Этап 2: апрель 1982 – декабрь 1986 годов.

Как мы уже отметили в начале статьи, первая половина 1980-х годов была временем кризиса социалистической системы. Именно кризисные процессы стали одной из причин возникновения у уличной люберецкой молодежи специфической идеологии.

Одной из составляющих кризиса было разрушение коммунистической идеологии и, как следствие, активизация групп, придерживающихся идеологий, отличных от коммунистической, или даже антагонистичных ей. Одной из таких групп стали неофашисты [Чарный, 2004]. Крайне немногочисленные, не активные и экстравагантные, они, тем не менее, выглядели в советской действительности крайне вызывающе и возмутительно. 20 апреля 1979 и 1981 годов в Москве, на площади Пушкина, произошли выступления неких неофашистских групп, приуроченные ко дню рождения Гитлера [Чарный, 2004, с. 75-78]. В 1982 году также ждали выступления; в частности, информация об этом доводилась учителями до школьников с тем, чтобы они не вздумали выйти в назначенный день на площадь. Конечно, такая неумелая «агитация» достигала противоположного эффекта. Так, в назначенный день группа люберецких юношей отправилась восстанавливать справедливость: «Мы приехали на Пушкинскую. Здесь к нам подошел человек в штатском, как потом выяснилось, подполковник МВД. Сказал: “Сейчас соберутся пацифисты, соберутся нацисты. Ребята, надо разогнать”. Нас было человек семьдесят, ну около ста, не больше. Мы за углом встали. Вот как он сказал: “‘Скорая помощь’ пройдет – можете начинать. Пожарка пройдет – закругляйтесь, разбегайтесь”. Ну, когда скорая помощь прошла – началось. А пожарку мы никто уже не видели и не слышали. Кто-то что-то закричал: “Всё, машина прошла, расходимся». Какой там “расходимся”! Дрались, пока всю драку ОМОН не оцепил (ну тогда не ОМОН был, а просто милиция), пока в автобус не стали всех кидать. А одному из наших сказали: “Так, ты стой у автобуса, своих отбирай”» [А.Е.].

А вот как описывала демонстрацию выходивший в Мюнхене журнал «Вести из СССР»: «20 апреля в день рождения Гитлера в Москве группа молодежи пыталась провести “фашистскую” демонстрацию. В этот вечер на пл. Пушкина собралась довольно большая группа молодых людей: с одной стороны “фашисты”, коротко остриженные в черных рубашках, некоторые со значками свастики; с другой - толпа “болельщиков” различных хоккейных и футбольных команд. О предполагаемой “фашистской” демонстрации было известно заранее […]. По сообщению очевидцев, “демонстрация” не успела начаться, как между “фашистами” и “болельщиками” завязалась драка, привлекшая внимание прохожих. Милиция долгое время не вмешивалась, наблюдая за происходящим со стороны. В конце концов, милиция задержала некоторое число “фашистов” и “болельщиков”» [Вести…, 1982].

События 20 апреля 1982 года сыграли свою роль - деятельность люберецких подростков и юношей обрела идеологическую базу: «В принципе, всё движение люберецких началось из-за Дня рождения Гитлера. Это оказалось почвой для дальнейшего развития. Была дана идея, и идея – что надо. Мы оказались молодежной группировкой против фашизма. Об этом, кстати, писали в “Правде” и, по-моему, где-то еще: что нормальная прогрессивная молодежь против отмечаний дня рождения Гитлера. Там, конечно, не было написано конкретно про Люберцы, но можно было понять так, что и про нас. Так появилась конкретная цель. И тут же сразу стали улица на улицу объединяться: “давайте в Москву поедем, давайте там это”» [А.Е.].

Разгон на Пушкинской площади оказался событием, несущим высокий моральный заряд. Была задана высокая планка справедливой «борьбы за идею». Эта борьба < 26> была одобрена обществом и (через упомянутую выше публикацию в прессе) властью.

Начиная с апреля 1982 года определенный слой люберецкой молодежи начал расценивать свои поездки как специфическую «борьбу за идею», которая, фактически сводилась к борьбе с той молодежью, которая «позорит советский образ жизни»: «Идея была в том, что не должно быть ни пацифистов, ни нацистов, ни кого-то еще подобных. Мы воспринимали всё так: вот мы ведем здоровый образ жизни, качаемся, спортом занимаемся – а кто-то там с цепями ходит, лозунги какие-то выкрикивает – всё это казалось нам… ну не естественно. И потом, нас всему этому и комсомол, и пионерия учили. Мы – за идею шли. Мы не шли ради денег, как позже молодежь, которая стала бандитами» [А.Е.].

В данном высказывании наш информант указывает на идеологический ресурс, служивший базой для субкультурной деятельности – традиционные для советского общественного сознания установки на не-толерантность («всё это казалось нам не естественно») и идеологическую выдержанность («нас этому и комсомол, и пионерия учили»). Неправильным было бы считать всех «неформалов» «борцами против системы», но несомненно, что их появление было показателем кризисности советского общества (в том идеологически однородном виде, как оно существовало до сих пор). Люберецкие же юноши, начавшие борьбу с «неформалами», выступали как консерваторы, поддерживавшие устоявшиеся идеалы и системы ценностей. Вряд ли можно сказать, что их деятельность вела к стабилизации общества, но однозначно, что их позиция, предполагающая возврат к старым советским ценностям, имела антикризисный вектор. В одной из отечественных публикаций приводится мнение корреспондента «Таймс» К. Уокера, считающего люберов «ударным отрядом консервативных сил, стремящихся усилить ограничения в культурной сфере и противодействовать диссидентам» [Овчинский, 1991, с. 252].

Еще одним ресурсом, поддерживающим деятельность люберецких юношей, было доброжелательное отношение к ним со стороны большей части общества. Не случайно в середине 1980-х их иногда воспринимали как активных «комсомольцев»: «Учась в [Ленинградском] университете, я слышала, что в Москве комсомольцы объединяются в группы, чтобы бороться со всякими неформалами. Уже потом, спустя много времени, я поняла, что речь шла о люберах» [Г.А.].

Мало того, сами «неформалы», подвергнувшиеся репрессиям со стороны люберецких, одно время считали их официально организованными оперотрядами (что вызывало дополнительный страх). Говорили, что люберецкие носят значки с изображением В.И. Ленина (никто из наших информантов – бывших люберов - этого расхожего мнения не подтвердил).

Нам встречались упоминания и о доброжелательном отношении к юным хулиганам милиции. Это не удивительно, если учесть, что милиция в те годы также боролась с «неформалами»; получалось, что любера помогали ей в работе. Так, один из информантов, рассказав о насильственном острижении панков (первая половина 1980-х), отметил: «Самое интересное, что милиция стоит за углом. Мы машину милицейскую видим за углом. Милиция это постоянно поощряла, никогда нам не мешали» [А.Е.]. Крепкие парни из пригорода казались стражам порядка более «социально близкими», чем «неформалы»; как сказано в одной из публикаций, «непривычный и даже жутковатый внешний вид панков-металлистов вызывал у работающих в столице по лимиту сельских пацанов-милиционеров бoльшую неприязнь и настороженность, чем более привычные “пацанские” расклады люберов» [Виталис, 2003].

Борьба люберов «за идею» опиралась на достаточно долгую и последовательную традицию борьбы с молодежной «неформальностью». В 1991 годы один из исследователей писал: «Началом современного этапа ее [«борьбы за идею»] развития можно < 27> считать деятельность групп 50-х – начала 60-х годов, боровшихся с молодежной преступностью, а заодно (впоследствии – главным образом) со “стилягами” и прочей “плесенью”. В конце 70-х “кулачная борьба за идею” возродилась в деятельности отряда “Березка”, быстро переродившейся в преступную, которая прикрывалась флагом “борьбы с хиппи и другими проводниками буржуазной морали”. Данная форма агрессивной самодеятельности еще более заметно проявила себя в 80-е годы. Группы “чистильщиков”, “дворников”, “ремонтников” активно “боролись” с хиппи, панками и “прочими волосатиками”» [Сундиев, 1991, с. 50].

Таким образом, люберецкие уличные юноши оказались достаточно органично включены в «борьбу за идею», сводящуюся к преследованию тех, кто исповедовал чуждую идеологию, был носителем чуждой символики. Не жаловали и тех, кто следовал чуждым стереотипам поведения; так, дрались со спортивными болельщиками, порицая их за излишне буйство: «Они идут, ломают, допустим, палатки какие-нибудь, киоски газетные. А мы допустим… толпа такая, человек сто с лишним на сто с лишним – драка. То есть, порядок наводили опять же» [Ш.А.]. Нам встречалась информация, что гонениям подвергались и этнические инородцы («молдаване, азербайджанцы, таджики всякие» [А.Е.]); впрочем, большинство информантов это отрицало, утверждая, что этническая нетерпимость им была чужда.

Говоря о мотивации люберецких, выезжающих в Москву, необходимо отметить, что «идейных» среди них было не так уж много; по нашим подсчетам – около трети. Остальные «не заморачивались» идейной борьбой и вели образ жизни, типичный для молодых людей: занимались спортом, ходили на дискотеки, в парки, в кино, вступали в конфликты с другими молодежными компаниями (иногда являясь агрессорами, иногда – объектами агрессии). В описаниях поездок в Москву в обилии присутствуют упоминания девушек, с которыми люберецкие, как то и свойственно молодым людям, стремились знакомиться (иногда успешно). Многие конфликты, в том числе, некоторые драки с «неформалами», начинались «из-за девчонки», что позволяет переводить эти конфликты из сферы «борьбы за идею» в сферу обычных молодежных разборок, связанных с поисковой сексуальной деятельностью. Так, в эти годы имел место длительный многоэтапный конфликт с молодежью города Долгопрудного. «Война» началась из-за юной жительницы Люберец, включала в себя неоднократные набеги одной противоборствующей стороны на территорию другой и закончилась примирением и братанием на пустыре близ люберецкой улицы Побратимов. В конфликте с долгопрудненскими нет ничего «идейного» - обычные молодежные разборки; подобное могло произойти в любом город0е Советского Союза.

Агрессивность люберецких регламентировалась своеобразным неписаным «кодексом чести». Важнейшим положением «кодекса» было заступничество за своих: «Твоя команда за тебя должна заступиться, должна. Не дай бог кто-то тебя обидел, если вдруг что-то случилось – ты придешь: “Б.., ребята, меня тут вчера вот такие-такие-то! Давайте поедем, с ними разберемся”» [И.И.]. Многие положения «кодекса» содержали ограничения на насилие. Так, нельзя было бить ни девушек, ни младших по возрасту. Считалось недопустимым нападать на парня, находящегося в компании девушки. Запрещалось использовать в драке оружие («люберецкие никогда ничего не брали с собой. Будь мужиком. Вот кулаком – ударь кулаком» [А.Е.]). Вообще, считалось достойным если и вступать в конфликт – то с противником, примерно равным по силе: «На танцах, если ты пришел с девушкой один – в углу или, там, в центре танцуешь – то тебя никто никогда не тронет. Пусть ты хачик, пусть брейкер, пусть. Тебя никто никогда не тронет, если ты один. Но если, извините, ты не один, ты с друзьями, вас толпа и вы отдыхаете, и мы приехали толпой, то…» [А.Е.]. Люберецкие, говоря научным языком, рассматривали свою деятельность в контексте молодежного дискурса. В качестве противников по драке они предполагали, прежде < 28> всего, своих ровесников – либо «неформалов», либо такую же уличную молодежь из Москвы или Подмосковья: «Простых людей на улице никогда не трогали никого. Никогда не было, что просто взяли и кого-нибудь избили. Если дрались, то с какой-нибудь целью, специально приезжали, имея цель. А так – никого не трогали» [Ш.А.].

Данный «кодекс чести» был достаточно типичен для советских уличных компаний. По крайней мере, его положения неоднократно упоминали наши информанты из разных регионов СССР. Для уличных групп «кодекс чести» выступал действенным консолидирующим фактором, поскольку декларировал сплоченность и взаимовыручку. Важно отметить, что «кодекс чести» транслировал ценности, типичные для советской этики спорта (благородство и честность состязания, командный коллективизм); можно сказать, что в Люберцах он сформировался как следствие одной из «констант» субкультуры – интереса к спорту.

В 1982-1986 годах развитие в Люберцах культуризма продолжалось. Множилось число подвальных секций, атлетизм как вид спорта становился все более массовым. Многие из опрошенных нами считали, что культуризм в городе и районе возник именно в начале 1980-х. Движение перешло на более высокий качественный уровень – начались организованные выступления и соревнования культуристов: «По два раза в год проводили - по атлетизму, по бодибилдингу. Еще по силовому двоеборью – приседание, жим лежа. Никем официально это не организовывалось – самостоятельно всё проводили. Покупали грамоты, медали…» [К.А.].

В эти годы широкую популярность приобрел еще один субкультурный локус – затопленные песчаные карьеры, популярное место летнего отдыха. Здесь юные культуристы собирались позагорать, покупаться, а заодно и продемонстрировать себя; как следствие, «летом на люберецких пляжах рябило в глазах от обладателей внушительной мускулатуры» [Любер, 2001]. Нам рассказывали, как на песчаной косе одного из карьеров качки играли в «конный бой» - по пятьдесят человек с каждой стороны. Выбор пляжей как мест для тусовок в значительной мере обусловлен культуризмом как субкультурной деятельностью, ведь «на пляже сразу видно, кто накачанные ребята» [К.А.].

В эти годы усилилась тенденция к использованию при накачивании мышц химических средств. Первоначально набор «химии» был не велик; среди популярных средств были сухое детское питание, соевый изолят для откорма свиней и малоприятный «люберецкий коктейль» («на кружку пива три яйца били, клали пакет протеина и нагоняли массу» [А.Е.]). Впоследствии перечень средств значительно расширился. На настоящий момент «химические» практики в отечественном и мировом культуризме распространены очень широко.

К первой половине 1980-х годов относится появление у люберецкой молодежи субкультурной символики. В частности, был создан собственный гимн, начинающийся словами: «Родились мы и выросли в Люберцах, // Центре грубой физической силы, // И мы верим: мечта наша сбудется - // Станут Люберцы центром России». Позже, в 1986-1987 годах, возникла и собственная эмблема. В начале 1980-х наблюдался общий стиль в одежде – она подбиралась из соображений удобства в драке и в поездке: летом – спортивная одежда и обувь, зимой – телогрейки (такая одежда, вследствие своей функциональности, была типична для советских уличных компаний). Во время драки, чтобы отличать своих, иногда надевали однотипные вязаные шапочки (иногда даже летом) и повязывали шарфы поверх воротника, концами за спину. Стиль одежды, опять же, транслировал «константы» движения люберов – в нем проявлялись «спортивность» и удобство для поездок. Не исключено, что и самоназвание «любера» возникло как форма, удобная для выкрикивания в драке (чтобы созывать своих). < 29>

К 1984-1985 годам численность люберов выросла, а деятельность – активизировалась. Движение «борцов за идею» значительно разрослось и зарекомендовало себя в криминальных сводках. Появилась и новая тенденция: если в первой трети 1980-х набеги на Москву совершали только люберецкие, то к 1985 году той же деятельностью стали заниматься и молодые люди из других подмосковных городов.

Примерно в это время изменилось и отношение к люберецким милиции. Чувствуя, что ситуация стала выходить из-под контроля, милиция заняла более жесткую позицию. После особенно ярких «подвигов» в люберецких школах и училищах происходили проверки; одной из улик были сбитые костяшки пальцев (следы драк).

К годам перестройки любера подошли как субкультура, поступательно развивающаяся при привлечении определенных стабильных ресурсов. Впереди субкультуру ждал скачок, обусловленный привлечением ресурсов новых, привнесенных демократизацией и гласностью.