Европейская культура XVIII века

Европейская культура XVIII века не только продолжает культурное развитие предшествующего (XVII) столетия, но и отличается от него –по стилю, колориту, тональности.

XVII в. – век становления рационализма. XVIII – век Просвещения, когда рационалистические парадигмы культуры получили свой более конкретный социальный адрес: они стали опорой «третьего сословия» в его сначала идейной, а затем и политической борьбе с феодальным, абсолютистским строем.

Вольтер и Руссо во Франции, Гете и Шиллер в Германии, Юм в Англии, Ломоносов и Радищев в России – все великие просветители–гуманисты XVIII столетия выступали как убежденные сторонники и защитники человеческой свободы, широкого и универсального развития личности, непримиримые противники рабства и деспотизма. Во Франции, где противоречия общественной жизни переживались особенно остро, идеология Просвещения, материалистическая и атеистическая по преимуществу, стала теоретической, духовной предпосылкой великой революции 1789–1793 гг., а затем начавшегося широкого реформистского движения на континенте. Десятилетием ранее на идеях Просвещения создавалось государство Северо–Американских Соединенных Штатов.

Американская война за независимость, французская политическая революция и промышленная революция в Англии подвели «итог» длительному, напряженному общеевропейскому развитию со времен Реформации. Таким итогом было образование современного типа общества – промышленной цивилизации. Нарушалась не только феодальная, натуральная система хозяйства. «Ломалось» присущее ему сознание – раболепие вассала перед «синьором» и «сюзереном», хотя в этой ломке рождалось не только «высокое», но и «низкое» (термины заимствованы из «Феноменологии духа» Гегеля) сознание эпохи – цинизм и нигилизм тех общественных слоев и классов, которые воспринимали происходящее лишь как кризис и разложение и сами не были способны к социальному творчеству.

Понять XVIII в. – значит постичь его контрасты и парадоксы. Утонченность, изящество классицизма, великолепие Лувра и Версаля, величие Прадо и Вестминстерского аббатства соседствовали с суевериями, темнотой и неграмотностью масс, с бесправием и нищетой крестьянства, с деградацией и одичанием городских люмпенов. Блеск и нищета еще больше усиливали и оттеняли друг друга.

Моральный кризис охватил и «образованные» слои общества. Классическим памятником пышной и помпезной эпохи Людовика XV стал герой знаменитого диалога Дидро «Племянник Рамо» – предтеча будущих нигилистов и ницшеанцев (Диалог написан в 1762 г. Его персонаж – реальное лицо, племянник известного французского композитора). В образе незаурядного, но безнравственного циника и авантюриста автор диалога вывел тип человека, не нашедшего себя в своем времени, а потому социально опасного.

«Низкому», «разорванному» сознанию безвременья, его разрушающей и развращающей силе противостояла сила созидания и творчества – культура. Основным вектором ее развития было постепенное, но неуклонное преодоление одностороннего, «монохроматического» видения человека и мира, переход от механического к органическому, т.е. целостному, многокачественному восприятию действительности.

В производстве, в базисной структуре общества осуществлялся переход от мануфактуры к более развитым и сложным технологиям, к освоению новых видов сырья и источников энергии – к использованию природных сил не в первозданном, а в качественно измененном, преобразованном виде.

В науке монополия механико–математического знания уступала место выдвижению – наравне с ними – опытных и описательных дисциплин: физики, географии, биологии. Естествоиспытатели–натуралисты (Д.Геттон, К.Линней и др.) коллекционировали, систематизировали великое многообразие явлений и образований природы. Качество и количество заняли теперь уже равнозначное, сопоставимое место в логике, языке и мышлении теоретика.

Не только научное, но и массовое сознание XVIII в. обретало черты, не свойственные рационально–рассудочному XVII столетию, когда существовали лишь «черное и белое», одномерное различение противоположностей на «да» и «нет», истину и ложь, добро и зло, правый и виноватый. XVIII в. уже стал замечать и полутона, признавая за человеком право на изменения, совершенствование своей природы, т.е. право на «просвещение» и образование как на процессы, требующие и предполагающие время. Вера в возможность преобразования мира на разумных началах и морального совершенствования личности предполагала уже элементы историзма в сознании и самосознании эпохи.

Эта тема – постоянство и изменчивость человеческой Природы, зависимость и независимость ее от внешних условий или «среды», – рожденная в массовом опыте людей, ждущих перемен и практически готовящих своей деятельностью невиданное ранее обновление жизни, стала одной из центральных тем философской рефлексии. То, что лишь предчувствовалось и предугадывалось в массах, философия подняла до уровня критики. Ее объектом стали и общественный (государственный) строй, и идеология этого строя – религия.

Во Франции, где социальные противоречия достигли наиболее острых и открытых форм классового противостояния. Критика религии (католицизма) велась с радикальных, атеистических позиций. По Гольбаху, религия есть ложь и бред, «священная зараза», не покончив с которой нельзя разделаться с насилием и деспотизмом крепостников–феодалов. Англичанин Юм и немец Кант были далеки от такого рационализма. Но и их критика феодальной идеологии нацеливалась в ее эпицентр: вопреки Ветхому и Новому завету человеческая личность и общественная мораль объявлялись автономными по отношению к религии, которая сама теперь выводилась из требований и интересов морали, вместо того чтобы стать ее опорой и истоком. В «Критике чистого разума» Кант отверг все возможные доказательства бытия бога и личного бессмертия, а это, по словам Генриха Гейне, было тогда настоящим «штурмом неба».

Но и на родине революции – во Франции – идеи Просвещения не были однородны, претерпев существенную эволюцию – от реформизма (в первую половину столетия) к откровенно революционным программам действия (в 60–80–е гг. XVIII в.). Так, если у представителей старшего поколения просветителей – Монтескье и Вольтера, выражавших интересы и умонастроения верхушечных слоев дореволюционной французской буржуазии, преобладала идея постепенного обуржуазивания феодального общества по образцу соседней Англии, давно уже утвердившей у себя конституционно–монархический строй, то у идеологов следующего поколения антифеодальных мыслителей – Ламетри, Дидро, Гельвеция, Гольбаха – прослеживался уже другой настрой: решительное отрицание помещичьей собственности и сословных привилегий, открытый призыв к свержению деспотической власти.

В крупнейших странах Европы к середине XVIII в. королевская власть уже не нуждалась в заигрывании с «третьим сословием», не искала больше в нем союзника в борьбе с феодальной вольницей. Более важным теперь стало для нее упрочение союза с церковью и высшим дворянством. Перед лицом главной угрозы, для подавления крестьянских волнений и голодных бунтов горожан объединились, забыв прежние распри, все силы старого общества. Объявив войну собственному народу, абсолютистский режим перенес ее и на сферу культуры: публично сжигались «нечестивые» и «мятежные» книги, а их авторов ожидали Венсенский замок или Бастилия. Однако всё это не отдаляло, а приближало народный взрыв, революцию.

Дух, мироощущение эпохи самым ярким и выразительным образом запечатлели себя в искусстве. Самые величайшие художники века: Бах, Гете, Моцарт, Свифт говорили с современниками и будущими поколениями людей языком вечности, не стесняя и не сковывая себя никакими условностями и искусственными правилами «стиля».

Но это не значит, что XVIII в. не знал своих собственных, характерных художественных стилей. Основным из них был барокко – стиль, соединивший в себе старые традиции (готику) с новыми тенденциями – идеями демократического свободомыслия. Сочетая в себе аристократизм формы с апелляцией к «народному», т.е. буржуазному, вкусу, живопись, скульптура, а особенно архитектура барокко, – это нетленный памятник дуализму эпохи, символ непрерывности европейской культуры, но и неповторимости исторического времени (Примером чему может служить скульптура Бернини, архитектура Растрелли, живопись Джордано, поэзия Кальдерона, музыка Люлли и др).

В течение первых трех четвертей XVIII в. наряду с барокко в западноевропейском искусстве достаточно широко распространился и другой стиль – рококо: такое название он получил за вычурность, манерность, нарочитую «несхожесть» выполненных в этом стиле произведений искусства с грубой, неотлакированной натурой. Декоративная театральность, хрупкость и условность образов – это полная противоположность «легкомысленного» рококо тяжелой торжественности барокко. Лозунг эстетики рококо – «искусство для наслаждения» – выражал достаточно точно и красноречиво мироощущение предреволюционной аристократии, жившей «одним днем», по известному девизу Людовика XV: «После нас – хоть потоп».

Но большинство нации ожидало не потопа, а очистительной бури. К середине века вся образованная, мыслящая Франция, затем и остальная Европа (вплоть до России) жила идеями и идеалами Просвещения. Вольтер и Руссо стали знаменем борьбы. Но вольтерианство и руссоизм – это все же различные, во многом несхожие программы и цели, два достаточно отдаленных друг от друга полюса напряженной социальной жизни, два центра сосредоточения антифеодальных, антикрепостнических сил. При жизни (оба мыслителя умерли в одном году – 1778) Вольтер и Руссо относились друг к другу резко критически, даже неприязненно. Вольтеру претил плебейский демократизм женевского философа, его призывы отказаться от благ и достижений цивилизации во имя мифического «возвращения» человека к первобытной и первозданной природе. Руссо, со своей стороны, не мог разделить аристократического высокомерия своего старшего современника по отношению к простонародью, как и деистического вольнодумства вольтерианцев, их излишнего, как полагал он, и даже опасного рационализма.

Историческое время смягчило, сгладило эти противоречия. В глазах потомков великие деятели Просвещения –с каких бы позиций ни вели они критику идеологии и практики отживающего строя – делали одно, общее дело. Но в актуальном переживании современников аристократический и демократический пути борьбы за переустройство общества были более чем двумя равноценными и равнозначными, равновозможными вариантами прогресса. Каждый изних не только по–своему выражал исторический опыт прошлого (вследствие давно уже происшедшей и продолжающейся дивергенции в культуре материального и духовного, нравственного и умственного развития), но и был по–своему продолжен в будущем – в европейской истории следующего, XIX столетия.

Путь Вольтера – это путь духовных и социальных революций «сверху»: от вольнодумства вольтерианцев – к романтизму и свободолюбию «Бури и Натиска», к мятежной неуспокоенности байронизма, а затем – и к русскому декабризму 1825 г. Европейская и наша отечественная литература запечатлела героев аристократического бунтарства: Чайльд Гарольда и Карла Моора, Чацкого и Дубровского. Их интеллектуальное и нравственное превосходство по отношению к своим современникам было несомненным. Но столь же очевидной была и обреченность этих людей на одиночество, на большую, трудно преодолимую удаленность от народа.

Судьба идей и учения Руссо еще более сложна и необычна. Изних рождались лозунги Французской революции: свобода, равенство, братство и во имя свободы появлялись вопреки логике – императивы и программы якобинской диктатуры, оправдывающие не только теорию, но и практику массового, истребительного террора (о чем сам философ, умерший за 10 лет до революции, конечно, и не помышлял).

Это была первая крупнейшая метаморфоза гуманизма в культуре нового времени. «Абсолютная свобода и ужас» –так в гегелевской «Феноменологии духа» назван параграф, где революция и диктатура выводятся как практический результат теоретических идей и принципов Просвещения, а политический террор оценивается как абсолютный пункт отчуждения. Великий диалектик не только оказался глубоко прав, осмысливая – на опыте Французской революции – свою современность, но и прозорливо смотрел в наш, XX в., когда указывал на односторонность якобинского (тем самым любого леворадикального) принципа «абсолютного равенства». Называя такое равенство «абстрактным», Гегель писал, что единственным результатом его может быть только «самая холодная, самая пошлая смерть, имеющая значение не большее, чем если разрубить кочан капусты или проглотить глоток воды» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2–е изд. Т. 12. С. 736).

Но Руссо был не только (и не столько) предтечей Робеспьера и Марата. Имя женевского мудреца стоит у истоков и другого духовного течения, которое в целом можно охарактеризовать как романтически–патриархальное и антитехнократическое. (Через 100 лет после него эти же идеи у нас в России отстаивал Лев Толстой.) Руссо, Толстой, их единомышленники и последователи выразили протест широких масс (Руссо – городских низов, Толстой – крестьянства) против той тяжелой поступи цивилизации, которая осуществлялась не для, а за счет народа. На заре первой промышленной революции Руссо не дал обольстить себя скороспелыми плодами материального прогресса, предупредив об опасности неконтролируемого воздействия человека на природу, громко заявив об ответственности ученых и политиков не только за ближайшие, но и за отдаленные последствия принимаемых ими решений.

Но ничто не могло тогда разубедить европейца в том, что именно на его земле в его век совершаются или должны вот–вот совершиться великие, поворотные события мировой истории. Весь остальной мир был для Европы все еще «необетованным», а иноземцы – «туземцами». Европейская экспансия приняла уже не случайный (как в ХVI–ХVII вв.), а систематический, организованный характер. По ту сторону Атлантики (на Востоке Америки) европейские переселенцы осваивали новые для себя территории, оттесняя в центр материка коренное население континента. Африка, Азия, Океания продолжали хищнически разграбляться. «Пятый континент» (Австралия) был определен британским правительством как место самой отдаленной, а потому и самой жестокой ссылки наиболее важных, неисправимых преступников.

Европейцы, даже если они между собой воевали (австрийцы и итальянцы, немцы и французы), признавали друг в друге равных и соблюдали неписаные правила поведения даже в самых острых и ожесточенных спорах (победители не могли превратить побежденных в рабов, сражались армии, но не мирное население и т.п.). Но в неевропейских, «нехристианских» странах для англичан и французов, испанцев и португальцев не существовало уже никаких норм и запретов. С «туземцами» положено было не торговать и даже не воевать; их следовало покорять и истреблять. (Даже если это была страна такой высочайшей и древнейшей культуры, как Индия.)

Европейское Просвещение вписалось в историю культуры как эпоха гордого и самонадеянного сознания Ее современники гордились cобой и своим временем. Поэт века – Гете – с олимпийским величием и глубоким удовлетворением взирал на ход мировых событий который – казалось тогда – полноcтью подтверждал разумность и моральную оправданность действительности.

«Все разумное – действительно». Это не случайная фраза оброненная философом. Это – самосознание эпохи. Но уже последующие столетия заставили людей в этом усомниться.