности и взаимопомощи, которые проявлялись внутри относительно небольшой, по сравнению со всем населением города, группы православных верующих. Особенно следует отметить подвиг женщин, помогавших выжить или облегчить страдание умиравших в осажденном Ленинграде. За подобную деятельность в июне 1944 г. была награждена золотым наперсным крестом монахиня Александра (Богомолова). Активно помогала бедствовавшим сестра митрополита Алексия монахиня Евфросиния (Симанская) и многие другие.

Можно привести много примеров подвижнического служения и оставшегося в живых (порой чудом) блокадного духовенства. Так, в воспоминаниях о своем отце протоиерее Владимире Дубровицком балерина Кировского театра М. В. Дубровицкая писала: «Всю войну не было дня, чтобы отец не пошел на свою работу. А она у него была вот какая – священник Никольского собора. Бывало, качается от голода, я плачу, умоляю его остаться дома, боюсь упадет, замерзнет где-нибудь в сугробе, а он в ответ: «Не имею я права слабеть, доченька. Надо идти, дух в людях поднимать, утешать в горе, укрепить, ободрить». И шел в свой собор. За всю блокаду – обстрел ли, бомбежка ли – ни одной службы не пропустил. Помню, выйду его проводить, смотрю, как снег в спину бьет, ветер рясу раздувает, вот-вот с ног свалит, и понять не могу, на чем он держится – ведь последний кусок мне отдавал… Деньги, что у нас были, отец пожертвовал на оборону, тогда многие священнослужители так поступали». Этот рассказ можно дополнить тем, что балерина М. Дубровицкая, как и ее сестра, после ранения и перенесенной дистрофии стала инвалидом.

Священнослужители, сами испытывая все невзгоды, понимали, как нуждаются люди в поддержке, утешении. А ведь многие из них, уже очень немолодые, жили далеко от своих храмов. Даже старейший протоиерей Иоанн Горемыкин на восьмом десятке лет каждый день пешком добирался с Петроградской стороны в Коломяги. Некоторые верующие и сейчас помнят, как обессилившего в блокаду священника везли в конце войны к службам на финских саночках. Сохранились свидетельства прихожан, что он порой последний паек свой отдавал голодающим. В начале 1942 г., получив вызов от одного из сыновей из Саратова, о. Иоанн прочитал письмо сына, советуясь с прихожанами как поступить. «Какая-то женщина в черном платке упала на колени: «Батюшка, на кого же ты нас оставишь? Сироты мы без тебя…» И протоиерей наотрез отказался эвакуироваться. В некрологе о. Иоанна особенно отмечалось его блокадное служение: «Несмотря на преклонный возраст и истощение, мужественно под обстрелами проходил большие расстояния для служб в церкви. Обходил больных, раненых и малодушных, вселяя бодрость и окрыляя надеждой – горячей молитвой и упованием на милосердие Божие». Епископ Владимир (Кобец)

Следует отметить также служение архимандрита Владимира (Кобеца), лично тушившего зажигательные бомбы, собиравшего пожертвования верующих в фонд обороны и обслуживавшего одновременно два прихода. В своем заявлении 20 декабря 1945 г. митрополиту Григорию (Чукову) о. Владимир писал: «Я исполнял священнические обязанности в Князь-Владимирском соборе без всяких прекословий, особенно в дни блокады города нашего. Приходилось служить почти каждый день, так как другим священникам было невозможно придти исполнить свою череду, а я живу поблизости, и я рисковал жизнью под обстрелом, а все-таки старался не оставлять богослужение и утешить страждущих людей, которые пришло помолиться Господу Богу. В храме стекла падают на голову, а я не останавливал службу. Часто привозили меня на саночках в храм, я не мог идти. По воскресеньям и праздничным дням я ездил служить в Лисий Нос, и случались всякие несчастья, даже пешком идти 25 км под обстрелом и с разными препятствиями, и я никогда не отказывался от возложенного на меня дела». При этом о. Владимир имел больное сердце. После войны он служил наместником Псково-Печерского монастыря. Несколько лет архимандрит отказывался от настойчивых предложений принять епископский сан, но, в конце концов, стал архиереем.

Оба оставшихся в живых членов клира Спасо-Преображенском собора – протоиерей Павел Фруктовский и протодиакон Лев Егоровский жили на очень большом расстоянии от храма: настоятель на Васильевском острове, протодиакон же – за городом, в Парголово. Но даже в самую тяжелую пору они ежедневно служили в соборе. В ходатайстве прихожан осенью 1943 г. о награждении о. Павла Фруктовского медалью «За оборону Ленинграда» говорилось: «В зиму 1941/42 г., когда отсутствовало трамвайное сообщение, а живет отец Павел от собора в 15 км, он, опухший от недоедания, в возрасте 65 лет, ежедневно посещал собор, он был единственный священник, временами он приходил на службу совсем больной и домой уже не мог возвращаться и ночевал в холодном соборе». Много месяцев о. Павел обслуживал приход на пределе физических возможностей: он один и литургисал, и исповедовал, и отпевал, и крестил, совершая все требы.

Настоятель Никольской Большеохтинской церкви протоиерей Николай Ломакин, давая 27 февраля 1946 г. свидетельские показания на Нюренбергском процессе (единственный от лица Церкви), рассказывал: «Вследствие невероятных условий блокады… количество отпеваний усопших дошло до невероятной цифры – до нескольких тысяч в день. Мне особенно сейчас хочется рассказать трибуналу о том, что я наблюдал 7 февраля 1942 года. 3а месяц до этого случая, истощенный голодом и необходимостью проходить большие расстояния от дома до храма и обратно, я заболел. За меня исполняли обязанности священника мои два помощника. 7 февраля, в день родительской субботы, накануне Великого поста, я впервые после болезни пришел в храм, и открывшаяся моим глазам картина ошеломила меня – храм был окружен грудами тел, частично даже заслонившими вход в храм. Эти груды достигали от 30 до 100 человек. Они были не только у входа, но и вокруг храма. Я был свидетелем, как люди, обессиленные голодом, желая доставить умерших к кладбищу для погребения, не могли этого сделать и сами, обессиленные, падали у праха погибших и тут же умирали. Эти картины мне приходилось наблюдать очень часто».

Когда в первой половине 1942 г. развернулась массовая эвакуация, почти все служащее духовенство, кроме двух священников (Сергия Бычкова и Илии Попова), осталось на своих местах. Легально проживавшие в городе священнослужители, как и их прихожане, получали мизерные продовольственные карточки. На пожертвования верующих жили только не получавшие карточек тайные иосифляне: архимандрит Клавдий (Савинский) и священник Михаил Рождественский. То, что они не умерли от голода, ни в коем случае нельзя поставить им в вину.

Были отдельные случаи, когда среди пастырей или членов приходских советов попадались люди, не выдержавшие испытания тяготами блокады. Так 8 марта 1943 г. председатель «двадцатки» Серафимовской церкви К. И. Андреев написал инспектору административного надзора, что священник Симеон Рождественский большую часть треб выполняет на могилах и поэтому доход церкви резко упал, вымогает продукты, не дал пожертвовать серебряное кадило на танковую колонну, а на протесты отвечает: «Наплевать мне на средства церкви, я хочу есть и буду, а вы, как хотите: ешьте мякину и копеечки сдавайте в государство» (впрочем, полностью доверять, вероятно, тенденциозному письму Андреева нельзя). Вскоре, 22 марта, митрополит Алексий (Симанский), несмотря на острейшую нехватку священников, отстранил о. Симеона от служения и отправил за штат. Несмотря на давление властей, с которыми о. Симеон, возможно, был связан особым образом, митрополит отказался предоставить ему штатное место и 17 января 1944 г. лишь причислил его к Князь-Владимирскому собору. Только три священника, служивших в храмах города, имели недобрую славу среди верующих из-за того, что были связаны с органами госбезопасности.

Еще одним обличительным документом является письмо в «отдел культов Ленсовета» от группы прихожан Николо-Богоявленского собора от 25 мая 1942 г. о злоупотреблениях некоторых членов «двадцатки». В этом заявлении говорилось, что пожертвования прихожан на содержание храма «расходуются неведомо куда» и, видимо, идут на личные нужды председателя «двадцатки» Л. И. Фаустова. И вскоре Фаустов был смещен со своего поста. Однако подобных примеров имеется очень мало. Подавляющее большинство священно- и церковнослужителей честно, порой жертвуя жизнью, исполняли свой долг. Значительная часть их не пережила зиму 1941/42 г. Блокадный Ленинград: дорога на кладбище

Даже в эту самую страшную блокадную зиму храмы продолжали функционировать (лишь Серафимовская церковь в январе-апреле 1942 г. была закрыта для складирования в ней трупов), давая горожанам духовное утешение и поддержку. Так, согласно сохранившемуся в архиве расписанию богослужений в Никольском соборе за декабрь 1941 г., службы проходили ежедневно утром (с 8 до 10) и вечером (с 16 до 18 часов). Весь период блокады продолжался значительный рост религиозного чувства горожан. Тысячи людей со слезами раскаяния обращались к Господу и принимали крещение. Среди людей в тяжелой степени дистрофии, умиравших от голода, было много тех, кто перед смертью вспоминал слова Евангелия и призывал имя Господне. Богослужения проходили при переполненных храмах. Даже в будние дни подавались горы записок о здравии и упокоении. Литургию в них вопреки церковным канонам нередко служили так же, как это делали священники-заключенные в лагерях – на ржаной просфоре. Вместо вина порой использовался свекольный сок.

Следует отметить, что репрессии духовенства продолжались и в период блокады. Во второй половине 1941–1942 гг. были арестованы как минимум пять священнослужителей: двое упомянутых иосифлян и трое представителей Московского Патриархата: протоиерей Лев Миллер, священники Николай Ильяшенко и о. Симеон. Единственным существенным шагом городских властей навстречу верующим стало выделение приходам минимально необходимого количества вина и муки для причащения верующих, так как в блокированном городе эти продукты было невозможно купить. Первое заявление «двадцаток» о выделении муки и вина в Ленсовет поступили в начале ноября. В ходатайстве приходского совета церкви св. Иова говорилось, что с 11 сентября просфоры выпекаются при храме в небольшом количестве из муки, пожертвованной верующими, но теперь из-за невозможности приобретения вина и муки «в церкви в ближайшее время могут прекратиться богослужения».

Для принятия решения об оказании помощи приходам городскому руководству понадобилось почти два месяца. И все-таки 29 декабря 1941 г. православным общинам города были впервые выделены в общей сложности 85 кг муки и 75 литров вина. Продукты были выданы не бесплатно, прихожане оплачивали их по государственным расценкам. Конечно, выделяемых продуктов хватало лишь для удовлетворения минимальных богослужебных потребностей. Так, согласно свидетельству прихожан, в мае 1942 г. в Никольской Большеохтинской церкви просфоры были размером с пятикопеечную монету, а вина выделялось не более двух столовых ложек на службу, и председатель «двадцатки» указывал «совершать причастие с предельно разбавленным водой вином». Объем выдачи продуктов на протяжении всех лет блокады почти не менялся. Выделенные хлеб и вино ценились в храмах чрезвычайно высоко и их распределяли понемногу на все богослужения в течение месяца.

К духовенству в целом и в конце войны продолжали относиться с подозрением. Так, архиепископ Никон (Фомичев) позднее вспоминал, что в 1944 г. митрополит Алексий старался не «компрометировать» его, еще не принявшего сан мирянина, своей близостью. Когда однажды в Ленинграде они вошли в трамвай, владыка остался в начале вагона, а Фомичеву велел сесть в конце, чтобы их не видели вместе.

Особенно тяжелые обвинения в статье протоиерея Сергия Окунева выдвинуты против митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (Симанского), который якобы в дни блокады устраивал роскошные застолья на втором этаже Никольского собора. Это утверждение опровергается как архивными документами, так и свидетельствами очевидцев, некоторые из которых еще живы. С лета 1941 г. митрополит жил в небольшой квартире на хорах третьего этажа собора. В 2005 г. иподиакон владыки в период блокады Константин Федоров воспоминал, что во время войны митрополит не имел личного транспорта, но старался служить во всех действовавших в городе храмах, голодал, как и все. Проживавшие в северном пригороде Ленинграда Парголово и имевшие свой огород Константин с сестрой Галиной, носили овощи владыке в собор. «Резиденция митрополита состояла из кабинета и кухни на хорах Николо-Богоявленского кафедрального собора, перегороженных занавеской. Диакон Павел Маслов, и иподиаконы часто оставались ночевать на хорах собора за клиросом, а Костю, как самого маленького, владыка иногда укладывал на свой диван в кабинете, накрывая подрясником, подбитым мехом колонка с красивыми кисточками, а сам при этом ложился спать в ванной, накрытой досками. Сестра митрополита, жившая с ним, А. В. Погожева, спала в кухне, где было тепло, т.к. дровами топили плиту. В войну собор, как и другие храмы, в целом, не отапливался».

Двери квартиры митрополита были открыты для всех посетителей. По воспоминаниям протоиерея Николая Ломакина: «Очень многим владыка из личных средств оказывал материальную помощь, немалым лишая себя, по-христиански делился пищей. Желая молитвенно утешить и духовно ободрить пасомых… он нередко сам отпевал усопших от истощения мирян, невзирая при этом на лица, и обставлял эти погребения особенно торжественно».

Московский протоиерей Борис Пономарев (принявший сан после войны), который около трех лет служил в частях Ленинградского фронта, вспоминал: «В 1942 г. в Ленинграде (после госпиталя) у меня была возможность побывать в Никольском соборе. В храме в это время читали часы и находились истощенные голодом люди... Я спросил: «Когда совершает богослужение митрополит Алексий?» Мне ответили, что владыка находится в алтаре... Я дерзнул предложить митрополиту Алексию свою порцию хлеба, а он ответил: «И вам также трудно переносить блокаду и голод. Если можете, передайте матушке-алтарнице». Владыка меня спросил, когда война кончится, буду ли я служить при храме. Я ответил: «Владыка, у меня призвание с детства не оставлять храм». Я положил земной поклон перед престолом, и владыка меня благословил и дал служебную просфору, очень маленькую, размером с пуговицу... В первый день Пасхи верующие приносили освящать маленькие кусочки хлеба вместо куличей. Какое было утешение для всех ленинградцев, что в храмах осаженного города ежедневно совершалось богослужение».

Лишь 11 июля 1943 г. митрополит Алексий впервые за время блокады на короткий срок покинул город и прибыл в Ульяновск, где в то время проживал Патриарший Местоблюститель митрополит Сергий (Страгородский). Многие верующие в Ульяновске запомнили, как владыка Алексий с удивлением говорил: «Боже, как вы все здесь много едите».

Митрополит постоянно совершал крестные ходы вокруг храма. Певчая М. В. Долгинская, служившая с весны 1942 г. в войсках ПВО, вспоминала, что однажды во время ее возвращения в казарму на Фонтанке внезапно начался налет германской авиации. Она побежала к Никольскому собору, чтобы укрыться. «И вдруг из ворот вышли люди. Они двинулись вокруг храма гуськом, держась в темноте друг за друга. Впереди всех шел митрополит Алексий, подняв к небу икону «Знамение». Каждый вечер после литургии он обходил с нею собор. Даже налет не остановил его».

Не обращая внимания на артобстрелы, владыка, зачастую пешком, посещал городские храмы, беседовал с духовенством и мирянами. В 1943 г. особенно часто обстреливался именно Никольский собор, однажды в него попали три снаряда, причем осколки врезались в стену кабинета митрополита. Владыка вошел в алтарь, показал причту осколок снаряда и, улыбаясь, сказал: «Видите, и близ меня пролетела смерть. Только, пожалуйста, не надо этот факт распространять. Вообще, об обстрелах надо меньше говорить... Скоро все это кончится. Теперь недолго осталось». Упомянутый осколок сохранился и сейчас находится в Троице-Сергиевой лавре. Во время другого обстрела Никольского собора митрополит Алексий, понимая, что у верующих могут не выдержать нервы, а если они побегут из храма – у дверей будет давка, вышел на хоры и, сказав слово, успокоил людей.

Реальные факты опровергают и домыслы о накоплении владыкой каких-либо ценностей. Так в июле 1941 г. митрополит Алексий передал на нужды обороны принесенный в собор и положенный у иконы святителя Николая в укромном месте неведомыми богомольцами пакет, в котором оказалось 150 золотых дореволюционных десятирублевых монет. 1 мая 1944 г. владыка передал свою дачу на ст. Сиверская под детский дом для детей-сирот погибших солдат, 7 июня пожертвовал оказавшийся у него кусок платины, весом 200 г и т.д. В летописях России эпохи Смутного времени начала XVII в. найдутся примеры патриотической деятельности епископа в осажденном городе. Но подобного по продолжительности «блокадного сидения» история не знает.

Фактически единственным источником для утверждений и выводов о блокадной жизни духовенства для протоиерея Сергия Окунева являются будто бы рассказанные ему «на ушко» личные воспоминания о блокаде протоиерея Константина Быстреевского. Но о. Константин не мог говорить ничего подобного, так как ни одного дня не был в блокадном городе. Изучив не только архивные документы (личное дело и т.д.), но и сохранившиеся у родственников этого известного в Петербурге пастыря материалы, я еще в 1999 г. опубликовал его биографию в книге «Иосифлянство: течение в Русской Православной Церкви». В последнее время появились и другие книги с изложением судьбы о. Константина. Он до 1929 г. служил в храмах Петергофа (ныне район Петербурга), затем был арестован и осужден. Отбыв шесть лет заключения и ссылки, о. Константин к началу войны проживал в Новгороде. Когда немецкие войска подошли к городу, священник вместе с семьей бежал, чуть ли не «в исподнем», на восток. Местные жители говорили ему: «Оставайся, батюшка, тебя немцы не тронут», на что о. Константин ответил: «Не будь мой сан священника, взял бы винтовку и пошел защищать Родину. Святая заповедь – «не убий» – удерживает».

В эвакуации о. Константин Быстреевский жил в Кировской области, работал счетоводом в колхозе «Авангард», избачем при библиотеке, пел в русском народном хоре. 1 июня 1944 г. он писал в Ленинград своей сестре Н. А. Кузнецовой: «В моем представлении и бойцы и жители Ленинграда – герои. Я представляю, что натворили фашисты обстрелом Ленинграда, ибо я уходил 14 августа 1941 г. из горящего города Новгорода. Мы двинулись от города (с окраины) ночью и ночами шли до г. Тихвина пешком около 280 километров. Что пережили, говорить не приходится, так как на наших глазах горели встреченные нами деревни… О Ленинград! Вначале мы жили лишь слухами самого фантастического характера, но когда стали появляться после снятия блокады сведения о Ленинграде – действительность превзошла всякую фантазию. Приходится преклонить голову пред героизмом ленинградцев». Лишь через 17 лет – в ноябре 1946 г. о. Константин вернулся в город на Неве.

Помимо основного «сюжета» в статье протоиерея Сергия Окунева присутствует и ряд других ошибок и искажений, в частности определенная идеализация германской религиозной политики в годы войны: «Войдя в село, немецкое командование немедленно открывало закрытые большевиками церкви». Однако документы свидетельствуют, что нацисты активно подвергали репрессиям духовенство как в самой Германии (только в концлагере Дахау содержалось около 2 тыс. священнослужителей, в т.ч. Сербский патриарх Гавриил), так и на некоторых оккупированных территориях (в области Вартегау, с центром в Познани, из 1900 священников было репрессировано 90 %). При этом с конца 1930-х гг. разрабатывались планы создания новой государственной религии, обязательной для подданных Третьего рейха, с постепенной ликвидацией всех христианских конфессий (в 2003 г. я опубликовал некоторые из этих документов в сборнике «Политика Третьего рейха по отношению к Русской Православной Церкви в свете архивных материалов 1935–1945 годов»).

Хотя немецкое военное командование на первом этапе войны не знало об этих планах, Гитлер уже в августе и сентябре 1941 г. лично дал указания строжайше запрещавшие какое-либо содействие возрождению церковной жизни на занятой территории СССР: «Религиозную или церковную деятельность гражданского населения не следует ни поощрять, ни препятствовать ей. Военнослужащие вермахта должны безусловно, держаться в стороне от таких мероприятий; духовная опека по линии вермахта предназначена исключительно для германских военнослужащих вермахта. Священникам вермахта следует строго запрещать любые культовые действия или религиозную пропаганду в отношении гражданского населения; также запрещено допускать или привлекать в занятые восточные области гражданских священнослужителей с территории рейха или из-за границы… Военное богослужение в оккупированных восточных областях разрешается проводить только как полевое богослужение, ни в коем случае не в бывших русских церквах. Участие гражданского населения (также и фольксдойче) в полевых богослужениях вермахта запрещено. Церкви, разрушенные при советском режиме или во время военных действий, не должны ни восстанавливаться, ни приводиться в соответствие с их назначением органами немецких вооруженных сил».

Заслуга же церковного возрождения в западной части страны принадлежит вовсе не немцам. Как хорошо известно, к началу войны в результате жесточайших гонений безбожной власти большинство районов СССР оказалось вообще без функционирующих храмов, и такое положение могло поддерживаться только тотальными репрессивными мерами. Как следствие, на оккупированной территории произошел бурный стихийный всплеск религиозного сознания. Зачастую сразу же после ухода советских войск, еще до появления немцев, местные жители сбивали замок с закрытого храма и, если уцелел священник, он начинал службы. В пропагандистских целях нацисты старались использовать массовое стихийное возрождение Русской Церкви, но оно довольно быстро начало вызывать тревогу у германского руководства.

Так, шеф полиции безопасности и СД уже в приказе от 15 октября 1941 г. писал: «По распоряжению фюрера оживление религиозной жизни в занятых русских областях необходимо предотвращать. Поскольку в качестве важного фактора оживления христианских церквей следует рассматривать деятельность теологических факультетов или пастырских семинаров, просьба следить за тем, чтобы при открытии вновь университетов в занятых областях теологические факультеты в любом случае пока оставались закрытыми. В дальнейшем следует заботиться о том, чтобы подобным образом было предотвращено открытие пастырских семинаров и похожих учреждений, а недавно открывшиеся или продолжившие свою деятельность учреждения такого рода с подходящим обоснованием в ближайшее время были, соответственно, закрыты». Дальнейшее развитие нацистской религиозной политики также не оставляет место иллюзиям.

Наивно утверждать, что Сталин «вынужден был изменить политику по отношению к Церкви», лишь «видя, какую авторитетную роль играет открытие храмов на оккупационной зоне». На это решение повлияла целая группа внутренних и внешнеполитических факторов, и стремление нейтрализовать воздействие гитлеровской пропаганды играло здесь отнюдь не главную роль. Одной из причин была активная патриотическая деятельность подавляющего большинства духовенства и мирян. За полтора года войны, несмотря на отсутствие необходимого аппарата управления, печатного органа и юридического статуса, Православная Церковь показала свою силу в борьбе против фашизма, сумела во многом расширить и упрочить влияние в стране. Определенное значение имело обращение в ходе войны к русским национальным патриотическим традициям. «Идеологическая работа в массах» приобрела совершенно иные, чем прежде черты. Этот поворот осуществлялся целенаправленно во всех областях – от куль­урно-исторической до религиозной. В процессе завершения перехода от интернационального к нациотнально-патриотическому курсу Церкви отводилась роль катализатора и цементирующего компонента.

Самым существенным образом влияли и отношения с союзниками – США и Великобританией. Несомненно, Сталин действовал по заранее разработанному плану, в котором с некоторых пор стал уделять Церкви значительное внимание для придания собственному режиму власти видимости демократического, веротерпимого государства. В его расчетах Московской Патриархии отводилась существенная роль в налаживании контактов с патриотическим движением, религиозными кругами на Балканах, Ближнем Востоке, установлении связей с влиятельными течениями в Англии и США, способными оказать воздействие на правительство. Однако даже отношения с союзниками по антигитлеровской коалиции были здесь не главными. Внешнеполитические планы Сталина были гораздо более глобальными. С весны 1943 г., когда исход войны стал ясен, он начал размышлять о будущем послевоенном переделе мира, разраба­тывать планы создания мировой державы. В этих имперских замыслах Церкви отводилась немаловажная роль. Изменение государственно-церковных отношений можно рассматривать как негласное признание Сталиным своей крупной политической ошибки, которое далось не без труда. Но он руководствовался, прежде всего, прагматическими расчетами, в свете которых все идеологические и тому подобные аргументы отходили на задний план.

Не следует переоценивать и благожелательное отношение советских руководителей к Московской Патриархии в послевоенный период. Как только изменились условия внешней и внутренней политики, заставлявшие Сталина, идти на вынужденные уступки Церкви, его позиция вновь существенно изменилась. Уже осенью 1948 г. перестали давать разрешения на открытие храмов, более того, по личному указанию Сталина были вновь насильственно закрыты последние открытые распоряжением Совета Министров от 10 августа 1948 г. 28 церквей. В дальнейшем, вплоть до смерти Сталина в 1953 г., ни один новый православный храм открыт не был. Более того, происходило массовое изъятие церковных зданий для их переоборудования под клубы, зернохранилища и т.п. Вводились и многие другие запреты и ограничения, с сентября 1948 г. отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) разрабатывалось новое антирелигиозное постановление.

Не правда и, как писал протоиерей Сергий Окунев, «самое главное» – неподсудность всех без исключения архиереев Московского Патриархата, которые якобы даже «никогда не подвергались никакой критике со стороны средств массовой информации», никакому «преследованию или унижению». Между тем репрессии архиереев в послевоенное время были достаточно распространенным явлением. Так были арестованы и осуждены все семь архиереев Автономной Украинской Православной Церкви в юрисдикции Московского Патриархата, дождавшиеся прихода советских войск. Жестоким репрессиям подвергались некоторые вернувшиеся из эмиграции в СССР архиереи: митрополит Нестор (Анисимов), архиепископ Даниил (Юзвьюк). Арестовывали органы госбезопасности и никак не связанных с оккупацией или заграницей архиереев: в 1948 г. был репрессирован епископ Чкаловский (Оренбургский) Мануил, в 1949 г. осужден на 10 лет заключения епископ Красноярский, в 1960 г. осужден на 3 года архиепископ Казанский Иов, в 1961 г. арестован архиепископ Иркутский Вениамин, который через два года скончался в заключении и т.д.

Относительно других форм преследования примеров можно привести еще больше. Достаточно сказать, что даже «второй человек» в Московской Патриархии, председатель Отдела внешних церковных сношений митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) за попытку организации сопротивления хрущевским гонениям в 1960 г. был смещен со всех своих постов и в следующем году умер при странных обстоятельствах (существует версия о его отравлении КГБ); кроме того, вскоре был снесен дом, где жил владыка Николай, и закрыт храм, в котором он служил. Последний по времени пример преследований – трагическая судьба архиепископа Ермогена (Голубева).

Конечно, в составе епископата были разные люди, в том числе сильно запятнавшие свою репутацию. Однако автор статьи всех «мажет одной краской», в частности, абсолютно голословно утверждает, что «ни разу за все время советского режима ни один архиерей не защитил ни одного из своих прихожан или священников, попавших в немилость». В опровержение достаточно привести пример еще одного очень известного архиерея – председателя Учебного комитета Московской Патриархии митрополита Ленинградского и Новгородского Григория (Чукова). Он привлекал к преподаванию и учебе в духовных школах и защищал от преследований десятки вызывавших негативную реакцию у советских органов власти священнослужителей и мирян. Так, когда в 1953 г. был арестован и осужден на 10 лет профессор Ленинградской духовной академии А. И. Макаровский, владыка Григорий 9 июля написал письмо в его защиту председателю Совета по делам Русской Православной Церкви Г. Г. Карпову, затем 12 ноября – еще одно подобное обращение. В результате, в конце того же года Макаровский был освобожден и вернулся к преподаванию в академии. И это не единственный подобный случай. Что же говорить о деятельности таких исповедников как архиепископ Ермоген (Голубев) и св. архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий).

Так что пусть эта статья останется на совести отца Сергия, который, нисколько не утруждая себя исследованиями и поисками доказательств, походя, оскорбил память 18 умерших в блокаду священнослужителей и многих других выживших, но до конца исполнивших свой пастырский долг в нечеловеческих условиях блокадного города.

Доктор исторических наук Михаил Витальевич Шкаровский

27 марта 2006 г.