Используемые понятия и определения

Мы уже употребляли некоторые понятия («катакомбы», «подполье» и т.д.), которые могут пониматься по-разному. О том, какое именно значение вкладывается в эти понятия, мы хотели бы здесь договориться с читателем.

Наверное, самое употребительное выражение для обозначения неподконтрольной властям церковной жизни советского периода - это катакомбы, катакомбная церковь. Может быть, именно поэтому у него наиболее размытое значение.

Пожалуй, самое раннее документированное употребление слова «катакомбы» для описания российских реалий XX столетия мы встречаем в письмах игумений Афанасии (Громеко) к митрополиту Евлогию (Георгиевскому), написанных в 1923г. из Петрограда. Игумения Афанасия руководила Радочницким монастырем на Холмщине, который в 1915г. во время немецкого наступления эвакуировался в Петроград. С митрополитом Евлогием, занимавшим Холмскую кафедру в 1905-1914 гг., как видно из писем, ее связывали личные отношения. В Петрограде община Радочницкого монастыря просуществовала при приходской церкви до 1922г., когда монахини были изгнаны из своего храма обновленцами. Но и после этого, как видно из писем игумений Афанасии, община не распалась, а продолжала свое существование как «домашний» монастырь.

В двух из четырех своих сохранившихся писем игумения Афанасия несколько раз употребляет выражения «мои катакомбы», «моя тайная катакомбная церковь». Всякий раз из контекста видно, что так она обозначает свой домашний храм, в котором совершались богослужения ее монашеской общины. Таким образом, смысл, который игумения Афанасия вкладывает в слово «катакомбы»: это храм, вынужденно действующий в неприспособленном для этого помещении, буквально - «домашняя» церковь. Особо нужно отметить антиобновленческий подтекст этих высказываний, поскольку свои «катакомбы» игумения Афанасия отчетливо противопоставляет официально действующему храму обновленцев.

Однако, судя по документам, выражения «катакомбы» и «катакомбная церковь» в 1920-1930-е гг. были не только не единственными, но и не самыми распространенными в Советской России самоназваниями церковных общин, в том числе и лишившихся своих храмов, подобно сестрам Радочницкого монастыря. Так, в письмах, направленных в течение 1923г. в Комиссию по делам религиозных культов при ВЦИК РСФСР (т. е. созданных почти одновременно с письмами игумений Афанасии) с Северного Кавказа, из Средней Азии, позднее - из Центрального Черноземья, мы встречаем упоминание о «старо-православных» и «истинно-православных христианах», которые противопоставляют себя обновленцам. В этих документах на первый план выходит не юридическое положение прихода, а его отношение к церковной власти, в данном случае - к обновленческому ВЦУ и к «Живой церкви».

Отметим, что использование выражений «катакомбы», «катакомбная церковь» применительно к реалиям 1920-1930-х гг. предполагало определенный образовательный и культурный уровень тех, кто употреблял эти понятия. Ведь люди, называвшие свое существование «катакомбным», сравнивали его с жизнью ранних христиан, которые - как считалось - во время гонений в тайне собирались на свои богослужения на подземных кладбищах римских городов (лат. саtacumba- «подземная гробница»). Так преследования, обрушившиеся на Церковь при советской власти, уподоблялись гонениям первых веков нашей эры.

Выскажем предположение. На наш взгляд, слово «катакомбы» и его производные были локальным петроградским (ленинградским) неологизмом. Именно здесь, в северной столице, оно впервые задокументировано в письмах игумений Афанасии. Именно здесь как раз было много активной церковной интеллигенции, которая могла оценить все многообразие ассоциаций, связанных с этим словом. Косвенно наше предположение подтверждает и то обстоятельство, что эмигрантская периодика стала особенно активно использовать понятие «катакомбы» применительно к тайному существованию Церкви в СССР после работ выехавшего за границу с оккупированной во время Великой Отечественной войны территории российского северо-запада И. Андреева, одного из деятелей «иосифлянской» оппозиции, центром которой и была Ленинградская область. Тогда как другие эмигранты второй волны отмечали сугубо заграничный характер выражения «катакомбная церковь».

Вместе с тем, это выражение, как мы видели, имело более широкий спектр значений, чем появившееся почти одновременно выражение «истинно-православные христиане».

Постепенно, с конца 1940-х гг., с подачи упомянутого выше И. Андреева, выражения «катакомбы» и «катакомбная церковь» стали ведущими понятиями, с помощью которых публицисты Русской Православной Церкви Заграницей, описывали церковную жизнь в Советском Союзе. В трудах зарубежных церковных публицистов и хронистов мы как раз и находим тот комплекс значений, который сегодня характеризует рассматриваемое понятие: церковно-политическая оппозиционность какой-то церковной группы руководству Московской Патриархии, ее нелегальность с точки зрения советского законодательства и последовательная «антисоветская» настроенность ее членов.

Не секрет, что в таком виде выражение «катакомбы» стало орудием идеологической полемики авторов, принадлежавших к Русской Православной Церкви Заграницей. Мощное подполье в СССР, оппозиционное Московской Патриархии, по мысли деятелей Зарубежной церкви, доказывало нелегитимность легальной иерархии и тем самым оправдывало претензии РПЦЗ на имя единственной преемницы «тихоновской» церкви. С этой точки зрения «непоминающее» подполье рассматривалось как «филиал» Зарубежной церкви на родине. Столь очевидная идеологизация понятия вызывала критику в той же зарубежной публицистике. Выше уже упоминалась довольно бурная полемика, что развернулась вокруг разбираемого понятия после обращения А. И. Солженицына к III Всезарубежному собору Русской Православной Церкви Заграницей.

Между тем понятия «катакомбы», «катакомбная церковь» через церковный «там-» и «самиздат» в 1960-1970-е гг. вернулись в Россию именно в том значении, какое им придали публицисты Зарубежной церкви. И здесь смысл понятия снова начал двоиться: одни авторы в духе зарубежной публицистики именовали катакомбами нелегальную церковную оппозицию, другие употребляли его как технический термин - синоним эпитета «нелегальный». Так, протоиерей Глеб Каледа, восемнадцать лет совершавший подпольное священническое служение, находясь в юрисдикции Русской Православной Церкви Московского Патриархата, писал:

«Храмы закрывались, но появлялись катакомбные церкви. Они были двух типов: одни не признавали местоблюстительства митрополита Сергия, а другие признавали, а сам митрополит Сергий одной рукой подписывал свои декларации, а другой рукой посвящал ставленников для подпольных храмов».

Во второй половине 1980-х и в 1990-е гг. понятие «катакомбы» вернулось и в отечественную публицистику. Здесь оно употреблялось в основном так же, как и в эмигрантской прессе. Кроме того, оно оказалось востребовано как оправдание церковной легитимности групп, «альтернативных» Русской Православной Церкви Московского Патриархата. Первой свои права на «катакомбное наследство» заявила группа «митрополита» Иоанна (Береславского), известная как Богородичный центр, а позднее - суздальская и другие группы, порвавшие церковное общение с Русской Православной Церковью Московского Патриархата.

Таким образом, само обсуждаемое понятие - продукт эпохи гонений и внутрицерковной полемики тех лет. Яркая публицистическая окраска выражения «катакомбная церковь» и его очевидная двойственность (у одних авторов - это просто нелегальные общины, у других - оппозиционные, нелегальные и антисоветские) затрудняет его использование в научном исследовании. Поэтому в этой книге мы избегаем пользоваться этим выражением как научным определением. Более приемлемым нам представляется понятие подполье.

Прежде всего отметим, что речь у нас пойдет о церковном подполье. Причем эпитет церковный означает здесь лишь те объединения верующих, которые имели отношение к Российской (с 1943г. - Русской) Православной Церкви. Религиозные объединения, переставшие к 1917г. быть ее частью (например, различные толки старообрядцев) находятся вне нашего непосредственного исследования. Некоторые данные по старообрядческим, мусульманским, иудейским и другим религиозным общинам мы будем привлекать лишь в качестве сравнительного материала, чтобы более отчетливо уяснить специфику церковного подполья.

Выше мы уже отметили, что пытаемся взглянуть на последствия советской религиозной политики сквозь призму советского законодательства. Исходя из этого, подполье понимается нами исключительно в юридическом ключе и означает то, что было советской властью запрещено, объявлено вне закона, стало нелегальным. Тем самым понятие церковное подполье описывает все сферы жизни Российской Церкви, оказавшиеся за пределами легальности. В частности, сюда относятся общины, не имеющие регистрации, предусмотренной советским законодательством, запрещенные формы молитвенной и социальной активности верующих (например, крестные ходы и помощь нуждающимся) и т.п.

Среди преимуществ такого подхода нужно назвать уже то, что юридическое понимание подполья позволяет нам отойти от преобладавшего до последнего времени в изучении нелегальной церковной жизни церковно-политического подхода, оценивавшего ту или иную группу с точки зрения ее оппозиционности или лояльности по отношению к церковному руководству. Тем самым мы значительно расширим поле исследования. Мы будем рассматривать и различные течения, оппозиционные священноначалию Российской Православной Церкви прежде всего в лице митрополита Сергия (Страгородского) и его преемников, которые, как правило, первыми приходят на ум, когда речь заходит о нелегальной церковной жизни советского времени. Но равным образом у нас пойдет речь и о церковных группах, находившихся в общении с тем же митрополитом Сергием и его епископатом. Мы также не будем игнорировать сведения о присутствии в церковном подполье представителей так называемых «левых» расколов: обновленцев и «григориан».

Отметим также, что юридическое понимание подполья уже было использовано в отечественной историографии при анализе экономической деятельности в СССР конца 1920-х - 1930-х гг.. Таким образом, мы имеем возможность рассмотреть церковное подполье этого периода в контексте других социальных явлений, вытесненных советской властью за пределы легальности. Интересно, что при сопоставлении экономической и церковной политики советской власти мы обнаруживаем поразительные совпадения. В обоих случаях власть пыталась поставить под свой контроль голод - телесный и духовный - и с его помощью манипулировать массами своих подданных, то расширяя сферу разрешенной экономической и религиозной жизни, то сужая ее.

Мы бы не хотели также, чтобы понятие «подполье» понималось в духе советских идеологических клише. Дело в том, что для органов советской власти слово «подпольный» всегда имело политический оттенок. Само собой предполагалось, что оно обозначает тех, кто ушел в подполье, чтобы бороться против советской власти, то есть был настроен антисоветски, был политическим противником власти. На деле особенности советской законодательной системы были таковы, что в церковном подполье оказывались не только те, кто «ушел в подполье», но и те, кто «оказался» в нем, был вытеснен из легальной церковной жизни самой же властью. Наверное, наиболее яркий пример такого вытеснения дают православные монастыри, уже в 1918 г. оказавшиеся вне закона и остававшиеся в таком положении вплоть до начала 1940-х гг. (подробнее об этом будет сказано в § 1 первой части). Исходя из сказанного, будем иметь в виду, что мотив противопоставления себя государству и легальной Церкви для церковного подполья был вовсе не обязателен. Поэтому и мы исключаем этот компонент значения из своего понимания термина.

Скажем несколько слов о том, как, по нашему мнению, следует описывать явления нелегальной церковной жизни советского периода. Представляется, что одной из главных ее черт, особенно 1920-1940-х гг., было многообразие и причудливость сочетания тех или иных характеристик различных церковных групп. Именно это многообразие, как представляется, и не должно упустить из виду добросовестное описание.

Поэтому в качестве основной единицы описания многообразия нелегальных групп верующих нами была принята община, тогда как другие исследователи систематизировали это многообразие по персональному (по лидеру группы) или институциональному (по движению верующих или церковной институции) принципу. Предпочтение общины как единицы описания обусловлено следующими обстоятельствами. В одной группе верующих можно обнаружить разные «степени посвящения». Например, ее лидер находился в глубоком подполье и не пользовался никакими советскими документами, а его окружение составляли на первый взгляд обыкновенные советские граждане. Очевидно, что речь здесь идет не о разном статусе членов общин, а о разных стратегиях поведения в условиях нелегального существования. Нельзя разделять такую общину и относить лидера к нелегалам, а остальных - к легальной Церкви. Поскольку такие группы в целом не были зарегистрированы в качестве общин, их следует квалифицировать как подпольные. Подобным образом дело обстояло и с различными церковными институциями: в пределах одной институции встречались как легальные, так и подпольные общины. В силу этого характеризовать институцию в целом как легальную или нелегальную не представляется оправданным.

Для более гибкого описания исторической реальности представляется целесообразным характеризовать общины по нескольким признакам. Основные признаки - 1) церковно-политическая ориентация, 2) юридический статус (зарегистрирована или нет), 3) аскетико-экклезиологическая позиция (монастырь, приход, община смешанного типа), 4) политическая ориентация (антисоветская или лояльная) общины. В каждом конкретном случае эти признаки могли комбинироваться по-разному. Не менее важно учитывать и другие признаки, характеризующие особенности генезиса каждой группы.