Эквивалентность слов, понятий, реалий

Во всех рассмотренных выше случаях речь шла о словах, как бы полно­стью эквивалентных в обоих языках. Однако, как явствует из сказанно­го, пресловутая эквивалентность, да еще и полная, может существовать иногда только на уровне реального мира. Понятия же об одних и тех же, то есть эквивалентных, предметах и явлениях действительности в разных языках различны, потому что строятся на разных представлени­ях в национально отличных сознаниях. Так же и слова живут своей раз­ной словесной жизнью в разных языках, имеют разную сочетаемость, разные стилистические и социокультурные коннотации.

Социокультурный фактор, то есть те социокультурные структуры, ко­торые лежат в основе структур языковых, окончательно подрывает идею «эквивалентности» слов разных языков, совпадающих по значению, то есть по соотнесенности с эквивалентными предметами и явлениями окружающего мира.

Действительно, «эквивалентные» слова различны и по объему се­мантики (дом шире по значению, чем house, так как включает и home, и building, и block of flats, и condominium, и mansion), и по употреблению в речи (ср. дом в русском адресе и отсутствие слов с данным значением в английском адресе), и по стилистическим коннотациям (ср. зеленые глаза и green eyes), и по возможностям лексической сочетаемости (ср. крепкий чай и strong tea). Но даже в тех редких случаях, когда все эти собственно языковые моменты совпали в разных языках, не следует забывать о внеязыковых различиях, то есть о том, что различны как сами предметы и явления, так и представления, понятия о них. Это впол­не естественно и закономерно, поскольку различны наши образы жиз­ни, мировоззрения, привычки, традиции, те бесконечные и разнообраз­ные условности, которые определяют национальную культуру в широ­ком смысле слова. Дом и house — это разные виды жилища, имеющие разную социальную и культурную структуру.

В этом плане большой интерес представляют билингвы, люди, име­ющие два родных языка, а также преподаватели иностранных языков и переводчики, профессионально владеющие иными языками. У билинг­вов одновременно сосуществуют две языковые картины мира, у специ­алистов по иностранным языкам вторичная языковая картина мира на­кладывается на первичную, заданную родным языком.

Особенно любопытны свидетельства билингвов, выросших в одной культуре, но владеющих двумя языками. Исключительно ценная инфор­мация такого рода содержится в книге Андрея Макина «Le testament franç ais» («Французское завещание»).

Андрей Макин, русский, родился в 1957 году в Красноярске, учился в Московском университете, эмигрировал в 1987 году во Францию, где начал писать романы. Его четвертая книга «Французское завещание», вышедшая в 1995 году, впервые в истории французской литературы получила одновременно высшую литературную премию Гонкуров и пре­мию Медичи. Все романы Макина написаны по-французски. Он с дет­ства знал два языка в качестве родных: русский и от бабушки-францу­женки — французский.

В автобиографическом романе «Французское завещание» он пишет, что французский язык воспринимался им не как иностранный, а как некий семейный язык, код, отличавший их семью от других русских се­мей. Эта ситуация идеально иллюстрирует все сказанное выше о взаи­моотношениях языка, культуры, мышления и реального мира.

Противоречия между реальностью русского мира и французским языком очевидны в следующих отрывках этого выдающегося произ­ведения.

Говоря о месте своего рождения, Нёйи-сюр-Сен, Шарлотта, бабушка

Макина, называет это место деревней (village). В культурном мышлении ее внука и внучки есть только одно представление — о русской дерев­не: деревянные избы, стадо, петух, деревенские мужики и бабы. Проти­воречие между понятием, обозначенным русским словом деревня, и со­ответствующим понятием, выраженным французским словом village, за­путывает детей, вызывает у них культурный шок, когда они видят фото­графию «некоего Марселя Пруста», жившего в бабушкиной «деревне», игравшего там в теннис (в деревне?!) и внешне никак не совпадающего с образом русского деревенского обитателя. Вот как это описано в ро­мане А. Макина:

Neuilly-sur-Seine é tait composé e d'une douzaine de maisons en rondins. De vraies isbas avec des toits recou­verts de minces lattes argenté es par les intempé ries d'hiver, avec des fenê tres dans des cadres en bois joli­ment ciselé s, des haies sur lesquelles sé chait le linge. Les jeunes femmes portaient sur une palanche des seaux pleins qui laissaient tomber quelques gouttes sur la poussiè de la grand-rue. Les hommes chargeaient de lourds sacs de blé sur une té lè gue. Un troupeau, dans une lenteur pares­seuse, coulait vers l'etable. Nous en­tendions le son sourd des clochettes, le chant enroué d'un coq. La senteur agré able d'un feu de bois — l'odeur du dî ner tout proche — planait dans l'air.

Car notre grand-mè re nous avait bien dit, un jour, en parlant de sa ville natale:

— Oh! Neuilly, à l'é poque, é tait un simple village...

Elle l'avait dit en franç ais, mais nous, nous ne connaissions que les villag­es russes. Et le village en Russie est né cessairement un chapelet d'isbas — le mot mê me dé revnia vient de dé ré vo — l'arbre, le bois. La confusion fut ten­ace malgré les é claircissements que les ré cits de Charlotte apporteraient par la suite. Au nom de «Neuilly», c'est le village avec ses maisons en bois, son troupeau et son coq qui surgissait tout de suite. Et quand, l'é té suivant, Char­lotte nous parla pour la premiè re fois d'un certain Marcel Proust, «à propos, on le voyait jouer au tennis à Neuilly, sur le boulevard Bineau», nous imaginâ mes ce dandy aux grands yeux langoureux (elle nous avait montré sa photo) — au milieu des isbas!

La ré alité russe transparaissait souvent sous la fragile patine de nos vo­cables franç ais. Le pré sident de la Ré publique n'é chappait pas à quelque chose de stalinien dans le portrait que brossait notre imagination. Neuilly se peuplait de kolkhoziens ¹⁶.

Нёйи-сюр-Сен состоял из дюжины бревенчатых домов. Из самых настоящих изб, крытых узкими пластинками дранки, посеребренной зимней непогодой, с окнами в рамке затейливых резных наличников, с плетнями, на которых сушилось белье. Молодые женщины носили на коромыслах полные ведра, из которых на пыльную главную улицу выплескивалась вода. Мужчины грузили на телегу тяжелые мешки с зерном. К хлеву медленно и лениво брело стадо. Мы слышали при­глушенное звяканье колокольчиков, хриплое пенье петуха. В воздухе был разлит приятный запах зажженного очага — запах готовящегося ужина.

Ведь бабушка, говоря о своем родном городе, сказала нам однажды: — О! Нёйи был в ту пору просто деревней...

Она сказала это по-французски, но мы-то знали только русские дерев­ни. А деревня в России — это обязательно цепочка изб (само слово деревня происходит от дерева, а стало быть — деревянная, бревенча­тая). Хотя последующие рассказы Шарлотты многое прояснили, за­блуждение сохранялось долго. При слове «Нёйи» перед нами тотчас возникала деревня с ее бревенчатыми избами, стадом и петухом. И когда на другое лето Шарлотта впервые упомянула о неком Марселе Прусте («Между прочим, он играл в теннис на бульваре Бино в Нёйи»), мы тотчас представили себе этого денди с большими томными глазами (бабушка показывала нам его фотографию) в окружении изб! Русская действительность часто просвечивала сквозь хрупкую патину наших французских вокабул. В портрете Президента Республики, который рисовало наше воображение, не обошлось без сталинских черт. Нёйи населяли колхозники (А. Макин. Французское завещание. Пер. Ю. Яхниной и Н. Шаховской // Иностранная литература, 1996, № 12, с. 28).

¹⁶ А. Makine. Le testament franç ais. [Paris], Mercure de France, 1997, p. 43-44.

С возрастом герой романа ощущает все больше неудобств от двой­ного видения мира, от раздвоения личности, от постоянного своеоб­разного конфликта языков внутри одной культуры.

Так, в его сознании происходит столкновение двух разных образов при употреблении русского слова царь и французского заимствования из русского языка — tsar. Слова абсолютно эквивалентны в языковом плане, но за русским словом стоит кровавый тиран Николай II из совет­ского учебника русской истории. Французское же слово вызывало у мальчика ассоциации с элегантным молодым царем Николаем II и его красавицей-женой, приехавшими в Париж на закладку моста Алексан­дра III, с атмосферой праздника, балов и банкетов в честь августейшей пары, то есть тот образ, который был создан рассказами французской бабушки.

Именно на слове царь герой романа Макина осознает свою «осо­бенность», отличность от окружающих, в частности от агрессивных и ненавидящих его товарищей по школе.

Cette question, en apparence, é tait toute simple: «Oui, je sais, c'é tait un

tyran sanguinaire, c'est é crit dans notre manuel. Mais que faut-il-faire alors de ce vent frais sentant la mer qui soufflait sur la Seine, de la so­norité de ces vers qui s'envolaient dans ce vent, du crissement de la truelle d'or sur le granit — que faire de ce jour lointain? Car je ressens son atmosphè re si intensé ment!»

Non, il ne s'agissait pas pour moi de ré habiliter ce Nocolas II. Je faisais confiance à mon manuel et à notre proffesseur. Mais ce jour lointain, ce vent, cet air ensoleillé? Je m'embrouillais dans ces ré flexions sans suite — mi-pensé es, mi-images. En repoussant mes camarades rieurs qui m'agrippaient et m'assour­dissaient de leurs moqueries, j'é prouvai soudain une terrible jalousie envers eux: «Comme c'est bien de ne pas porter en soi cette journé e de grand vent, ce passé si dense et apparem­ment si inutile. Oui, n'avoir qu'un seul regard sur la vie. Ne pas voir comme je vois...»

Cette derniè re pensé e me parut tellement insolite que je cessai de re­pousser les attaques de mes persifleurs, me tournant vers la fenê tre derriè re laquelle s'é tendait la ville enneigé e. Donc, je voyais autrement! É tait-ce un avantage? Ou un handicap, une tare? Je n'en savais rien. Je crus pouvoir expliquer cette double vision par mes deux langues: en effet, quand je prononç ais en russe «ЦАРЬ», un tyran cruel se dressait devaint moi; tandis que le mot «tsar» en franç ais s'emplissait de lumiè res, de bruits, de vent,

d'é clats de lustres, de reflets d'é paules fé minines nues, de parfums mé ­langé s — de cet air inimitable de notre Atlantide. Je compris qu'il faudrait cacher ce deuxiè me regard sur les choses, car il ne pourrait susciter que les moqueries de la part des autres ¹⁷.

Вопрос, на первый взгляд, был очень простым: «Ну да, я знаю, это был кровавый тиран, так сказано в нашем учебнике. Но что тогда делать с тем свежим, пахнущим морем ветром, который веял над Сеной, со звучностью уносимых этим ветром стихов, со скрипом золотой лопатки по граниту — что делать с тем далеким днем? Ведь я так прон­зительно чувствую его атмосферу?»

Нет, я вовсе не собирался реабилитировать Николая И. Я доверял своему учебнику и нашему учителю. Но тот далекий день, тот ветер, тот солнечный воздух? Я путался в бессвязных размышлениях, полу­мыслях, полуобразах. Отталкивая расшалившихся товарищей, которые осыпали и оглушали меня насмешками, я вдруг почувствовал к ним жуткую зависть: «Как хорошо тем, кто не носит в себе этот вет­реный день, это прошлое, такое насыщенное и, судя по всему, беспо­лезное. Смотреть бы на жизнь единым взглядом. Не видеть так, как вижу я...»

Последняя мысль показалась мне такой диковинной, что я перестал отбиваться от зубоскалов и обернулся к окну, за которым простерся заснеженный город. Так, значит, я вижу по-другому? Что это — пре­имущество? А может, ущербность, изъян? Я не знал. Но решил, что двойное видение можно объяснить моим двуязычием — в самом деле, когда я произносил по-русски «царь», передо мной возникал жестокий тиран; а французское «tsar» наполнялось светом, звуками, ветром, сверканьем люстр, блеском обнаженных плеч — неповторимым возду­хом нашей Атлантиды. И я понял, что этот второй взгляд на вещи надо скрывать, потому что у других он вызывает только насмешки (А. Макин. Французское завещание, с. 36).

Огромную, «непереводимую» разницу этих двух языков раскрывает одна лишь фраза, сказанная мимоходом Шарлоттой (следовательно, по-французски) в ответ на вопрос о судьбе президента Франции начала XX века: «Le Pré sident est mort à L'Elysé e, dans les bras de sa maî tresse, Marguerite Steinheil... [Президент умер в Елисейском дворце в объяти­ях своей любовницы, Маргариты Стенель...]»¹⁸. Оказалось, что эту фразу нельзя «перевести» на русский язык, потому что за ней стоит совер­шенно иная — не русская — культура.

«Fé lix Faure... Le pré sident de la Ré publique... Dans les bras de sa maî tresse...» Plus que jamais l'Atlantide-France me paraissait une terra incognita où nos notions russ­es n'avaient plus cours.

La mort de Fé lix Faure me fit pren­dre conscience de mon â ge: j'avais treize ans, je devinais ce que voulait dire «mourir dans les bras d'une femme», et l'on pouvait m'entretenir dé sormais sur des sujets pareils. D'ailleurs, le courage et l'absence to­tale d'hypocrisie dans le ré sit de Char­lotte dé montrè rent ce que je savais dé jà: elle n'é tait pas une grand-mè re comme les autres. Non, aucune babouchka russe ne se serait hasardé e dans une telle discussion avec son petit-fils. Je pressentais dans cette liberté d'expression une vision insolite du corps, de l'amour, des rapports entre l'homme et la femme — un mysté rieux «regard franç ais».

Le matin, je m'en allai dans la steppe pour rê ver, seul, a la fabuleuse mutation apporté e dans ma vie par la mort du Pré sident. À ma trè s grande surprise, revue en russe, la scè ne n'é tait plus bonne à dire. Mê me impossible à dire! Censuré e par une inexplicable pudeur des mots, raturé e tout à coup par une é trange morale offusqué e. Enfin dite, elle hé sitait entre l'obscé nité morbide et les euphé mismes qui transformaient ce couple d'amants en per­sonnages d'un roman sentimental mal traduit.

«Non, me disais-je, é tendu dans l'herbe ondoyant sous le vent chaud, ce n'est qu'en franç ais qu'il pouvait mourir dans les bras de Marguerite Stein-heil...» ¹⁹

«Феликс Фор... Президент Республики... В объятиях любовницы...» Атлантида-Франция, больше чем когда бы то ни было, представала передо мной terra incognita, где наши русские понятия уже не имели хождения.

Смерть Феликса Фора заставила меня осознать мой возраст: мне было тринадцать, я догадывался, что означает «умереть в объятиях женщи­ны», отныне со мной можно было говорить на эти темы. Впрочем, смелость и полное отсутствие ханжества в рассказе Шарлотты под­твердили то, что я уже и так знал: Шарлотта не была такой, как другие бабушки. Нет, ни одна русская бабуля не решилась бы вести со своим внуком подобный разговор. В этой свободе выражения я предощущал непривычный взгляд на тело, на любовь, на отношения мужчины и женщины — загадочный «французский взгляд». Утром я ушел в степь один, чтобы в одиночестве поразмыслить об уди­вительном сдвиге, который произвела в моей жизни смерть Президен­та. К моему великому изумлению, по-русски сцена плохо подавалась описанию. Да ее просто нельзя было описать! Необъяснимая словес­ная стыдливость подвергала ее цензуре, странная диковинная мораль оскорбленно ее ретушировала. А когда наконец слова были выговоре­ны, они оказывались чем-то средним между извращенной непристой­ностью и эвфемизмом, что превращало двух возлюбленных в персона­жей сентиментального романа в плохом переводе. «Нет, — говорил я себе, лежа в траве, колеблемой жарким ветром, — умереть в объятиях Маргариты Стенель он мог только на французс­ком...» (А. Макин. Французское завещание, с. 52).

Итак, язык — это зеркало и реального, и культурно-понятийного мира (то есть мира культурно-обусловленных понятий), так как он отражает и тот, и другой. Правда, выше это зеркало было названо кривым, по-

¹⁷ A. Makine. Le testament franç ais. [Paris], Mercure de France, 1997, p. 65-66.

¹⁸ Ibid., p. 112.

¹⁹ A. Makine. Le testament franç ais. [Paris], Mercure de France, 1997, p. 113-114.

скольку оно отражает не объективно-равнодушную картину мира, а субъективную, свойственную данному народу, пропущенную через его разум и душу. Пожалуй, правильнее было бы назвать язык не кривым, а творческим или даже волшебным зеркалом. Это поможет избежать от­рицательных коннотаций по отношению к языку и подчеркнуть его твор­ческую, созидательную роль в воздействии на личность носителя язы­ка. Ведь язык не просто пассивно отражает все, что дано человеку в чувственном, созидательном и культурном опыте. Он (язык) одновре­менно (то есть непрерывно взаимодействуя с культурой и мышлением) формирует носителя языка как личность, принадлежащую к данному социокультурному сообществу, навязывая и развивая систему ценнос­тей, мораль, поведение, отношение к людям.

Если продолжить метафору с картиной, то у каждого народа свое культурное видение мира подобно каждому направлению живописи. Один и тот же стог сена, нарисованный реалистом, импрессионистом,

кубистом, абстракционистом и т. д., будет видеться и выглядеть совершенно по-разному, хотя в ре­альном мире это один и тот же стог. Язык можно сравнить с кистью ху­дожника, рисующего мир с натуры, но пропускающего ее через свое художественное сознание, созда­ющего картину мира.

Отражение мира в языке — это коллективное творчество народа, говорящего на этом языке, и каж­дое новое поколение получает с родным языком полный комплект культуры, в котором уже заложены черты национального характера, мировоззрение (вдумайтесь во внутреннюю формулу этого пре­красного слова: воззрение на мир, видение мира), мораль и т. п.

Язык, таким образом, отражает мир и культуру и формирует своего носителя. Он зеркало и инструмент культуры одновременно, выполняет пассивные функции отражения и активные функции созидания.

Функции эти реализуются в процессе общения, коммуникации, глав­ным средством которой является язык, поэтому всякое разделение на функции — условный, эвристический прием. Соответственно и назва­ния частей этой книги — «Язык как зеркало культуры» и «Язык как ору­дие культуры» — условны и искажают реальное положение дел, а имен­но сосуществующее взаимодействие обеих ролей и функций языка.

Чтобы оправдаться, можно еще раз напомнить, что всякое научное изучение любого предмета или явления есть насилие над ним, наме­ренное искажение с благородной целью всестороннего и глубинного исследования. Следовательно, каждый ученый — это насильник над

изучаемой им действительностью, убивающий ее, препарирующий, ана­лизирующий (разнимающий целое на составные части), меняющий ее состояние, компоненты, размеры и т. п., но все с теми же благородней­шими целями: во имя науки, во имя познания, прогресса и будущего человечества.

После этого отнюдь не лирического, а скорее научного, методологи­ческого отступления, осознав определенную условность предлагаемо­го исследования, вернемся к рассмотрению роли языка как зеркала ок­ружающего мира.