Газета из Абхазии

Дом Тагира, как все крестьянские дома, был невзрачен и тесен, но не

проходило дня, чтобы в него не заходили люди. Всех здесь умели

приветить, потому что слово, идущее от сердца, попадает тоже в сердце.

В управлении мухтара разве прока добьешься? Нет, ходить туда с

заботой не имело смысла. А в доме Тагира двери не запирались:

милости просим. Хозяин и совет подаст, и жалобу напишет, а главное –

выслушает, утешит, а если тяжба возникла, рассудит по

справедливости, как судья праведный. Даже за целебными травами

обращались люди к Тагиру, хоть врачеванию не учился он в Стамбуле.

Обстоятельства обязывали, и по старым знахарским книгам Тагир обрел

познание в лекарском деле. Мухтар завидовал ему и ненавидел его.

Мухтара бесило, что какой-то убых, не наделенный никакой властью,

так почитаем среди всех махаджиров. Не мулла, оказывается, их

духовный наставник, а пробившийся в учителишки некий простолюдин,

отца и матери-то которого никто не помнит. О! За подобными надо

следить в оба. И он установил слежку за Тагиром и строчил доносы на

него Али Хазрет-паше. Тагир знал об этом, но не сдавался, не отступал,

не трусил.

Заметив, что я появился во дворе, он вышел на порог:

– Зауркан, дорогой, посиди немножко в тени на воле. Я скоро

освобожусь. Тут ко мне люди пришли по делу.

– Гость во власти хозяина, – ответил я и расположился в тенечке.

Проворная Гюлизар – жена Тагира – вынесла мне чашечку кофе.

Стамбульская турчанка, статная, смуглая, приветливая, не закрывавшая

лица чадрой и не прятавшаяся от мужчин, она чем-то была похожа на

Фелдыш, и у меня всякий раз падало сердце, когда я ее видел. Гюлизар

понимала наш язык, но говорить на нем не могла. Тагир женился на ней

поздно, и родила она ему двух отроков. Мальчики, не в пример тем, что,

помнишь, играли в «ножички» на дороге, когда мы с Ситом ходили к

жрецу Соулаху, были воспитаны в правилах горской вежливости.

Вскоре, проводив заходивших к нему односельчан, Тагир позвал меня:

– Заходи в дом, Зауркан. Извини, что так долго держал тебя на дворе:

сочинял крестьянам прошение.

Хозяин провел меня в небольшую комнату, смежную с более

просторной. В ней я был впервые. Меня поразило, что все ее стены до

самого потолка были заставлены книгами. В жилище убыха увидеть

книгу – случай редкостный от века. А здесь множество книг. Ты,

Шарах, конечно, тоже великий книгочей. Мне же, как слепцу, заглянуть

хоть бы в одну из книг, стоявших в комнате Тагира, или даже

перелистать ее не было бы пользы. Смотрел я на них, и в голове

мелькнула мысль, прочти я все эти книги – пожалуй, заткнул бы за пояс

любого визиря.

– Среди книг, что ты видишь, Зауркан, – показывая рукой на стены,

сказал Тагир, – есть древние и редкие сочинения. Мы, убыхи, не сорная

трава, у нас славное прошлое. О нас писали ученые мужи на

древнегреческом, арабском, турецком и многих других языках. То, что

коса превратной судьбы так обошлась с нами, вина продажных наших

главарей. Не склони они народ к махаджирству, процветал бы он

сейчас.

– Как попали к тебе эти книги?

– Шардын, сын Алоу, ссужал Мансоу деньгами, не скупясь. Я в годы

учения был невольным наперсником бесшабашного малого, и он давал

мне лиры на приобретение книг, потому что я должен был учиться и за

себя, и за него. Гуляке было недосуг заглядывать в книги, и я излагал

ему их содержание, за что он еще мне приплачивал. Так я собрал мое

сокровище, которое ты видишь. – Подвинув стул, Тагир усадил меня к

столу, на котором лежала толстая рукопись. – А это, Зауркан, история

убыхов с самой глубокой старины до наших дней. Давно уже я пишу ее.

Если буду жив, закончу работу. Живущее изменяется, а изменяющееся

332/383

живет. Может, наступит время, когда мы как народ исчезнем,

растворимся, станем воспоминанием, но моя книга расскажет миру о

нас, о нашем величии и падении.

– Святое дело! Дай бог тебе удачи! Помню, как отцы, даже проигрывая

сражение, пели песню героев. Она воодушевляла их и наводила ужас на

врага. Книга твоя подобна песне героев. Не будь ее, исчезнет и память о

нас, а слово – нетленно, прочтут и помянут уважением: «Покуда жили –

не изменяло им мужество».

– Спасибо, Зауркан!

Тагир погладил рукопись, как строгий отец любимого сына, а я

мысленно сравнил то, что слышал здесь, с тем, что слышал во дворе

Астана. Там дух пел отходную, здесь здравицу, там он опустился в

пропасть, здесь царил над вершиной. Тагир взял со стола ручку:

– Ты знаешь, что это такое?

– Да, то, чем пишут.

– Поверь, Зауркан, оно сильнее любой сабли. Если бы мы, убыхи, как,

например, грузины, знали письменность, мы бы имели оружие, которое

из рук не выбьешь. Больше чем уверен, с нами ничего бы не случилось.

Кто грамоте горазд, тому не пропасть. Пусть икнется дедам и прадедам

наше нынешнее бедственное положение. Многие горцы, которые

попали в Турцию, хоть и с запозданием, но прозрели. Абхазцы

составили азбуку, хотят стать грамотными, стараются открыть свои

мектебы. Адыгейцы – тоже. И я, – Тагир придвинул к себе стопу

исписанной бумаги толщиною в палец, – сложил убыхский букварь. –

Открыв первую страницу, он сказал: – Вот, смотри! Это буквы: а, б, в...

– Э-э-э, дад Тагир, будь они даже не такими маленькими, а размером со

слона, я все равно ничего не пойму. Не старайся. Мне и очки уже не

помогут.

333/383

– Будь ты один такой, сказал бы «жаль», а когда все поголовно такие –

беда. Иначе не скажешь. Сумей я добиться от властей разрешения на

открытие мектеба для обучения убыхских детей на родном языке, я бы

превратил свой дом в мектеб для них и стал бы бесплатно

учительствовать в нем. День первого урока сделался бы для меня

лучшим днем моей жизни.

Я положил на ладони рукописный букварь и покачал его, словно

новорожденное дитя:

– Наверно, твоя книга хорошая вещь, и, наверно, по своей темноте я не

могу оценить в полную меру твой труд. Ты уж меня прости, но не раз

говорили мне турки, которые слышали убыхскую речь, что наш язык

положить на бумагу нельзя, слишком он напоминает птичий клекот. А

управляющий Хусейн-эфенди назвал его «стервячьим языком».

– У Хусейна-эфенди на плечах не голова, а тыква. Нет в мире языка,

которым нельзя было бы писать на бумаге. О, если б только удалось мне

напечатать букварь и открыть мектеб!.. Но я надеюсь, не падаю духом.

– И правильно делаешь.

Тагир собрал обе рукописи, выровнял страницы и положил книги в

сундук, стоявший в углу комнаты. Гюлизар принесла нам чашечки

дымящегося черного кофе, только что снятого с огня.

Тагир, подперев ладонью голову, время от времени разглаживает

подкрученные усы. Я смакую кофе. Мне уютно, спокойно, словно я

сижу в родной пацхе. А Тагир, открыв табакерку, закуривает, и в облаке

дыма до меня долетают слова:

– Я все время думаю об Убыхии, которую помню, как дивный сон

своего детства. Я тебе уже говорил, что в России, в том числе и на

Кавказе, установилась власть народа. Ты представляешь, что это такое?

Там ныне навсегда покончено с междоусобицей и распрями между

334/383

племенами и народами. Провозглашено братство людей. Э-э-эх, не

кинься мы в добровольное изгнание, как бы теперь жили! Горше

раскаянья, чем наше, вряд ли переживал какой-нибудь народ. Остается

локти кусать!

И вздохнул – как зарыдал! И новое облако грешного дыма обволокло

его лик.

– Даже не верится. Представить себе нельзя, чтобы, к примеру, такой,

как Али Хазрет-паша, поделил землю свою с таким, как я, и

превратился из волка в барашка.

– По доброй воле вовек бы не отдал, но когда объединяются все пахари,

все кузнецы, все оружейники, все табунщики, все грузчики, то такой,

как Али Хазрет-паша, из тигра превращается в кошку.

– Не растравляй мою душу, не рассказывай о привольном житье.

– Когда я последний раз был в Стамбуле, то познакомился в порту с

одним греком. Он плыл из Сухуми в Афины. Узнав, что я родом

кавказец, он принялся мне рассказывать об Абхазии, рассказал, что она

стала самостоятельным государством. И на прощание подарил газету...

– Газеты и в Турции есть, – сказал я.

Тагир открыл сундук, куда раньше спрятал рукопись двух книг, и

достал газету.

– Это не простая газета, а газета твоих сородичей по матери. Называется

она «Красная Абхазия». «Красной» ее назвали в честь крови, пролитой

за свободу и независимость. Вот видишь снимок? На нем крестьяне,

которые взяли себе дворянские земли. Посмотри, может, кого узнаешь

среди них?

– А это кто? – ткнул пальцем я в портрет какого-то мужчины.

335/383

– А это глава их абхазского правительства. Держит речь перед народом.

– Господи, – вырвалось у меня из груди, – благодарю тебя, что дожил я

до сегодняшнего дня. Было бы несправедливо, если бы этого не

случилось. – И поцеловал газету. Человек, не побывавший в моей

шкуре, не поймет подобного поступка. – О мучитель души моей, Тагир!

Если родила тебя сердобольная женщина, окажи мне милость: в день

моей смерти положи мне на грудь эту газету. С ней и похорони меня.

Буду считать, что положил ты не ее, а горсть материнской земли.

Слезы покатились из моих глаз. Откуда они взялись? Ведь я считал, что

они давным-давно все иссякли. Или не хватило выдержки? Порою, дад

Шарах, сильно натянутая тетива неожиданно рвется. Допоздна я

засиделся в доме Тагира и, несмотря на все его просьбы, остаться

переночевать отказался.

– Завтра утром нас вызывает Мансоу! – сказал Тагир, когда я уже был

на улице.

– Не желаю его видеть!

– Мне самому до смерти неохота идти к нему, но, кажется, дело

касается всех убыхов, поэтому хочешь не хочешь, а идти придется.

Мы простились, договорившись о времени и месте встречи. Всю ночь я

блуждал по темным притихшим просторам за околицей. Газета,

подаренная Тагиром, покоилась у меня за пазухой. Если бы кто-нибудь

меня встретил, он бы решил, что это сумасшедший бродит и

разговаривает сам с собой. Бывает так, что сны снятся наяву. И на этот

раз почудилось мне, будто я шагаю к селению, где живут братья моей

матери. Кряжи Цебельды, гора Пиандж, а с ее вершины вся Абхазия как

на ладони. Одна грань скалы Кваначхир поблескивает на солнце, а

внизу в каменном горле рокочет Кодор. Чу, напрягаю я слух, и со

стороны Дала доносятся песня всадников, конский цокот и выстрелы в

честь какого-то пиршества.

336/383

Но вот я поднимаюсь. Передо мною дом Сита. Я поднимаюсь на

веранду. Ложусь на деревянные нары и слышу, как начинают

перекликаться первые петухи.

337/383