Постскриптум

Однажды после полуночи в мою спальню в хижине заглянула полная луна. Я проснулся от ее яркого, как прожектор, света.

На полу в ногах моей кровати сидел Гомер, глядя в окно на раскачивающиеся от ветра ветви деревьев. Тени бродили по стенам спальни, по одеялу. Лежавший рядом со мной Девон тут же открыл глаза и поднял голову — посмотреть в чем дело.

Я никогда не упускаю случая полюбоваться полнолунием в горах. К этому зрелищу просто невозможно привыкнуть.

Я встал, натянул халат поверх фланелевой ночной рубахи, сунул ноги в башмаки и вышел из дома. От встречи с пронизывающим ветром, который охватил меня, мне показалось, что в оставленной мной хижине тепло и уютно, хотя в действительности там было прохладно.

Луна сияла, заливая холодным светом долину; на опушку леса и на луг ложились тени. Пастбища и поля внизу выглядели как лоскутное одеяло, а строения и силосные ямы казались вышитыми. Если бы полная луна светила каждую ночь, я, наверное, никогда бы не уехал отсюда.

Бордер-колли, ощущая нарушение нашего привычного распорядка, не поспешили, вопреки обыкновению, вперед, чтобы поискать бурундуков. Что-то подсказывало им, что это не обычная прогулка; может быть, мое странное одеяние, а может быть, время суток. Они медленно шли рядом со мной, пытаясь понять, что нам предстоит.

Прямо над нами висел огромный серебряный диск луны, чуть прикрытый тонкими облаками.

А на лугу бушевал ветер. Я позавидовал собакам, — непогода их вовсе не трогала. Зима уступающая, наконец-то, место весне, в этом году была очень суровой.

Снег сошел, но деревья еще стояли голые. Я хлопнул в ладоши и начал спускаться на луг. В такой час одеваться для настоящей прогулки не стоило, но мне хотелось еще немного посмотреть на всю эту красоту, чтобы потом вернуться в постель и уснуть. Это был сигнал, которого ждали Девон и Гомер; теперь они знали, что делать. Собаки помчались прыжками по сухой траве к стоявшим внизу соснам, но гоняться друг за другом не стали, а просто бегали вместе широкими кругами.

Они в этот момент не работали, не охотились и не играли — носились на просторе свободные, как веющий здесь ветер.

Без какой-либо определенной цели я подошел к тому месту, которое когда-то было личным наблюдательным пунктом Джулиуса. Месту, где он обычно возлежал, любуясь развернувшейся внизу панорамой. Накануне днем я развеял на горе, и в этом месте тоже, пепел Джулиуса и Стэнли. Но часть пепла Стэнли пока сохранил для Бэттенкилл, где Стэнли так любил плавать.

Очевидно, пора перестать их оплакивать. Я устал от этого. Мне столько раз приходилось отвечать на вопрос, куда девались лабрадоры, что с ними случилось; рассказывать об их болезнях и принимать соболезнования. Мне хотелось тихо и достойно завершить это. Я не верю в загробную жизнь. Я надеюсь — жене и дочери я уже дал на этот счет указания — уйти из жизни так, как ушли Джулиус и Стэнли: без всяких мучительных операций и ненужного лечения — просто быстрая смерть и кремация.

Но на случай, если я не прав в своем неверии, все-таки смешал часть пепла Джулиуса и Стэнли — пусть лабрадоры и в той, другой жизни будут вместе.

Потом я немного посидел на земле в молчании. Бордер-колли, как всегда, почувствовали мое настроение. Девон, остро реагирующий на мою печаль подбежал и стал лизать мне лицо. Гомер, в другое время не слишком интересующийся всякими переживаниями, положил голову мне на колени. О Джулиусе и Стэнли больше уже нечего было сказать; все сказано и передумано.

Мой год собаки заканчивался.

Пришло время вернуться к нормальной жизни, к моей работе, к людям, ко всему тому, чем я так или иначе пренебрегал среди всей этой суматохи, дрессировки, печальных событий. «Вы можете гордиться собой, — сказала мне Дин, когда я по телефону докладывал ей об успехах Девона и Гомера. — Нелегко сделать то, что вы сделали».

Да, это было нелегко. Но теперь нужно идти дальше.

Прошло около двенадцати месяцев с тех пор, как Девон, вызвавший жуткий переполох в аэропорту Ньюарка, открыл новый этап в моей жизни. Этот этап в значительной мере связан с собаками — появление одних, уход других, их характеры и поступки, их потребности и желания.

Собаки дарили мне верность, но и я платил им тем же. Мы все соблюдали свои обязательства, и это придавало мне уверенность. Многие говорили, что не заводят другой собаки, потому что слишком много боли причинила им потеря первой. Мне понятно, что они имеют в виду, но я думаю иначе.

И иначе действую. Когда наступят страшные дни, когда Девон и Гомер должны будут уйти, потому что собачий век намного короче человеческого, моим горячим желанием будет опять отправиться в аэропорт Ньюарка за новой клеткой.

С этой залитой лунным светом вершины мне казалось, что в собачьем мире меня бросает, как теннисный мячик, из конца в конец. За это время я бывал потрясенным и встревоженным, терпеливым и бдительным, страшно сердитым. Несколько странно оказаться настолько втянутым в жизнь четырех собак.

Но ведь требуя моего внимания, они тем самым побуждали меня действовать, а значит, и как-то меняться. Ни капли не сомневаюсь, что благодаря этому я менялся в лучшую сторону. Средний возраст человека — это некий вызов, который бросает ему жизнь. По мне, ответ не в том, чтобы остаться неизменным. Да со мной такого и не случится, Девон гарантирует.

Еще через пару недель я развеял пепел Стэнли по берегам Бэттенкилла… Теперь Гомер полюбил плескаться и плавать в этой реке.

По временам, когда я бросал ему старый синий мяч, мне вдруг на какую-то секунду казалось, что за ним сейчас помчится Стэнли. А иногда в углу кабинета мне виделся Джулиус. Но теперь такое случается все реже. А скоро прекратится вовсе; и это правильно.

Я был счастлив, глядя как две новые собаки носятся кругами по лугу. Редкое для меня чувство удовлетворения. Бордер-колли в свете полной луны казались такими красивыми: у Девона блестящая черно-белая шерсть, а у Гомера, уже скинувшего свой щенячий пух, шерсть с голубым отливом.

Однако через несколько минут я снова хлопнул в ладоши. Девон, завершавший свой третий или четвертый круг, замер, потом повернулся и побежал вверх по холму. Гомер последовал за ним, но бежал медленнее, петляя.

Девон двигался как-то необычно: прямо на меня. Я подумал, уж не увидел ли он оленя или лису; уж очень целеустремленно мчался.

Когда он подбежал уже совсем близко, я разглядел в свете луны его морду и увидел, что он мчится ко мне…

Я понял это и широко раскинул руки. Девон подпрыгнул и обрушился на меня, как двадцатикилограммовый управляемый снаряд, в полной уверенности (как некогда моя маленькая дочь), что я его поймаю. Я отшатнулся и прислонился к деревянному садовому креслу, стоявшему, как одинокий часовой, на вершине горы. Если бы не это, я бы и грохнулся навзничь.

Мне с трудом удавалось удерживать его извивающееся тело, пока он тянулся к моему лицу, лизал то одну щеку, то другую. Глаза его светились любовью. В шерсти застряли кусочки сухих листьев и репьи.

Глаза мои слезились от холода и резкого ветра. Пока мы с Девоном обнимались, Гомер бегал вокруг, понимая — что-то случилось, но не в силах догадаться, что именно.

Нас снова было трое, и мы опять двигались вместе, как косяк рыб. Но этот краткий миг, эти объятия среди ночи на вершине горы — принадлежали нам с Девоном. Мы двое заработали такое единение. Мы заслужили его.

«Мы сделали это, парень! — сказал я ликующему в моих объятиях живому существу. — Мы это сделали».