Цель науки

[…]Я полагаю, что цель науки найти удовлетворительное объяснение всего того, что заявляет о себе как нуждающееся в объяснении. Под объяснением (или причинным объяснением) я понимаю совокупность положений, одно из которых описывает положение дел, подлежащее объяснению (экспликандум), между тем как другие объяснительные положения образуют «объяснение» в узком смысле слова (экспликанс экспликандума).

Мы принимаем, как правило, что более или менее известно, что экспликандум истинен, или допускаем, что это известно. Ибо мало смысла ставить вопрос об объяснении положения дел, которое могло бы оказаться всецело воображаемым (летающие тарелки могут быть примером такого случая: в объяснении может нуждаться не явление летающей тарелки, а сообщения о летающих тарелках; если бы летающие тарелки существовали, то никакого дальнейшего объяснения сообщений не потребовалось бы). Экспликанс, с одной стороны, является объектом научного поиска, он, как правило, не известен, его приходится открывать. Таким образом, научное объяснение всякий раз, когда оно представляет собой открытие, является объяснением неизвестного путем известного.

Экспликанс, чтобы быть успешным (успешность может иметь ту или иную степень), должен удовлетворять ряду условий. Во-первых, экспликандум должен логически из него следовать. Во-вторых, экспликанс по своему статусу должен быть истинным, хотя, вообще говоря, может быть не известно, что он истинен; в любом случае даже после самой критической из проверок не должно быть выяснено, что он ложный. Если не известно, что экспликанс истинен (так обычно бывает), должны существовать независимые доказательные свидетельства в его пользу. Другими словами, он должен быть независимо проверяемым, и было бы еще лучше, если бы он выжил при независимых проверках возрастающей строгости.

Мне все же придется объяснить мое использование выражения «независимый» и его противоположности «ad hoc» и в качестве крайней противоположности – «круговой».

Пусть а будет экспликандумом, известным в качестве истинного. Поскольку а тривиально следует из а, мы могли бы всегда представлять а в качестве объяснения самого себя. Но такое объяснение было бы в высшей степени неудовлетворительным, даже хотя мы знаем, что в этом случае экспликанс является истинным и что экспликандум следует из него. Поэтому мы должны исключить такого рода объяснения ввиду их кругового характера.

Однако тот круговой характер, который я имею в виду, может иметь различную степень: «Почему море такое неспокойное сегодня?» - «Потому что Нептун сердится.» - «Но каким образом вы подкрепите свое утверждение, что Нептун сердится?» - «О, не видите ли вы насколько море неспокойное. А не всегда ли оно неспокойное, когда Нептун сердится?» Это объяснение считается неудовлетворительным, поскольку, как и в случае полностью кругового объяснения, единственным свидетельством в пользу экспликанса служит сам экспликандум. Чувство, что эти почти круговые или ad hoc объяснения в высшей степени неудовлетворительны, и соответствующее требование избегать таких объяснений были, я полагаю, в ряду главных движущих начал науки. Неудовлетворенность же в таких объяснениях была среди первых плодов критического или рационального подхода.

Чтобы экспликанс не был ad hoc, он должен иметь более богатое содержание: он должен иметь разнообразные проверяемые следствия и среди них, в частности, проверяемые следствия, отличные от экспликандума. Именно эти отличные проверяемые следствия я имею в виду, когда говорю о независимых доказательных свидетельствах.

Хотя эти заметки, возможно, помогают прояснить нечто в интуитивной идее о независимо проверяемых экспликансах, они совершенно недостаточны, чтобы характеризовать удовлетворительно и независимо проверяемое объяснение. Ибо если а наш экспликандум – пусть а будет снова «сегодня море неспокойно», - то мы можем всегда предложить совершенно неудовлетворительный экспликанс, обладающий независимо проверяемыми следствиями, но полностью ad hoc. Ведь мы можем выбрать эти следствия по своему желанию. Мы можем выбрать, скажем, «все сливы сочные» и «все вороны черные». Пусть b будет конъюнкцией этих предложений. Тогда мы можем принять в качестве экспликанса просто конъюнкцию а и b: этот экспликанс будет удовлетворять всем до сих пор установленным нашим требованиям, но он будет ad hoc и интуитивно совершенно неудовлетворительным.

Только если мы потребуем, чтобы объяснение использовало универсальные законы природы (дополненные начальными условиями), мы продвинемся к идее независимого объяснения, или объяснения, не являющегося ad hoc. Ибо универсальным законом природы могут быть утверждения, проверяемые во всяком месте и во всякое время. Следовательно, если эти утверждения используются в объяснениях, то объяснения не могут быть ad hoc, так как они позволяют нам интерпретировать экспликандум как пример воспроизводимого эффекта. Все это верно, однако, только если мы связали себя с такими универсальными законами, которые проверяемы, то есть фальсифицируемы (falsifiable). Здесь возникает проблема демаркации и критериев фальсифицируемости.

Вопрос «какого рода объяснение может быть удовлетворительным?» предполагает, следовательно, следующий ответ: объяснение в терминах проверяемых и фальсифицируемых универсальных законов и начальных условий. Объяснение этого рода будет тем более удовлетворительным, чем более высоко проверяемы эти законы и чем лучше они проверены (то же самое относится к начальным условиям).

Таким образом, предположение о том, что цель науки найти удовлетворительные объяснения, ведет нас далее к идее повышения степени успешности нашего объяснения за счет повышения степени проверяемости, то есть путем перехода к более проверяемым объяснениям, что означает, как это показано в «Логике научного исследования» (главы 6 и 8), переход к теориям все большей содержательности, более высокой степени универсальности и более высокой степени точности. Это, без сомнения, полностью выполняется в истории науки и фактической практике теоретических наук.

Мы можем получить тот же в сущности результат другим путем. Если цель науки объяснять, то целью также будет объяснять то, что принимается в качестве экспликанса, такого, как закон науки. Отсюда задача науки постоянно самообновляться. Мы могли бы продолжать до бесконечности, предлагая объяснения более и более высокого уровня универсальности, пока мы не пришли бы к окончательному объяснению, то есть к объяснению, которое не допускает какого-либо дальнейшего объяснения и не нуждается в нем.

Существуют ли окончательные объяснения? Доктрина, названная мною эссенциализмом, строится на представлении, что наука должна искать окончательные объяснения в терминах сущностей: если мы можем объяснить поведение вещи в терминах ее сущности – ее существенных свойств, то излишним становятся всякие дальнейшие вопросы (исключая, может быть, теологический вопрос о Создателе сущностей). В русле эссенциализма мыслил Декарт, полагавший, что он объясняет физику в терминах сущности физического тела, которая, как он мыслил, была протяженностью, и некоторые ньютонианцы, полагавшие, следуя Роджеру Котсу, что сущностью материи является инерция и ее способность притягивать другие предметы и что теория Ньютона могла бы быть выведена из этих существенных свойств всех предметов и таким образом окончательно объяснена через эти свойства. Сам Ньютон придерживался другой точки зрения. Именно гипотезу, касающуюся окончательного или сущностного объяснения тяготения, он имел в виду, когда писал в Scholium generale, завершающей его Principia: «Причину этих свойств силы тяготения я до сих пор не мог вывести из явлений… Гипотез же я не измышляю».

Я не верю в доктрину окончательного объяснения. В прошлом критиками этой доктрины, как правило, были инструменталисты: для них научная теория была не чем иным, как инструментом предсказания, она лишалась ими какой-либо объяснительной силы. Я не согласен также и с инструменталистами. Но есть третья возможность – третья точка зрения, как я ее назвал. Она может быть представлена как «модифицированный эссенциализм» с ударением на слове «модифицированный».

Эта третья точка зрения (ее я и придерживаюсь) радикальным образом модифицирует эссенциализм. Во-первых, я отвергаю идею окончательного объяснения. Я считаю, что всякое объяснение может быть в дальнейшем объяснено за счет законов более высокой универсальности. Не может быть объяснения, не нуждающегося в дальнейшем объяснении, ибо невозможно самообъясняющее описание сущности (такое, как эссенциалистское описание тела, предложенное Декартом). Во-вторых, я отвергаю все «что»-вопросы: вопросы о том, что такое данная вещь, какова ее сущность или ее подлинная природа. Ибо мы должны отказаться от характерной для эссенциализма точки зрения, различающей в ней внутренне присущую ей природу (такую как винный спирт в вине), которая с необходимостью вызывает то, что она собой представляет, и действует, как эта вещь действует. Это анимистическая, ничего не объясняющая точка зрения. Она заставляет эссенциалистов обходить реляционные свойства, такие, как тяготение, и полагать, основываясь на чувстве a priori истинных оснований, что удовлетворительное объяснение должно формулироваться в терминах внутренне присущих (а не реляционных) свойств. Третья, и последняя, модификация эссенциализма состоит в следующем. Мы должны отказаться от точки зрения, тесно связанной с анимизмом (и характерной для Аристотеля в отличии от Платона), что именно существенные свойства, внутренне присущие каждой индивидуальной или единичной вещи, могут привлекаться в качестве объясняющих поведение этой вещи. Ибо эта точка зрения терпит полную неудачу при попытке пролить свет на вопрос, почему различные индивидуальные вещи ведут себя подобным образом. Если говорят: «потому что сущности подобны», то возникает вопрос: почему нет столько же различных сущностей, сколько имеется различных вещей?

Платон старался решить точно эту проблему, заявляя, что подобные индивидуальные вещи суть воплощения и таким образом отображения той же самой первоначальной «формы», которая есть, следовательно, нечто, лежащее «вне» и «до» и «выше» различных индивидуальных вещей, и приходится признать, что у нас еще нет лучшей концепции подобия. Даже сегодня, желая объяснить сходство двух людей или птиц, или рыб, или двух кроватей, или двух автомобилей, или двух языков, или двух правовых процедур, мы обращаемся к их общему происхождению. Иными словами, мы объясняем подобие в значительной степени генетически, и, если мы конструируем исходя из этого метафизическую систему, она выливается в историцистскую философию. Аристотель отвергал решение, предложенное Платоном, но как раз аристотелевская версия эссенциализма не содержит даже намека на решение, она, по всей видимости, даже не схватывает суть проблемы.

Избирая объяснения в терминах универсальных законов природы, мы предлагаем решение именно этой (платоновской) проблемы. Ибо мы представляем себе все индивидуальные вещи и все единичные факты в качестве объектов этих законов. Универсальные законы, нуждающиеся в свою очередь в дальнейшем объяснении, через это представление объясняют регулярности и подобия индивидуальных вещей, или единичных фактов, или событий. Но все эти законы не составляют нечто, внутренне присущее единичным вещам. (Она также отличаются от платоновских идей, расположенных вне мира). Законы природы постигаются скорее как описания (предположительные описания) скрытых структурных свойств природы – самого нашего мира.

Здесь, следовательно, заключено подобие между моей точкой зрения («третьей точкой зрения») и эссенциализмом: хотя я не думаю, что мы, используя универсальные законы, сможем когда-нибудь описать окончательную сущность мира, я не сомневаюсь в том, что мы проникаем в своем исследовании все глубже и глубже в структуру нашего мира и, можно сказать, во все более и более существенные или более и более глубокие свойства мира.

Всякий раз когда мы приступаем к объяснению некоторого предположительного закона или теории посредством новой предположительной теории более высокой степени универсальности, мы открываем нечто большее о мире, мы проникаем глубже в его секреты. И всякий раз когда нам удается фальсифицировать теорию этого рода, мы совершаем новое важное открытие. Ибо эти фальсификации наиболее важны. Они учат нас неожиданности. И они снова и снова убеждают нас в том, что наши теории, хотя они сотворены нами, хотя они наши изобретения, являются, тем не менее, подлинными утверждениями о мире: ведь они сталкиваются с тем, что нами никогда не создавалось.

Наш «модифицированный эссенциализм», я полагаю, полезен, когда встает вопрос о логической форме законов природы. В нем предполагается, что наши законы и теории должны быть универсальными, то есть должны содержать утверждения о всех пространственно-временных областях мира. Более того, из нашего «модифицированного эссенциализма» следует, что наши теории заключают утверждения о структурных и реляционных свойствах мира и что свойства, описываемые объясняющими теориями, должны в том или ином смысле быть более глубокими, нежели те, которые объясняются.

Эти две идеи – идея структурных или реляционных свойств мира и идея глубины теории – нуждаются в пояснении.

Мы часто объясняем законоподобное поведение некоторых индивидуальных вещей в терминах их структуры. Таким образом мы можем объяснить и понять работу часов, разобрав их на части несколько раз и собрав их снова, ибо эта процедура позволяет узнать и понять их структуру и их функционирование исходя из этой структуры. Теперь, если мы всмотримся повнимательнее в эту процедуру, то обнаружим, что в структурном объяснении такого рода мы всегда предполагаем некоторое законоподобное поведение, причем иное, нежели то, которое подлежит объяснению (и более глубокое, чем последнее). Например, в случае с часами мы хотим объяснить регулярное движение часовой и минутной стрелок. Мы объясняем это, анализируя их структуру, но мы должны также допустить, что различные части, составляющие структуру, твердые, то есть сохраняют свою геометрическую форму и свои размеры, и что они непроницаемы, то есть одна часть подталкивает другую, если они входят в соприкосновения, а не проходят одна сквозь другую. Эти два законоподобных свойства, присущие некоторым физическим телам – твердость и непроницаемость, - могут, в свою очередь, получить структурное объяснение, например, можно предположить атомные кристаллические решетки, составляющие то вещество, из которого состоят эти тела. Во втором объяснении мы, однако, не только предполагаем, что некоторые части – атомы – задействованы в структуре кристаллической решетки, но также допускаем некоторые законы притяжения и отталкивания, действующие между атомами. Они в свою очередь также могут быть объяснены субатомной структурой атомов вместе с законами, управляющими поведением субатомных частиц, и т.д. Все это может быть выражено посредством допустимо расплывчатой метафоры о том, что законы природы устанавливают «структурные свойства мира». (Метафора является расплывчатой, ибо на любом уровне не только структура объясняет, но также и законы, но она позволительна, так как на любом уровне законы частично объясняют структуру, и, кроме того, по меньшей мере, понятно, что на некотором уровне структура и законы могут стать неразличимы, что законы могут навязывать некоторый род структуры миру и что они, наоборот, могут интерпретироваться как описания этой структуры. По всей видимости, в этом цель, преследуемая, если еще не достигнутая, теоретических исследований материи.) Это все про идею структуры.

Вторая идея, нуждающаяся в прояснении, это идея «глубины». Она ускользает от всяких попыток исчерпывающего логического анализа, тем не менее, она направляет нашу интуицию. (Так обстоит дело в математике: в присутствии аксиом все теоремы логически эквивалентны. Все же, однако, между ними существует большое различие в глубине, едва ли доступное логическому анализу.) «Глубина» научной теории тесно связана с ее простотой и таким образом с богатством ее содержания (иначе обстоит дело с глубиной математической теоремы, чье содержание может быть принято равным нулю). По всей видимости, вопрос упирается в две составляющие: в богатство содержания и в некоторую когерентность или компактность (или «органичность») положения дел, подлежащего описанию. Именно эта последняя составляющая, хотя она интуитивно вполне ясна, весьма трудна для анализа. Эссенциалисты пытались описать ее, когда рассуждали о сущностях в их отличие от простой аккумуляции случайных свойств. Я не думаю, что мы здесь можем сделать больше, чем сослаться на интуитивную идею. Да мы и не нуждаемся в большем. Ибо в случае любой предполагаемой теории богатство ее содержания и тем самым степень ее проверяемости определяют ее значимость, а результаты фактических проверок решают ее судьбу. Мы смотрим на глубину теории, ее когерентность и даже на ее эстетическую привлекательность с точки зрения метода, то есть трактуем эти качества как всего-навсего руководства или стимулы нашей интуиции и нашего воображения.