Перекресток

В пятничный вечер на работе засиделись немногие. Университетская стоянка пустовала – лишь полдюжины машин терпеливо дожидались своих владельцев. Оставалось определить, которая из них дожидается меня.

Поднимая воротник, я взглянул вверх. Небо было черным в густую белую крапинку. Достигнув автомобилей, крапинка превращалась в белила. Из шести одинаковых сугробов мне предстояло выбрать один, спрятавший мою Хонду.

Из этой торчит антенна. Не моя, идем дальше... У этой подняты щетки, я точно не поднимал... Эта какая-то слишком маленькая... Эта слишком большая... Вот следующая похожа. Надо номер откопать, посмотреть... «Нагасаки»... Нет, тоже не моя. Значит, моя последняя.

Десять минут на раскопку и отогрев. На лобовом стекле изморозь, обычное дело: не хочешь ждать – отшкрябывай. Только бы вытянуть со стоянки, а там дорога чистая, только что грейдер прошел.

Однажды меня отловили на улице некие местные корреспонденты и взяли блиц-интервью для радио. Здравствуйте, незнакомый иностранный господин, скажите пожалуйста, нравится ли вам у нас? Да, сказал я, мне у вас необыкновенно нравится. Зимой тут у вас метели, сугробы, гололед, холод – все как на моей любимой родине, без которой я скучаю. Корреспонденты очень смеялись такому изящному повороту мысли. Потом из этой реплики сделали заставку для еженедельной краеведческой программы, и добрых полгода я был радиозвездой.

Минуту пришлось побуксовать, поерзать, подергаться взад-вперед, пока на отчаянном рывке колеса не зацепились за край колеи, наезженной учеными профессорами. Переваливаясь с боку на бок и царапая пузо ледяными комьями, моя бедная Хонда поползла к выезду.

Грейдер потрудился ударно. Отвалы снежной массы громоздились по обеим сторонам дороги, как горные хребты. Двухполосная проезжая часть за неделю сузилась до однополосной – только-только разъехаться. Впереди была белая свистопляска и никакой видимости – лишь красное пятнышко светофора помаргивало сквозь снегопад. Я доехал до перекрестка, остановился и стал ждать смены сигнала.

Мой путь пересекала широкая и оживленная трасса. Сейчас она тоже стала вдвое уже, чем всегда была, а поток машин вытянулся и замедлился. Их еле видные силуэты медленно проплывали через перекресток, напоминая караван из усталых верблюдов. Покорные своей верблюжьей судьбе, они терпеливо пробирались меж высоких барханов, ступая копыто в копыто.

За неделю нас завалило таким количеством снега, какое здесь никогда не регистрировалось. По выпавшим осадкам в этом январе мы обогнали Хоккайдо. Масс-медиа всячески обсасывали эту радостную новость. Раньше здесь гордились самыми крепкими глиняными горшками, самыми горячими гейзерами и самой длинной лапшой. Теперь список славных рекордов пополнился высотой снежного покрова. Жаль, что ненадолго.

Караван все шел. Прошло минут десять, а светофор и не думал переключаться. Перед носом у меня прополз целый зоопарк – верблюды и черепахи, слоны и гиппопотамы, зебры и броненосцы... Набычившись, они торили дорогу в тучах белых москитов. Я следил за их зыбкими очертаниями, покуда мне не стали мерещиться страусы и шимпанзе. Потом встряхнулся и задумался.

Думать пришлось недолго. Всему виной оказался научно-технический прогресс. Сигнал переключался не абы как – а по команде от фотоэлемента, прицепленного к выносной штанге и глядящего на проезжую часть. Целился он строго в середину левого ряда, погребенную под снежными торосами. Еще бы светофор меня увидел с таким бельмом на электронном глазу.

Попытки притереться к торосам вплотную и попасть в поле зрения аппаратуры результата не дали. Я вылез наружу. Штанга с фотоэлементом крепилась на фонаре, и на том же фонаре – я помнил это по летним прогулкам – располагалась кнопка для пешеходов. Добраться бы до кнопки.

Я вскарабкался на снежную гору, ухватился за фонарь, раскидал носком сапога свежую порошу, попинал более плотные слои... Полметра надо прокопать. Или даже метр. Саперной лопатки в моем багажнике не нашлось – нашлась только горнолыжная палка. Вооружившись ей, я поковырял снег вокруг фонаря. Снег ковырялся плохо.

Бросив эту глупую затею, я попытался сам изобразить автомобиль – взял в руки полы расстегнутого пальто и сделал ласточку на краю снежной кручи, словно хотел с нее спланировать. Фотоэлемент старательно пялился на меня сквозь летящие снежинки, но за своего не признавал. Тогда я надел шапку на конец лыжной палки, поднял ее вверх и принялся медленно размахивать пред электрическим оком.

– Эй, мужик!..

Я обернулся.

– Что за масонские ритуалы?

Федька высовывал голову из окна своего новоприобретенного драндулета. Я и не заметил, как он подрулил.

– Дорогу дашь?

Я спрыгнул с горы, подошел к нему и доложил обстановку.

– Ну-ну, – сказал Федька. – Я тоже без лопаты. А с той стороны что, никто не подъезжает?

– Отсюда не видно. Может, там у них такая же петрушка.

– Вот ведь как... Абрамычу надо рассказать. А то он заладил: Восток, Восток...

– Что делать-то будем?

– Хороший вопрос. Классический. «Что делать?»

– Сухари сушить.

– Да не сухари, а спасать бессмертную душу. Я тебе уже излагал. Спасаться надо, а все остальное ересь. Ересь будем давить.

– Я понял, понял... Вот сейчас, в данный момент, что делать?

– Ну чего... Разворачиваться – узко. Сдавать назад – не видно куда. Остается только вперед. Сели, да поехали.

– На красный?!

– А чего, гаишников сейчас нету, погода не та. Давай, ты первый, я за тобой.

– Метель же! Не разглядят, стукнут...

– Сильно не стукнут, они медленно едут. Или давай парой: ты справа, я слева. Если слева стукнут, то меня. Если справа, то тебя. Риск пополам.

– А может, наоборот – пусть справа тебя стукают, а слева пусть меня?

– Хитрый какой! Я первый сказал. Короче, едем рядом и оба бибикаем. Вместе громче будет. Ну-ка, нажми.

Я нажал. Федька нажал тоже. Получилось громко.

– Ты ниже звучишь, – сказал Федька. – Давай так: секунду я, секунду ты. Устроим сирену. А еще окна откроем, и музыку на полную катушку.

Я опустил оба стекла и прибавил громкости. В магнитофоне крутилось третье действие «Хованщины». Шакловитый тянул свою арию:

– Ни-и-спо-о-шли-и ты-ы ра-а-зума све-ет благода-а-атный на Ру-у-у-усь!..

Федька подрулил справа. В его магнитофоне во всю дурь пиликал ресторанный электроорган. Допиликав положенное, он уступил место пропитому голосу шансонье:

– Сидел я в Омске!.. Сидел в Иркутске!.. Эх мне бы водки!.. Да мне б закуски!..

– Пошла сирена! – заорал Федька и вдавил клаксон. Я несколько замешкался со своим полупериодом, и сирена едва не захлебнулась, не успев родиться. Кособокая и спотыкающаяся, она поплыла через перекресток – сквозь шансон, снегопад и хованщину.

– БИИ - ПУУ - БИИ - ПУУ -злосча-а-а-а- БИИ - ПУУ - БИИ -цидивист- ПУУ - БИИ - ПУУ - БИИ -страда-а-а- БИИ - ПУУ - БПИУ -окурор! - ПУУБИУУУ -...

– Давай, пошел! – Федька дотянулся головой до левого окна и призывно ею подергивал. Я осторожно тронулся, забирая чуть вправо. Автомобильный поток оттуда все тянулся, плохо реагируя на дикие звуки из-за сугробов. Подобравшись к потоку вплотную, я перестал сигналить, высунулся в окно, изогнулся шеей как бы кланяясь и стал мелко-мелко рубить воздух ребром ладони. Две машины проигнорировали этот классический жест, а третья затормозила. Я изобразил два глубоких поклона, газанул, перегородил ряд и стал ждать Федьку. Он тоже выключил свою половину сирены, тронулся, поравнялся со мной теперь уже слева, обошел на полкузова – и заглох.

Причиной тому была кучка снега, оставленная грейдером посреди перекрестка, этакий длинноватый бугор высотой с нетолстое бревно. Преодоление сего барьера оказалось для подержанного и видавшего виды драндулета задачей не из простых. Федька снова завел двигатель, произвел несколько пробных газований и принялся заново штурмовать каверзную преграду.

Ресторанный певун еле пробивался сквозь рев мотора:

– Колыма... ВЖЖЖЖ...спомина... ВЖЖЖЖЖ...рушку ма... ВЖЖЖЖЖЖ...

У меня запел хор стрельцов:

– Гой, гой, прибодрись!!! Гой, гой, поднимись!!!...

Поток слева остановился и тоже стал болеть за Федьку. Уткнувшиеся в меня справа недовольно бибикали. Решив тогда и следующий ряд миновать первым, я тронулся, наехал передними колесами на бугор и тут же затормозил – потому что от потока слева отделилась белая Тойота и пошла вперед. Ее водитель, видимо, пришел к выводу о нескором завершении федькиных стараний. Но тут драндулет собрал последние лошадиные силы, заревел тремя белугами, перевалил через бугор, как Суворов через Альпы, – и с треском врезался Тойоте прямо в бок.

– Ах, окаянные пропойцы! – заголосил хор стрелецких жен. – Ах, колобродники отпетые!..

Искореженная дверь Тойоты приоткрылась и судорожно замолотила по федькиному бамперу, желая распахнуться. Федька сдал назад. Из Тойоты выпрыгнул водитель, присел на корточки и принялся сканировать вмятину носом. Я поставил машину на ручник и тоже выбрался наружу. Пострадавший обернулся, увидел одного, увидел второго, изменился в лице и пробормотал:

– Иностранные люди...

Поднявшись с корточек, он не очень уверенно произнес:

– Но ведь вы ехали на красный свет, не правда ли?

– Что он говорит? – спросил Федька.

– Говорит, мы ехали на красный.

Федька растерянно посмотрел куда-то вбок и вдруг выпалил, схватив меня за локоть:

– Гляди!!!

Наш светофор горел зеленым.

– Грин! – закричал Федька, обращаясь к пострадавшему и тыча пальцем в светофор. – Лук! Итыс грин!

Пострадавший в недоумении перевел взгляд с иностранных людей на зеленый кружок. Потом обратно на иностранных людей. Потом до него дошло.

– Ноу, – твердо сказал он и помахал перед носом ладонью влево-вправо. – Ноу! Ай гоу грин! Ю гоу рэддо!

– Лук! Лук! – твердил Федька и пронзал пальцем летящие снежинки.

– Ноу! Ноу! – повторял незнакомец и разгонял снежинки ладонью.

Упершиеся в нас машины встречного потока возмущенно сигналили, требуя дорогу.

– Давайте отъедем вон туда, – предложил я, кивнув на продуктовый магазин с широкой площадкой, который был у нас слева по курсу.

– Вы можете по-японски?! – обрадовано воскликнул пострадавший, мигом запрыгнул в свою Тойоту и стал крутить руль влево. Миновав высокие ворота, прокопанные в снежной горе, мы въехали друг за другом на площадку. Она была пуста – лишь одинокий торговый работник колупался на ней с портативной снегоуборочной техникой.

– Маэда! – представился нам водитель Тойоты и выдал обоим по визитной карточке.

– Репейников! – ответно представился Федька. – Профессор.

– Пожалуйте сюда, – сказал господин Маэда и подвел нас к правому боку своей машины. – Это след от столкновения. Ремонт будет стоить очень дорого.

– Правильно, – сказал Федька, когда я перевел. – А столкновение оттого, что вы ехали на красный.

– Давайте вызовем полицию.

– Вызывайте.

Скрипя снегом, наш новый знакомый направился к телефону-автомату.

– Слушай, Федор, – сказал я. – А оно тебе вообще надо? Сейчас приедут, будут тебя час мурыжить, потом штраф выпишут...

– За что штраф?

– За нарушение правил.

– Я не нарушал!.. Ты сам видел – нам зеленый горел.

– Не видел я никакого зеленого.

– А я видел! Он все равно не докажет, у него свидетелей нет. А у меня есть.

– Кто у тебя есть?

– Ты, кто еще...

Маэда что-то говорил в телефон. Федька нагнулся и пощупал бампер своего драндулета.

– Гляди, ту всю сплющило, а моей хоть бы что. Зверь машина! Никто не верит, что я ее за сорок тыщ взял.

– Почему никто? Я верю...

– А вот Абрамыч не верит. Завидует, наверно.

Маэда повесил трубку и подошел к нам.

– Полиция выезжает. Нужно подождать.

Он обозначил легкий поклон и скрылся в своей мятой Тойоте.

– Ну, подождем, – сказал Федька. – Подышим воздухом.

Я побродил минуту по площадке, подошел к снежным воротам и стал смотреть на ползущие мимо машины. Им опять горел зеленый.

– Знать бы тогда, – раздалось у меня за плечом. – И как это, интересно, они его зажгли?

– В полиции узнали, наверное, – предположил я. – Переключили на другой режим. Такие вещи наверняка продуманы.

– Ты как Абрамыч прямо. Ах-ах, у них все продумано!..

– Может, и не все, но многое...

– Лучше б они центральное отопление продумали. И двойные рамы.

– На Хоккайдо двойные...

– У тебя обогреватель в машине хорошо греет?

– Хорошо.

– Пошли залезем, посидим...

– Залезай, сиди. Я подышу еще. В магазин зайду...

– Ну, пошли в магазин.

В магазине я добросовестно изучил весь ассортимент и купил себе тюбик зубной пасты. Федор тем временем пролистал пять или шесть толстенных журналов с полуголыми девицами снаружи и рекламой внутри. Когда мы вышли, Маэда опять сидел на корточках перед своей Тойотой и водил носом по вмятине. Увидев нас, он встал, неловко потоптался и сказал:

– Никак полиция не едет. Пойду еще раз позвоню.

И опять заскрипел снегом, спеша к телефону.

– Мда, – сказал Федька. – Что-то непохож он на самурая...

Я достал из кармана визитную карточку.

– «Маэда Кохэй. Амэ-но пурадза. Тэнтё. Накабяку дори». Ну конечно, какой он самурай...

– А по-русски?

– «Кохэй Маэда. Дворец Рисовой Тянучки. Начальник. Улица Накабяку».

– На начальника, я бы сказал, тоже непохож.

– «Амэ-но пурадза», – повторил я. – Да, помню. Мы там с Шишкиной торт заказывали. Приятный такой магазинчик.

Маэда опять повесил трубку. Подошел.

– Говорят, уже выехали, но из-за погодных условий могут задержаться. Придется еще подождать.

– Ну что ж, – сказал я. – Мы же сами видим, какое движение.

– Да-да, – закивал Маэда. – Сплошной затор. Очень жаль...

Он глубоко вздохнул, опустился на корточки и снова уперся носом в помятый автомобильный бок.

Я присел рядом.

– Обе двери придется менять, да?

– Совершенно верно, обе. А может быть, еще и крыло.

– Тысяч двести, не меньше.

– Думаю, больше...

– Хорошо, что страховка есть.

– Конечно...

– Мой друг тоже застрахован. Думаю, все уладится.

– Будем надеяться...

– Можно было бы и без полиции, но раз уж у вас разногласия...

– Да, к сожалению...

– Эй, мужик, – послышалось сзади. – Пошли греться!

В машине было тепло. Кассета с «Хованщиной» только что докрутилась до конца и перевернулась обратно на третье действие.

– Пререкохом никоньянцев и препрехом! – пел хор чернорясцев. – Победихом, посрамихом ересь!

– Что за хренотень играет? – спросил Федька. – Поставил бы что-нибудь человеческое.

– Это Мусоргский, – сказал я. – Это поют раскольники. Старообрядцы.

– А-а-а, – протянул Федька. – Тогда ладно. Пусть поют. Уважаю.

Немного помолчав, он добавил:

– Это правильное искусство. Полезное!

У моего уха раздался стук по стеклу. Маэда-сан наклонился к окну и делал какие-то знаки. Я открыл дверь.

– Вот, – сказал он, протягивая нам две банки. – Ждать долго, холодно... Попейте кофе.

– Спасибо, – сказал я. – Вы очень добры.

– Уже скоро должны подъехать. Давайте еще чуть-чуть подождем.

– Давайте.

Баночный кофе из автомата был сладок и горяч. Он будил детские воспоминания о лыжных походах с термосом. Я пил его маленькими глотками.

– Ну точно начальник тянучки, – сказал Федька, опорожнив свою банку. – Столько ждать я не собирался. Пойти, что ли, домой позвонить...

Он порылся в карманах, нашел десять иен, вылез и пошагал к автомату. Минуту разговаривал, а потом повернулся в мою сторону и призывно замахал рукой. Пришлось выбираться наружу.

– Подтверди, что я целый, – сказал он и сунул мне к уху трубку.

– Вадичек, – послышался усталый голос. – Что там мое горе опять натворило?

– Ничего особенного, – сказал я. – Легкое столкновение. Жертв нет. Страховка все покрывает, вопрос только в проценте – кто насколько виноват. Поэтому ждем полицию.

– Вадичек, ты уж там побудь с ним, ладно? Вдруг чего непонятное. А потом заходи, я пельменей налепила. Зайдешь?

– Зайду.

– И еще тут Ваня какую-то бумагу принес, которую сам прочитать не может. Теряемся в догадках. Попробуешь разобрать, что там написано?

– Попробую.

– Что б мы без тебя делали. Давай мне Федора обратно.

– Алё! – вступил Федька. – Я ж говорил... Чего?.. Не остынут, подогреем... Не мог я в полшестого... У меня запарка, я плазму моделирую... Ага... Пока...

Он повесил трубку.

– С Ванькой не позанимался сегодня. Вот так вечно – заиграешься в тетрис, потом тебя готовы пополам распилить.

– А чем ты с ним занимаешься?

– Физикой, чем еще... В школе-то у них известно какая физика... А еще недавно географию с ним начали учить.

– Физическую?

– Отечественную. Изучаем родные рубежи. Начиная с восточных. Первое занятие посвятили Южным Курилам. Я ему объяснил, что это исконно русские земли.

– Ну-ну...

– А он на следующий день из школы приходит и говорит: папа, у нас в классе карта висит, так на ней показано, что это японские земли!

Федька ткнул меня локтем в бок, приглашая посмеяться.

– Ты понял, да? Удивился парень. Эти земли, говорит, в японский цвет закрашены. Шок случился у пацана.

Из магазина, неся что-то в охапке, вышел господин Маэда.

– Вы, наверное, проголодались, – сказал он, подойдя к нам. – Вот вам сэндвичи. Подкрепите силы.

Я сопроводил свой поклон витиевато-учтивой грамматической конструкцией. Федька выдавил из себя аригато. Развернув целлофан, мы вонзили зубы в белый хлебный мякиш, проложенный листьями салата и консервированным тунцом.

– А нельзя ли узнать, из какой вы страны? – спросил господин Маэда, дожевав и проглотив свой сэндвич.

– Мы из России, – проговорил я с набитым ртом.

– О-о-о-о-о, – сказал он. – Э-э-э-э-э... М-м-м-м... В России холодно, да?

– Не холодней, чем тут у вас.

– Ха-ха-ха!.. Это вы правильно заметили. Очень суровая зима. Но я слышал, что в России все-таки холоднее. Поэтому там пьют водку и едят пирό сики. Вы любите пиросики?

– Смотря с чем. С капустой люблю.

– Как это «с капустой»? Внутри капуста? Я думал, внутри всегда мясо...

– Разные бывают. С картошкой, с рисом, с яйцом, с изюмом...

– Что вы говорите! Никогда не знал.

– С чем угодно можно сделать. Хоть с рисовой тянучкой.

– Вы умеете?!

– Увы. Я очень плохой кулинар.

– Жаль. Вы знаете, у нас кое-где делают, но ведь это совсем не то... А так хочется попробовать хотя бы один настоящий русский пиросики!..

– Если у нас будет, мы вас угостим.

– Спасибо, спасибо, – он поклонился. – Буду очень признателен.

Я выбросил целлофан в мусорный бак и взглянул на часы.

– Да, – сказал господин Маэда. – Это уже никуда не годится. Скоро час, как мы их ждем, а они все не едут. Пойду еще раз позвоню.

– О чем это ты с ним трепался? – осведомился Федька, когда мы остались вдвоем.

– Как обычно, о еде. О вечных ценностях.

– Значит, пошел на попятный. Мы его дожмем. В принципе, меня и пополам устроило бы.

Маэда снова подошел.

– Я позвонил, – сказал он. – Случилась неприятность. Они проехали только половину дороги и попали в аварию. Их сейчас вытаскивают из сугроба. Нас спрашивают, не разберемся ли мы сами.

– Конечно разберемся, – сказал Федька. – Фифти-фифти, и дело с концом.

Маэда вопросительно смотрел на меня, ожидая перевода.

– Мне кажется, – сказал я, – дело нужно передать страховым компаниям. Пусть разбираются они.

– Да, – произнес он. – Пусть разбираются. Но ведь картина... Ведь вы считаете, что... Хотя...

Он глубоко вздохнул. Посмотрел на небо. Посмотрел на землю. И сказал:

– Сёганай.

– А? – вырвалось у Федьки.

– Он согласен передать дело страховикам, – сказал я. – Он говорит: делать нечего. Классический ответ на классический вопрос.

– Он в самом деле так решил? Или это азиатская хитрость? Как думаешь?

– Тебе правда интересно, что я думаю?

– Нет, я просто спросил... А делать нечего – это у них классический ответ?

– Почему «у них»? Вспомни Иванушку-дурачка. Или «Капитанскую дочку».

– Ну, разве что дурачка... А вдруг мне страховики вломят по полной?

– Не разоришься. На то и страховка.

– Тут не в деньгах дело, – очень серьезно сказал Федька. – Тут дело в принципах. Если под каждого стелиться, то сам станешь, как Иванушка-дурачок. Только без царевны и без полцарства. Потому что не в сказке живем. Короче, ты ему скажи: на страховиков я согласен – но на красный свет все равно ехал он.

– Мой друг очень сожалеет о случившемся, – перевел я. – Он приносит вам свои извинения. Он надеется, что страховые служащие все сделают наилучшим образом.

– Ничего, ничего, – ответил Маэда. – Это вы меня извините, что я вас столько времени здесь продержал. Завтра я сделаю калькуляцию ремонта и свяжусь со своим страховым агентом. А ваш друг пусть свяжется со своим. Потом созвонимся. Телефоны знаем. Договорились?

– Договорились. Всего доброго.

– Подождите! – Маэда-сан кинулся к своей Тойоте, открыл багажник и вернулся с круглой коробочкой. – К сожалению, с собой у меня только одна. Это фирменный товар нашего магазина. Кушайте на здоровье.

Он прижал руки к бокам, согнулся перед нами в поклоне, сделал два шажочка назад – потом распрямился, прыгнул в автомобиль, газанул, выбросил из-под колес снежные фонтанчики и исчез за ледяной горой.

Федька открыл коробочку и смотрел на аккуратные кубики рисовой тянучки.

– Мда... – сказал он наконец. – Я не устаю им поражаться. Ему бы нас сразу мечом на куски порубать – а он нас конфетами кормит. Что все это значит? Где логика? Куда они катятся?

– Восток! – сказал я. – Очень тонкое дело.

– Нет, я понимаю, – продолжал Федька. – Это реклама, это пиар, сейчас весь университет кинется скупать у него тянучку, и он разбогатеет... Но ведь еще шестьдесят лет назад вся нация кричала «банзай» и записывалась в камикадзе! Куда все это ушло? Почему так быстро? Мой сын учится у них в школе. Чему он там научится? Бить поклоны? Продавать рисовую тянучку?

– А лучше бы он стал камикадзе?

– Я хочу, чтобы он стал мужиком! Чтобы мог постоять за себя.

– Но ты же отдал его в каратэ?

– Отдал. Он занимается. Но сама атмосфера, вот я о чем...

– Тогда возвращайся.

Федька весь ссутулился. Помолчал.

– Поехали, – сказал он. – Пельмени ждут.

Я подошел к своей Хонде. Открыл дверь. Оттуда раздалось:

– Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!!!

– Что это?! – дернулся Федька.

– Князя Хованского зарезали.

* * *

На плите булькала кастрюля с пельменями. Татьяна смешивала йогурт со сливками – получаемый эрзац служил у нас сметаной. Федька достал из холодильника бутылку «Столичной» и наполнил рюмки.

– К зубам прилипает, – сказала Татьяна, проглотив рисовую тянучку. – А так ничего, съедобно.

– Только мы его ничем не отдарили, – сказал я. – Это неправильно.

– А чем я его отдарю? – возразил Федька. – Виртуальной плазмой? Ему-то хорошо – он что продает, то всем и дарит.

– Он пирожки хотел попробовать. Напекли бы ему пирожков – глядишь, смягчил бы позицию.

– Так у него позиция и без пирожков мягкая, куда еще смягчать. Я ведь не зря говорю: они народ очень безобидный, и когда-нибудь их это погубит. Но нашему брату оно только на пользу. Выпьем же за японскую безобидность!

– Ваня, иди ужинать! – позвала Татьяна и принялась вылавливать пельмени шумовкой. Когда Ваня вышел к столу, я закусывал огурцом.

– Привет, каратист!

– Здрасте.

– Как в школе дела?

– Ой, Вадичек, пока не забыла! – Татьяна поставила передо мной тарелку пельменей, достала со шкафа какой-то бумажный лист и положила рядом. – Вот, принес и не может объяснить. А нам интересно, что это такое красивое дали.

– Грамотей! – сказал я. – Читать до сих пор не научился?

– Да я могу... – засмущался Ваня. – Тут просто эти сложные, как их...

– Они не сложные, они просто очень рукописные. Я тоже неважно такие разбираю. Хотя основное уже ясно – это почетная грамота.

– Я так сразу и подумал! – обрадовался Федька и сунул мне в руку вторую рюмку. – За наши победы!

Закусив пельменем, я потащил мизинец вниз по прихотливым закорючкам, каллиграфически выведенным черной тушью.

– Ну вот: «Иван Репейников». Фамилию-то разобрал?

– Разобрал. А дальше не могу.

– «...награждается за второе место на турнире...»

– Это каратэ! – сообразил Федька. – Тогда еще лучше. Сейчас отдельно выпьем за боевые победы.

– «...посвященном славной годовщине...»

– Подставляй рюмку.

– «...взятия Порт-Артура.»

Бутылочное горлышко подпрыгнуло, стукнуло по рюмке и опрокинуло всю водку мне в пельмени. Следом из стеклянного сосуда вылетело еще полста нечаянных грамм, распределясь по всему столу и частично по документу.

– ГДЕ?!?! – Федька вскочил, схватил грамоту, стряхнул с нее алкоголь. – Где это написано?

– Да вот. «Рёдзюн». По-китайски «Люйшунь». По-русски «Порт-Артур»...

Федька обвел нас непонимающим взглядом.

– Это они что, серьезно?

– Ну, а чего такого? Годовщина славная, разве нет?

Он перевел взгляд на сына.

– И ты там занял второе место?

– Да... – пролепетал Ваня. Он весь съёжился и, казалось, готов был сейчас же бежать исправлять роковую оплошность – только еще не понял, какое место от него требовалось взамен: первое или последнее.

– Федя, ешь пельмешки! – напомнила Татьяна. – Вадичек, давай я тебе других положу.

– Да ладно, – сказал я. – Всё в один живот. Какая разница, по очереди или сразу? Тем более, что и тост уже произнесен.

Облизав ложку из-под сметаны, я зачерпнул ей водки пополам с пельменной жижей.

– За боевые победы, Федор!

Федька поморщился. Сел. Налил. Выпил. Опять поморщился. И сказал:

– Ну, в общем, да... Чего, собственно... Дело давнее... Только все равно, пусть не думают... А то мы силенок поднакопим, да и заберем у них обратно.

– У них уже не заберем. Он давно уже не у них.

– Ну, заберем чего-нибудь другое... Мало ли... С работы чего-нибудь утащим...

В моей тарелке плавали два захмелевших пельменя.

– И с Дармоедой разберемся. Ирисками он нас не купит. Пусть собирает своих страховиков. Я скажу все, как было. Ты переведешь...

– Переведу... Легко... Все, как было...

Оставался один пельмень. Он злостно ускользал от моей вилки.

– Давай по последней, и начнем культурную программу.

– Нет, Федор, я уже пойду.

– Куда?! Сейчас кино будем смотреть! «Полицейская академия три».

– Мне кина на сегодня хватит... Дома стирка, уборка... На посошок, и все.

Я зачерпнул непослушный пельмень ложкой и поднял рюмку.

– За крейсер «Варяг»! – сказал Федька.

– Правильно, – кивнул я. – За честное и своевременное открытие кингстонов.

– Ты пораженец.

– Наверно.

– Тебе не стыдно?

– Стыдно...

От Репейниковых я обычно возвращался двором, но сейчас двор между блоками университетских квартир был непроходим. Выбравшись на узенькую расчищенную улочку, я двинулся в обход, мимо двухэтажных домиков за невысокими каменными заборами. У некоторых калиток срабатывали фотоэлементы – тогда загорался фонарь, и становился виден заваленный снегом садик: торчащие из сугробов низкие деревца и белые бугры над камнями. На одном крыльце стояла молодая женщина с зонтиком – она стряхивала с него снег, чтобы сложить. За спиной у нее, уронив набок черную голову, спал младенец в кенгурушнике. В желтом свете фонаря розовели голые пяточки.

Наверное, тоже из гостей, – подумал я.

О вечных вопросах

Большинство религий и этических систем возводят невозмутимость и спокойствие в ранг высокой добродетели. Гневаться грешно. Праведник всегда благостен и невозмутим. Религиям согласно вторят врачи и психологи. Не накручивайте себя! – говорят они. – Избегайте лишних стрессов! Легче вовремя предупредить, чем ликвидировать последствия!

Пишущий эти строки вполне солидарен с таким подходом. Более того – такой подход стал частью его натуры. Путем длительного и упорного самовоспитания мне удалось в значительной мере обуздать холерическое начало в моем темпераменте. На многие вопросы я приучился смотреть философски, и вывести меня из состояния душевного равновесия теперь не так-то легко.

Я давно не посыпаю голову пеплом, когда сборная моей страны проигрывает очередной футбольный матч. Я не поминаю лихом гаишника, оштрафовавшего меня даже на значительную сумму. Я готов прощать занудство, своекорыстие, необязательность и плохой запах изо рта. Убежавшее молоко, порванные штаны, протекающий потолок, гиперинфляция – ничто из этого ряда не способно нарушить моей внутренней гармонии.

Но есть одно слабое место. Есть ахиллесова пята в броне моей психики. Может быть, не единственная, но самая болезненная. И очень необычная.

Я не могу оставаться спокойным, когда японские слова пишут по-русски через букву «ша».

Все эти «суши», «маваши», «такеши» и прочие «митсубиши» серьезно подрывают мое психическое здоровье и укорачивают век. Когда я вижу или слышу что-нибудь вроде «с Шинагавы на Шибую через Шинджуку», со мной делается адреналиновая атака, дыхательный спазм, охладевание конечностей и запотевание кожи. В такие моменты я могу потерять контроль над собой. И иногда его теряю.

Это началось у меня не сразу. Поначалу, когда я верил в убеждающую силу логических построений и полагал слуховые центры устроенными у всех одинаково, я находился в плену розовых иллюзий. Мне казалось, что короткой лекции о фонетическом строе трех языков должно быть достаточно, чтобы сколь угодно далекий от лингвистики человек навсегда перестал шикать. Чтобы он понял, что оригинальный слог, по-английски отображаемый как SHI, ни в коем случае нельзя переиначивать в русское ШИ, которое искажает японский звук непозволительно грубо. Что давно существует классическая система кириллической транслитерации, рекомендующая использовать слог СИ. Что, принимая это правило, мы жертвуем некоторой шепелявостью, которая действительно присутствует в японском звуке, но сохраняем его мягкость, которую английское SHI теряет более чем вполовину, а русское ШЫ убивает вовсе. Что мягкость важнее!

Увы и ах. Мои товарищи по диаспоре, зачастую даже готовые теоретически согласиться, продолжали напропалую шикать на практике. Им было так удобнее. Иероглифической письменности они не разбирали и воспринимали японские слова исключительно в латинском написании – а уж его преобразовывали в русские буквы так, как им казалось проще. Коммуникативных проблем это не вызывало, поскольку по-японски они все равно не говорили, а общение на «международном английском» прощало им еще и не такие фонетические вывихи. Шикать выходило эргономичнее.

Я примирился с этим. В конце концов, сказал я себе, это касается горстки людей в чужой стране. Они не породят никакой тенденции. В любой диаспоре язык деформируется, но это проблема диаспоры. В метрополии все будет хорошо.

Я заблуждался. Метрополия была теперь гораздо более открыта как Западу, так и Востоку. Языковые потоки из-за рубежа уже не фильтровались. Всяк берущийся за перо транскрибировал иностранные слова на свой лад, не вникая в тонкости. Досужий газетчик расписывал достижения концерна Матсушита, спортивные комментаторы вели репортажи из городов Шызуока и Шымизу, а Нормальные Пацаны, тряся растопыренными пальцами, бросились открывать суши-бары, где продавали «шабу-шабу» и «юдон».

Я недоумевал. Где же японисты? Где переводчики и референты? Где люди, чей профессиональный долг вроде бы и состоит в предотвращении недоразумений при межкультурных контактах? Почему они не возвышают своего голоса? Почему меня, технаря и самоучку, это тревожит, а их нет?

Потом до меня дошло. Так дипломированные японисты оберегают чистоту цеха. Им удобно распознавать своих по правильной транслитерации. И приятно сознавать, что они единственные на постсоветском пространстве владеют этой заветной тайной. Дополнительным подтверждением чему была вычурная традиция несклонения японских слов, которой следовали наиболее ортодоксальные из них. Все эти «битвы при Цусима» и «пригороды Осака» служили все той же цели – еще надежнее отгородить свой круг от непосвященных.

Разочаровавшись в этой публике, я решил все же не опускать рук. Я прибегнул к помощи всемирной компьютерной сети. Среди дипломированных японистов нашелся один неравнодушный; с ним вдвоем мы запустили «Виртуальные Суси» – проект, само название которого звучало девизом и лозунгом. Так весной 1998 года началась долгая и бескомпромиссная борьба с сушизмом.

Первая же статья по вопросам транслитерации породила мощную волну откликов. Я попал в самый нерв. Появились как горячие сторонники, так и ярые противники. Были колеблющиеся, но не было равнодушных. Одно это придавало сил. Я продолжил агитацию и пропаганду. Я терпеливо объяснял разницу между транслитерацией и произношением, между разговором на своем языке и чужом, между звуками в различных фонетических системах. Я подкреплял свою позицию практическими примерами, яркими параллелями и историческими экскурсами. Я предпринял библиографические изыскания, в ходе которых выяснилось, что систему романизации Хэпберна (“shi” вместо былого “si”) узаконило специальное распоряжение оккупационного штаба американских войск в сентябре 1945 года. После этого открытия мне казалось, что уж теперь-то все прозреют окончательно. И снова увы.

Вопрос о «си» и «ши» оказался из категории вечных. Гостевая книга нашего сайта, не успев иной раз остыть от долгих дебатов, моментально воспламенялась снова, едва очередной неискушенный гость невинно сообщал, что ему в японских словах слышится «ши», но только вот не такое, как «шы», а именно вот как «ши» – ну, вы понимаете, о чем я. Пластинка тут же закручивалась по сотому разу. Интересным результатом этих столкновений было появление оппортунистической фракции «сущистов», которые всерьез предлагали перейти, а некоторые и активно перешли к диковинным написаниям типа «Хирощима» и «Щикоку». В остальном же мало что изменилось: если нам и удалось кого-то убедить, то очень немногих. А если даже и многих – то без особых видимых последствий. Самым заметным последствием лично для меня стали невротические реакции, от которых я уже давно не могу избавиться.

Джонатан Свифт в свое время описал политическую смуту и гражданскую войну из-за вопроса о том, с какого конца следует разбивать яйцо. Соблазн уподобить конфликт сусистов и сушистов классической войне тупоконечников из Лилипутии с остроконечниками Блефуску появляется иной раз и у меня, в редкую минуту слабости. Но уже в следующую минуту я отчетливо вижу, что такое сравнение никак нельзя признать корректным. Ибо проблема «си» и «ши» отнюдь не сводится к вопросам хорошего тона и грамотности. В пределе – это все та же проблема всемирной культурной энтропии. И посильного сопротивления ее росту.

По большому счету, речь идет не о том, какой русский звук ближе к тому или иному японскому. Речь идет о порожденном мозговой ленью уповании на стандарт. О наивной вере в латинские буквы – которые в перспективе, конечно же, должны вытеснить китайские иероглифы, японскую кану, арабскую вязь, славянскую кириллицу и вообще всё нестандартное. Речь о ленивом снисхождении: ну ладно, хотите по-русски, будет вам по-русски. Было “shi”, стало «ши». Было “ji”, станет «джи». Видим “tsu”, так и напишем – «тсу». Логично? Ну, еще бы...

Пока худо-бедно держатся европейские языки. Только человек без высшего образования прочтет надпись “Bordeaux” как «Бордеаукс». Человек с дипломом, скорее всего, распознает слово как французское – и, значит, нетривиальное в прочтении. Может быть, даже поинтересуется у знающих людей, как такое слово читается на языке Вольтера и Зидана. Журналист наверняка поинтересуется. Потому что знает: напишет неправильно – будет позор.

А японское слово переврать – позора не будет. Потому что язык редкий и страна экзотическая. Знающих людей мало, и страшно далеки они от народа. Не перед кем позориться. Вот они и плодятся, как бациллы, вот они и множатся – все эти «кокеши» и «такаши», «кокоши» и «тотоши», «чушиды» и «шимоды», «мукаши-банаши» и «шичими-тогараши». Тьфу...

Поубивал бы, ей-богу. Вот этими самыми руками. Передушил бы, гадов...

СТОП!

Я спокоен... спокоен... Я невозмутим... Дышу ровно... Все хорошо...

О чем это я?..

Ах, да. О росте энтропии.

Конечно, я не знаю замысла Создателя. Возможно, он считает, что немного погорячился при вавилонском столпотворении, и теперь взялся отыгрывать назад, потихоньку лепя единый язык для всей планеты. Возможно, ему кажется, что обходиться одной азбукой и одной фонетикой будет удобнее и проще. Возможно. Но мне почему-то упорно хочется видеть волю Провидения не в упрощении, а в усложнении. Поэтому в модных словах «суши» и «сашими» я слышу отнюдь не божественное эсперанто, а языковую самодеятельность неизвестного жлоба.

Говорят еще, что язык развивается по собственным законам. Высоколобое филологическое мнение ему не указ. Что укоренилось в языке, то и укоренилось. Спорить с этим трудно – особенно, когда сам употребляешь слово «гейша». Но с тем, что укоренилось сотню лет назад, можно смириться. А со злом, которое укореняется сегодня, мириться нельзя. С этим злом мы еще повоюем. Мы еще скажем свое веское слово. Мы еще побарахтаемся, как та лягушка в сметане. И мы еще поглядим, чья в итоге возьмет.

Иногда на меня находит меланхолия, рефлексия и самоедство. Я говорю:

– Но ведь это ненормально! Это паранойя! Допустимо ли так переживать из-за одной-единственной буквы? Может, мне врачу показаться?

А в ответ слышу:

– Ты что! Кто еще может похвастать такой роскошной паранойей? Гордись!

Вот я и горжусь. Вот и продолжаю. Простите меня все, кого ненароком обидел или еще обижу.

Остров Блефуску должен быть разрушен.

Букве «ша» не место в японских словах.