Медная труба

Летний полдень, солнцепек. Куры, забравшись под дувалы, лежат с

разинутыми клювами. Все покрыто махровой пылью. На дороге она

горяча, это чувствуется даже через сапоги. Крыши, листва редких дерев,

дувалы, ворота, жующие вечную жвачку верблюды – все осыпано

пылью. Ударишь ладонью по боку верблюда или ткнешь калитку – и

рука погружается в летучий, взрывчатый прах. Селенье словно

вымерло, даже собаки не лают. Люди в своих безоконных жилищах

пережидают жару. Они просыпаются до восхода солнца, трудятся, пока

не раскалится воздух, а потом ждут вечера, чтобы закончить работу.

Летом иначе нельзя. Я живу в Кариндж-Овасы как временный

постоялец. Во всяком случае, все меня принимают за него. «Раз пришел,

значит, уйдет», – рассуждают соседи.

Посредине селения стоит мечеть. Пять раз на день муэдзин всходит на

ее минарет, чтобы призвать правоверных к совершению намаза. И снова

звучит его голос: «Нет бога, кроме Аллаха...»

...К востоку от Кариндж-Овасы осенью появлялись джамхасары,

принадлежавшие к племени уараков, потомственных кочевников. Жили

они замкнуто, по собственному строгому адату, и чужеродцев в среду

свою не допускали. Даже торговые дела с иноплеменниками вели по

крайней необходимости. На вид, как все кочевники, родившиеся в

седлах, это были статные, поджарые, смуглолицые люди. Промышляли

они скотоводством, перегоняли коз и овец с пастбища на пастбище.

Когда кочевники располагались в конце лета на короткий срок поодаль

от убыхских селений, их черные, из овечьей шерсти, палатки

напоминали отдыхающую стаю воронов, готовую каждую минуту

подняться и улететь. Предводителем джамхасаров был Джавад-бей,

суровый, необщительный старик. Несмотря на то что в его гареме были

убышки, он не щадил убыхов. Даже устраивал на Кариндж-Овасы

набеги, похищая женщин и скот.

Само собой разумеется, что махаджиры хватались за оружие, защищая

свое достояние и честь. И всякий раз лилась кровь, но кто думает о

последствиях, очертя голову кидаясь в схватку?

К западу от голой равнины жили шаруалы. На слово приветливые,

обходительные, всегда себе на уме, расчетливые и чуть плутоватые, они

из поколения в поколение занимались одним промыслом – торговлей,

держа в своих руках не только ближние, но и дальние базары.

Шаруальская мать, укачивая сына, пела над колыбелью:

Баю, баю, спи, сынок, Для всего наступит срок. День придет. Отцу под

стать Будешь в лавке торговать.

С появлением убыхов в Кариндж-Овасы едва ли не на следующий день

нагрянули шаруалы:

– Кому чуреки! Кому чуреки!

– Керосин! Керосин! – послышались крики новоявленных

коробейников.

Вскоре один из предприимчивых шаруалов открыл лавочку в убыхском

поселении, другой – кофейню, третий начал ссужать наших

небольшими деньгами под процент. Когда открылась мечеть, то муллой

в ней стал хаджи21 опять-таки из рода шаруалов, а сельским старшиной

– его троюродный племянник. Говорили, что даже сам вали-губернатор

– выходец из племени прижимистых шаруалов.

Со временем между убыхами и отпрысками этого купеческого корня

установились не только торговые отношения, но и родственные.

Смекалистые, не промах, парни забывали о базарных днях, удачных

сделках, должниках, когда видели красивых убышек. Свадебные тосты

в результате этого звучали на двух языках, а чаще на турецком, чтобы

было понятно большинству приглашенных. И убыхские женихи,

297/383

родившиеся подданными Оттоманской империи, охотно женились на

девушках с приданым, нажитым на торговле и ростовщичестве.

Ты не забыл ли, дад Шарах, Тагира – внука старухи Хамиды, что

покончила с собой, бросившись в волны реки Чорох? Еще в тюрьме,

откуда нет возврата, сын Мзауча Абухбы, царствие ему небесное,

рассказал мне о том, что Тагир, став знатным грамотеем, отправился

добровольно вслед за высланными убыхами. Воистину все было так. Он

учительствовал, обучая детей чтению и письму на родном языке. Как ты

понимаешь, для такого благородного занятия надлежало иметь книги.

Но книг на убыхском не существовало. Вот и пришлось ему самолично

составить убыхский букварь. Конечно, это была рукописная книга и,

наверно, единственная в истории нашей. Мулла не мог оставаться

безучастным к такому предосудительному, по его разумению,

поведению «черкеса». «Зачем детям знать какой-то там бесовский язык?

То ли дело я, мулла, учу их турецкой азбуке, чтобы вывески могли

читать, а в будущем расписываться в получении воинских повесток. К

тому же раз они в мектеб ходят, то и арабский обязаны зубрить. Коран

по-арабски писан. Молитвы в стране ислама надлежит знать на память.

А учить их языку, на котором ни молитвы не прочтешь, ни имени

султана, – затея вредная, ибо отвлекает учеников от занятий,

предписанных свыше. А если смотреть сквозь пальцы на самовольство

учителя Тагира, то, еще чего доброго, отпрыски разбойничьего семени

проявят усердие и научатся чтению и письму по-убыхски. А потом, с

годами, пойди проверь, о чем они пишут и что затевают. Спаси Аллах, и

без них полно смутьянов».

Распаляя подозрительностью свою бедную голову, мулла все чаще

приходил к убеждению, что дело здесь нечистое.

«Откуда взялся этот осведомленный в науках Тагир? Из Стамбула! А в

Стамбуле рос он где? В семье изменника и убийцы Шардына, сына

Алоу. То-то и оно». И доносил своему начальству мулла: «Ставлю вас в

известность, что сей нечестивец Тагир мало того что обучает детей

298/383

инородцев небогоугодному языку, вопреки предписанию и закона, но и

выступает ходатаем бунтарей и душегубов. Так, невзирая на султанское

ираде, подстрекал единоверцев не платить налоги Али Хазрет-паше,

сочинял жалобы и на мухтара22, и на управляющего паши Хусейна-

эфенди. Эти жалобы, а вернее, кляузы, писанные якобы от имени

народа, не раз сам доставлял он во дворец великого визиря».

Что правда, сынок, то правда, был Тагир заступником народа и

ходатаем его. Пророк слова свои через писца донести старался, а убыхи

– через Тагира. Но как летний снег волновали визиря наши заботы. Он и

краем уха не повел, только подивился: «Что? Убыхи? Неужели до сих

пор не вымерли и не смешались? Значит – сами виноваты!» И все

старания и усилия Тагира остались втуне. А мулла добился своего:

учить детей убыхскому языку запрещено было внуку Хамиды раз и

навсегда. Это случилось накануне моего появления в Кариндж-Овасы. Я

хотел повидаться с Тагиром, но не пришлось. Он опять отправился в

Стамбул о чем-то хлопотать в защиту односельчан...

Как ты сам понимаешь, дорогой Шарах, жить нахлебником в доме Сита

я не мог. Подумал было заняться кузнечным делом, которому меня

обучил сын Давида, но из одного благого намерения кузни не

построишь, молота, наковальни, щипцов и других принадлежностей не

приобретешь. Одолжил бы деньги у Сита, да откуда они могли быть? «В

моем кармане лишь блоха на аркане», – горько шутил он. На один уголь

в этой безлесной равнине и то потребовались бы немалые деньги. Стал я

помогать старикам по хозяйству: сеял с ними хлеб, хотя какой можно

было снять урожай на выхолощенной суховеями земле? К тому же не

следует забывать, что надел Сита и тетушки Химжаж можно было, как

говорится, буркой накрыть. Хотели было заняться выращиванием

хлопка, но отступились: на него воды не напасешься. Однажды мы

раздобыли семена дикой тыквы. Называлась она горлянка. Высадили

семена и сами подивились: тыква уродилась на славу. Бедняк на

выдумку горазд. Стали мы эту тыкву высушивать и ладить из округлой

корки ковши с красивыми ручками, цедилки, чаши и прочую утварь.

299/383

Наловчились и детские игрушки делать из сушеной горлянки: куклы,

украшенные птичьими перьями, маски с усами из шерсти и прорезями

для глаз. Нехитрый этот товар продавали на базаре. Правда, на продаже

его много заработать было трудно, и привозили мы домой лишь медные

деньги.

Слава богу, что отец мой не дожил до того позорного дня, когда его

сын, рожденный быть пахарем и воином, оказался рыночным

продавцом всех этих пустяковин.

Как-то под палящим солнцем, страдая от назойливых мух, я до самого

вечера, разложив перед собой изделия из горлянки, проторчал на базаре.

Солнце начало садиться, когда я на вырученные деньги купил соли,

керосина, хлеба и пустился в обратный путь. Настроение было

скверное, меня угнетало сознание, что дело, которым я занимаюсь, не

дело для истинного кавказца, а кроме того, огорчали и настораживали

услышанные мною вести. От людей я узнал, что не миновать новой

войны. Говорили, что греческие войска готовятся высадиться в Измиде,

а на Мерсинском рейде бросили якоря французские корабли; что в

Стамбуле англичане диктуют свою волю лишенному самостоятельности

султану, втягивая его в кровавые сделки. Дома, рассказывая Ситу о

слухах, дошедших до меня на базаре, я выразил тревогу за судьбу

убыхов.

– Поссорится князь с княгиней, а попадает служанке! – мрачно

отозвался старик.

По пятницам я стал посещать мечеть. Не подумай, что Зауркан Золак

оказался обращенным в магометанскую веру. Нет, мне приходилось так

поступать только ради того, чтобы не подводить Сита и тетушку

Химжаж. Что бы сказали о них, если человек, которому они

предоставили приют в своем доме, слыл безбожником?

Должен тебе, дорогой дад, сказать, что все убыхи за годы моего

скитания по Африке и пребывания в тюрьме прониклись исламом. Это

300/383

обстоятельство немало поразило меня. Мне даже казалось, что они

являли более благочестия, нежели жившие среди них шаруалы.

Каждую пятницу и старики, и молодежь отправлялись в мечеть. Теперь

сородичи мои постились согласно мусульманскому календарю, что,

правда, при убогом достатке сделать было нетрудно, а также не

работали по праздникам, особенно в дни уразы и навруза. Обращаясь к

небу, они уже не взывали: «Боже, помоги!», а произносили: «Помоги,

Аллах!» – и складывали перед собой ладони. Но что более всего

поразило меня: не брали в рот хмельного. Да, все меньше походили эти

люди на убыхов...

Ты спрашиваешь о Бытхе, милый Шарах? Как раз я и собрался тебе

рассказать о ней. Еще существовала эта святыня, и старики продолжали

поклоняться ей. Такое поклонение не должно тебя удивлять. Мне в

молодости доводилось видеть, как шапсуги поклонялись стволу

грушевого дерева, на котором был изображен крест, хотя слыли они

язычниками. Да и среди черкесов всегда было две или даже три веры:

одни поклонялись Христу, другие исповедовали ислам. А у иных

черкесов имелись даже малые божества, как бы христианские святые,

слитые с языческими божествами, вроде Мерисы, покровительницы

пчел. Эти черкесы уверяли, что однажды в холодный год у них погибли

все пчелы, кроме одной, которая уцелела, потому что укрылась в рукаве

безгрешной Мерисы. От этой, мол, спасенной пчелы и возродился

медоприносящий род.

Жрецом Бытхи являлся, как и прежде, старец Соулах. К тому времени

вошел он уже в преклонный возраст, как я сейчас.

И вот как-то Сит говорит мне:

– Соулах занемог. Пойдем навестим его, сынок! Жаль, что ты не

проведал старца до сих пор!

301/383

Я повиновался, и мы отправились к больному жрецу. Мой спутник был

одет, словно шел на торжественный сход. На нем была черкеска, под

ней – бешмет, на поясе висел кинжал, а в руке Сит держал посох с

железным наконечником. Старик вырядился так празднично, чтобы вид

его был приятен очам жреца. Встречные здоровались с нами:

– Салам алейкум!

И, вонзая в землю острие посоха, Сит отвечал всякий раз:

– Ваалейкум ассалам!

Ни одного прежнего убыхского приветствия. Вместо «добрый день» или

«рад тебя видеть» – «салам алейкум», «ваалейкум ассалам»! А ведь

говорили это убыхи! Как могло-такое случиться? Я спросил об этом

Сита. Он ответил кратко:

– Привыкли!

На дороге мальчишки играли в «ножички». Когда мы проходили мимо

них, ни один из них не поднялся, чтобы уступить нам путь. Все они,

словно не замечая седобородых прохожих, продолжали азартно вонзать

в землю стальное жало. Пришлось их обойти. Один черноволосый

мальчик, по виду старший, оторвался от игры и, глядя вслед Ситу,

крикнул:

– Сбрось шерстину, дед! Дай костям проветриться.

Игравшие расхохотались. Но Сит даже не оглянулся. Должно быть, он

не раз слышал, как потерявшие стыд мальчишки подшучивают над

пожилыми людьми. Новые времена – новые обычаи.

– Эх-эх-хей! Лучше бы не рождаться мне! – проворчал старик и о чем-

то задумался. Может, понурив голову, вспомнил дни своей юности в

Убыхии. О, там все было иначе!

302/383

«Коня!» – прикажет, бывало, седобородый старец, и мальчик Сит

опрометью кидается к коновязи и подводит скакуна. И пока почтенный

всадник садится в седло, мальчик придерживает стремя. А если выпадет

честь сопровождать верхом этого всадника, то едет по левую сторону

его, на полкорпуса сзади. Осадил коня старик, чтобы спешиться, а

мальчик Сит уже на земле: одной рукой держит повод, а другой стремя,

помогая спешиться. Потом устремится вперед и откроет перед ним

калитку. Сядут старики к столу, принесет воду в кувшине, таз и

полотенце, чтобы омыли они руки перед едой. И сколько бы ни сидели

старшие за столом, хоть трое суток, будет им прислуживать, не присев

ни на минуту. И пока не спросят, слова не вымолвит. Годы промчались,

сам стариком стал, а молодежь нынче пошла другая. Те сопляки, что в

«ножички» играют, плоть от плоти, кровь от крови убыхов, а горского

воспитания в них и в помине нет. Значит, это только слова – что они

убыхи, а кто они на самом деле – даже и не скажешь...

Когда мы вошли во двор дома, где жил Соулах, я увидел одетого во все

белое, как для отправления молебна, жреца. Он сидел на низкой скамье,

держа алабашу23. Пепельная борода доходила ему до пояса. По обе

стороны от него сидели местные старики. Соулах узнал меня и,

поднявшись, обнял:

– Да придет счастье в дом, приютивший тебя.

И усадил меня рядом с собой, хотя я сам не осмелился бы сидеть на

столь почетном месте. Старец страдал головными болями, но сейчас

словно забыл о них. По его велению я поведал ему о своих скитаниях и

годах заключения. Мой рассказ его взволновал.

– Братья мои, – обратился Соулах ко всем окружавшим его, – если бы

вы сегодня не навестили меня, я бы все равно призвал вас. То, что и

Зауркан здесь, это ко времени. Принял я решение сложить с себя

обязанности жреца.

Такое неожиданное известие ошеломило нас.

303/383

– Давно я пришел к мысли об этом, но все медлил сказать, остерегаясь,

что для вас – последних убыхских стариков – будет это тяжким ударом.

– Помилуй, не вправе ты поступить так. Твой разум и воля еще с тобой,

и негоже тебе торопиться. Долг, возложенный на тебя народом, нелегок,

но при упадке духа наших сородичей, стоящих пред бездной забвения,

решение твое поспешно, – не скрывая тревоги, возразил Сит.

– Крепость духа важней, чем крепость ребер, – напомнил Даут.

– К чему предводитель, когда некого вести? Дерево не может жить, если

корни его подрублены! Кому нужен жрец при святыне, которая давно в

забвении? – печально, опустив голову, произнес Соулах.

– Нет, уважаемый Соулах, пока существует хоть один убых,

поклоняющийся святой Бытхе, не можешь оставлять свои обязанности,

– встал на сторону Сита его ровесник Татластан.

– Вашими устами говорит страх перед завтрашним днем народа, а

моими – истина, – сказал Соулах. – Горька она, но куда от нее

денешься...

Старец замолчал. Приступ головной боли заставил его долго сидеть не

двигаясь. Это был уже совсем дряхлый человек. Морщины,

избороздившие его чело, были глубоки, как борозды. На горбинке носа,

выступавшего как скала из-под снега, кожа была так тонка, что сквозь

нее просвечивал хрящ. Губы дрожали, словно он все время что-то

нашептывал. Глазницы ввалились. Из глубины их смотрели на свет

выцветшие, холодные, как стеклышки, голубые глаза, подернутые серой

дымкой. Голос жреца, некогда зычный, звучал теперь глухо, как из

пещеры.

– Сказано: уважь и старшего, и младшего. Будь по-вашему! – когда

головная боль утихла, изрек Соулах. – Соберем сход и воочию

убедимся, много ли осталось ищущих покровительства Бытхи.

304/383

– Число их уменьшилось, но не иссякло, – в глубине души не будучи в

этом уверенным, обнадежил старца Даут.

Но жрец не терял трезвости и в словах Даута почувствовал

слабодушный вымысел:

– За коровой бредет теленок, за рассказчиком – сказка. Ждать недолго

осталось. В первый же четверг созывайте людей. Если откликнутся...

– Э-э-ех! Были бы мы у себя дома, стоило бы только в трубу

протрубить, как все явились бы разом, – вздохнул Сит.

Мы поднялись, чтобы разойтись по домам, но Соулах попросил нас

повременить. Он подозвал своего болезненного, однорукого внука и

что-то тихо приказал ему. Тот кивнул головой, скрылся в доме и через

минуту вынес прекрасный старинный кинжал на убыхском поясе и

священную медную трубу.

Соулах поднялся, взмахом, насколько хватило сил, вонзил алабашу в

землю и огладил бороду.

– Братья, – с неожиданной пылкостью обратился он к нам, – знайте, что

это перешло ко мне от дедов и отцов моих. Знайте, что этот кинжал

выкован еще тогда, когда край убыхов процветал в славе и доблести.

Все владельцы его были настоящими мужчинами, и длань каждого из

них была продолжением стального лезвия. А эта труба слыла глашатаем

народа, вестницей его радостей и горевестницей. Даже горы вторили ей.

Я стою у края могилы. Мой внук, как вы знаете, человек больной и

малоопытный. – Соу-лах повернулся ко мне: – Сын мой, Зауркан Золак,

ты моложе всех присутствующих, а страданий перенес больше, чем

любой из нас. Слабых духом страдания разрушают, а сильных духом –

закаляют. И потому только ты достоин унаследовать вещи, на которых

лежит печать судьбы.

305/383

– Уволь, – оторопел я, – могу ли быть преемником их? Ведь на мне

кровь невинного Саида и кривлю душой я порою, ибо хожу в мечеть, не

веруя...

– Подчинись! Мне видней, – сказал старец. Присутствующие стали меня

поздравлять с оказанной честью. И, положив руку мне на левое плечо,

Соулах повелел:

– В четверг утром ты явишься к священному капищу. Встанешь на

вершине холма, приложишь к губам медноголосую трубу и воззовешь.

Да напомнит людям ее зов, кто они! Павшие духом да воспрянут,

забывший себя да обретет себя! И если мы не лишились милости бога,

сход состоится!

Старики приободрились, словно скинули с плеч по десятку лет. А я

стоял перед ними и не знал, радоваться ли мне или плакать.

306/383