Глава 17. В точности как боялся Димитрий и как надеялся его отец, Метаксас принял новые меры к тому, чтобы подавить профсоюзное движение

В точности как боялся Димитрий и как надеялся его отец, Метаксас принял новые меры к тому, чтобы подавить профсоюзное движение, и дал полиции новые полномочия. На коммунистов и левых активистов устраивали облавы и отправляли в лагеря. Их пытали, выбивая признания или заставляя называть имена других коммунистов.

Василия больше месяца не выпускали из тюрьмы. Свиданий с ним никому не разрешали, и Димитрий с друзьями много раз приходили к его отцу, чтобы обсудить, что делать. Тот каждый раз отвечал сурово:

– Я знаю, что вы не состоите в партии, но если будете к нему ходить, вас все равно могут взять на заметку как коммунистов. Держитесь в стороне – это лучшее, что вы можете сделать.

Один из профессоров права организовал кампанию за освобождение Василия, даже дал показания, что его студент шел к нему на лекцию и на демонстрации оказался случайно. Через шесть недель после ареста отец Василия получил письмо. Он торопливо распечатал его, ожидая известия об освобождении сына, и прочитал.

Уважаемый кириос Филипидис, считаем своим долгом сообщить Вам, что Ваш сын скончался 14 июня. Причина смерти: туберкулез. Если Вы желаете забрать его личные вещи, это можно сделать до 18 числа сего месяца.

Письмо пришло как раз восемнадцатого.

Отец Василия был совсем раздавлен горем и не нашел в себе сил идти в тюрьму, вместо него отправились Димитрий с другом Лефтерисом. Димитрий понимал, что подпись под казенной бумагой компрометирует его в глазах полиции, но гордился своей дружбой с мучеником за свободу.

На похоронах по щекам у него текли слезы печали, а в груди кипел гнев. Вне всяких сомнений, смерть Василия была на совести властей, и Димитрий поклялся себе, что никогда не встанет на сторону правительства, допустившего такое. Греция, безусловно, заслуживает лучшего.

Внешне жизнь в городе шла по‑ прежнему. Димитрий снова ходил на лекции в университет, предприятия вроде мастерской Морено продолжали работать, как раньше. Катерина иногда заходила выпить кофе вместе с Элиасом и Димитрием, только тон их разговоров изменился. Они горевали по Василию и все трое понимали, что под внешним благополучием в городе назревает тревожная обстановка.

В эти дни Димитрий всеми силами старался не встречаться с отцом. Даже редкие совместные ужины были ему в тягость. При отце он пребывал в постоянном страхе, и не потому, что боялся самого Константиноса Комниноса, он боялся того, что может сказать этому человеку, которого теперь презирал.

Мать, кажется, поняла все без слов. Она ни разу не задала Димитрию ни одного вопроса, когда он исчезал из дома за несколько секунд до возвращения отца или обедал в неурочное время.

Ольга понимала те чувства, которые Димитрий испытывал к отцу, и те, что Константинос питал к сыну. С того дня, как Димитрий появился на свет, любви тут не было и следа. Она помнила, как ее муж глядел на спящего ребенка, словно это не его собственная плоть и кровь, а какое‑ то диковинное животное. А потом случился пожар, и обстоятельства их жизни резко переменились. Тот миг, когда отец впервые берет сына на руки, смотрит ему в глаза и видит в них свое отражение, был упущен.

В эти первые двадцать лет жизни Димитрия Ольга часто заводила об этом разговор с Павлиной.

– Это я что‑ то не так сделала? – спрашивала она, заламывая тонкие руки.

У Павлины было свое мнение по поводу Комниноса, но инстинктивно она старалась щадить Ольгу.

– По‑ моему, так бывает иногда, – говорила она. – Многие мужчины не интересуются своими детьми. Считают, что это женское дело.

– Может быть, ты и права, Павлина…

– А вот потом, когда сын подрастет, отец поймет, что это уже мужчина, и пойдут у них свои разговоры. Вот увидите.

В каком‑ то смысле на эту теорию Павлину натолкнуло поведение самого Константиноса. Он, казалось, ждал одного: когда сын начнет вносить вклад в растущую бизнес‑ империю. Он все еще рассчитывал заставить Димитрия поступать по‑ своему, однако тот уже знал, что никогда не подчинится воле отца.

Он презирал самую роскошь этого дома и поднимался на крыльцо одним прыжком, как вор, потому что не хотел, чтобы его увидели, но с нетерпением ждал момента, когда войдет и мать покажется на верхней площадке лестницы. Димитрий никогда не задумывался над тем, почему она всегда там, всегда ждет его. Так было с тех самых пор, как они переехали на улицу Ники, и ему хотелось, чтобы так было всегда. Ее красота, ее молчаливое присутствие были неизменны в доме. Диктатура ли, республика – никакой политический режим не мог изменить одного: улыбки и объятия, которыми Ольга встречала сына.

На улице Ирини такой же теплый прием часто ждал и Катерину. Евгения, проработав целый день на фабрике, возвращалась домой к своему станку и бралась за челнок. Когда Катерина появлялась в дверях, Евгения всегда встречала ее. Тут же загорался язычок газа под туркой, и дом наполнялся ароматом кофе. Ужин готовили позже. Пока еще оставался целый час дневного света, им обеим не хотелось его упускать – при масляной лампе глаза устают. Каждая секунда, пока солнце еще не село, была дорога.

Иногда, пока пили кофе, Катерина становилась у Евгении за спиной, массировала ее затекшие плечи, и они рассказывали друг другу о том, что у них случилось за день.

Однажды Евгения получила письмо от Марии. Та спрашивала, не хочет ли мама переехать жить к ним, в Трикалу. София жила в каком‑ нибудь километре от них, в ближайшей деревне.

– Я уже один раз в своей жизни переезжала, – сказала Евгения. – Хватит с меня… Хотя я, конечно, очень скучаю по близнецам.

– Конечно скучаешь! – поддержала Катерина.

– Тяжело, когда людей вот так разбрасывает в разные стороны, правда?

– Да‑ да! Конечно, разлука – это тяжело.

Грустная ирония, скрывавшаяся в этих словах, дошла до них обеих одновременно. Евгения обернулась к Катерине и посмотрела ей в лицо:

– Прости. Я не подумала… – В молчании Евгения снова взялась за свой ковер, а Катерина раскрыла шкатулку для рукоделия и достала кофточку, на которой как раз вышивала кайму. – Нет, правда, я не хотела…

– Да ничего, Евгения, – сказала Катерина. – Иногда целые месяцы проходят, пока я вспомню, что совсем не думаю о маме. – Катерина отложила свое шитье и наклонилась вперед. Евгения увидела, что глаза у нее блестят. – Это странное чувство. В душе я понимаю, что у меня что‑ то отняли. Но уже не могу толком понять, что именно. Что‑ то? Кого‑ то? Даже не знаю, как сказать… – Она пыталась выразить словами то, что выразить было почти невозможно, и по лицу ее текли слезы. – А вот здесь… – Евгения протянула Катерине платок, и девушка вытерла глаза. – Здесь… Евгения, ты ведь понимаешь, о чем я?

– Да, конечно понимаю, любовь моя. Это наш дом, правда? Я чувствую то же самое.

Катерина боролась с собой. Она ощущала себя и верной, и предательницей одновременно.

– Салоники теперь моя родина, – сказала она.

– Я чувствую то же, что и ты, – согласилась Евгения, – и никуда уезжать не собираюсь.

Письма Зении к дочери стали приходить не так регулярно. Она уже не скрывала от Катерины, как тяжело ей живется с мужем, и откровенно писала, что самой Катерине лучше остаться в Салониках. В последнем письме она описывала сложный состав семьи, обитавшей в их доме. Теперь там поселились еще и мужья двух ее падчериц и их вдовые матери. Одна уборная на двенадцать человек. Живут они убого. Работает одна Зения.

В конце концов Катерина перестала бороться с угрызениями совести, и разлука ощущалась теперь по‑ другому. Вместе с новым чувством потери появилось и новое чувство дома. По устоявшейся привычке Катерина незаметно для себя поглаживала левую руку. Шрам за эти годы не исчез.

Несколько минут они сидели в тишине, потом Евгения прервала молчание:

– Уже трудно становится вспомнить те места, где мы когда‑ то жили. Люди до сих пор о них говорят, но для нас это уже прошлое, верно? А Салоники так хорошо нас приняли.

– Хорошо, – эхом отозвалась Катерина. – Я уже мало что помню, но, кажется, нас тут встретили с радостью?

Евгения запрокинула голову и рассмеялась. Катерина никогда не видела ее такой. Женщина раскачивалась от смеха взад‑ вперед, почти не в силах говорить.

– Да, моя хорошая, с радостью. Но не все, не забывай об этом. А многие и вовсе совсем с другим столкнулись. Но вот тут, на улице Ирини… Тут нас встретили хорошо! – Евгения улыбнулась при этом воспоминании.

– Я помню, как мы первый раз пришли в этот дом, – сказала Катерина. – На нас все таращились на улице.

– Да, но все они были такие добрые. Морено приносили нам еду и одежду. Я все не могла сообразить, откуда у них взялись платья для девочек, если у самих только сыновья. Теперь‑ то я думаю, должно быть, кирия Морено сшила их специально для вас. Раньше мне и в голову не приходило… А Павлина приносила мед и овощи. Ты же помнишь, как Ольга с Димитрием жили здесь, пока их дом перестраивали?

– Да, конечно.

– И я готова поспорить, Ольге Комнинос здесь гораздо счастливее жилось, чем там сейчас.

– Я слышала, кирия Морено говорила, что она не выходила из дома с тех пор, как уехала с улицы Ирини. Но, наверное, она преувеличивает?

– Кто знает? – пожала плечами Евгения. – Но зачем‑ то же ей шьют все эти модные платья у вас в мастерской? Не для того же, чтобы в шкафу висели?

– Элиас говорит, кирия Комнинос их только дома и надевает. Когда к ним всякие важные люди приходят на обед.

– Никто не знает, что творится за закрытыми дверями в этих огромных домах, и мы никогда не узнаем.

Катерина улыбнулась на это. На тех улицах, где дома были маленькими, двери почти никогда не закрывались, а если и закрывались, их легко было открыть одним толчком. В особняке на улице Ники могло происходить что угодно. Об этом знали только сами хозяева. Катерина не забыла тот день, когда пришла туда, и представляла себе, как Ольга сидит одна в своей гостиной с высоким потолком, с искусной работы наличниками и карнизами. Весь их дом на улице Ирини свободно поместился бы в прихожей Комниносов.

Две женщины продолжали беседу в темноте. Катеринина вышивка осталась неоконченной, челнок станка не двигался.

Теперь они если и роняли слезы, так только от смеха.

Несколько раз за последние месяцы Катерина натыкалась на Димитрия, и у них вошло в привычку каждый раз заходить в один и тот же кондитерский магазинчик. Он был рядом с восхитительным галантерейным магазином, куда Катерина забегала каждую неделю с тех самых пор, как приехала в этот город. Они с кириосом Алатзасом, владельцем, остались крепкими друзьями, хотя ему уже не нужно было дарить ей ленточки для волос.

Пока стояла жара, Димитрий с Катериной пили лимонад прямо на улице, а когда дни стали короче, начали заходить внутрь, и Катерина выбирала пирожное в стеклянной витрине. Димитрий всегда заказывал ей еще одно, чтобы отнесла домой, и подшучивал над ее любовью к сладкому. Разговоры у них были странные.

– Не надо бы мне тебе об этом рассказывать, но… – так обычно начинались ее забавные истории.

В Салониках было много богатых женщин «в возрасте», как выразилась Катерина, которые приходили на примерку, чтобы сшить себе платье по последней моде. Приносили рисунки и фотографии, вырезанные из журналов, и были уверены, что в таком наряде будут выглядеть точно так же, как дамы на картинках.

– Это забота кириоса Морено – объяснить так, чтобы не обидеть клиентку, что такой фасон может ей и не подойти. Это всегда бывает одинаково. Нужно найти его и сказать: «Кириос Морено, не могли бы вы поговорить с клиенткой по поводу Шанель?» Это у нас вроде шифра. И вот он идет, и тут уж ему нужен исключительнейший такт, чтобы примирить то, чего заказчица желает, с тем, что ей подходит. Говорит что‑ нибудь такое, с чем они не могут не согласиться, сочиняет, будто сейчас у нас как раз шьют уже штук двадцать похожих платьев или что такой покрой будет их старить – это обычно действует. А еще цвета. Скажем, в моду входит канареечно‑ желтый оттенок, а желтое ведь не всем идет. Многие в нем выглядят как ходячие мертвецы. Мне еще повезло, – вздохнула она, – редко приходится иметь дело с богатыми капризными дамами, но иногда нужно снимать мерки, и вот тут‑ то я вижу, чего от них можно ждать.

Димитрий понимающе улыбнулся. Многие из этих богатых капризных дам были, по всей вероятности, частыми гостьями за обеденным столом у его родителей. Он зачарованно слушал, как мягко, но в то же время насмешливо описывает их Катерина.

Катерина и не догадывалась, что Димитрий специально ходит другой дорогой, чтобы встретиться с ней. Эти встречи никогда не были случайными. Раз или два, видя, что она идет домой с Элиасом, он не показывался им на глаза и сворачивал на другую улицу, оправдываясь перед собой, что не хочет мешать их, очевидно, личному разговору.

Катерина не меньше интересовалась новостями из того мира, в котором жил Димитрий. Она всегда жадно слушала его рассказы о музыкантах, игравших ребетику, и иногда какие‑ то имена оказывались ей знакомы. Димитрий стал реже ходить на такие концерты после гибели Василия и установления диктатуры, за которым последовали новые цензурные правила. Ребетику объявили крамольной, и полиция регулярно устраивала рейды в тех местах, где ее играли.

Димитрий рассказывал о своих занятиях, о профессорах, которые ими руководили. Пытался ввернуть что‑ нибудь забавное, но это было трудно. Медицина оказалась не самым подходящим предметом для юмора.

Разумеется, Катерина спрашивала об Ольге.

– Жаль, что она никуда не выходит, – говорил Димитрий. – Я не очень понимаю, что с ней, но, может быть, когда‑ нибудь пойму, если как следует изучу медицину.

– Может быть, мне скоро придется зайти к вам домой, – сказала однажды Катерина.

У Димитрия загорелись глаза.

– Зачем?

Кириос Морено на днях сказал Катерине, что скоро поручит ей отделку нового платья для кирии Комнинос. Их старейшая швея наконец уволилась после шестидесяти лет работы, и кириос Морено видел в Катерине ее преемницу. Марта Перес была знаменита в городе. Швы у нее выходили совершенно невидимые, а вытачки и складки она на руках прошивала лучше, чем любая современная машинка. Ее одежда прилегала к телу, как вторая кожа. Она была лучшей модистрой в мастерской, и Константинос с тех пор, как женился на Ольге, всегда настаивал на том, чтобы ее платья шила Марта. Но к семидесяти пяти годам усталость взяла свое.

Димитрий иногда видел кирию Перес, когда она приходила к ним, но его привела в восторг мысль, что теперь вместо нее будет приходить Катерина.

– Я уверен, мама будет рада тебя видеть, – сказал он с улыбкой.

Мир Катерины был царством шелка и атласа, пуговиц и бантов, вышивки и украшений – целая фабрика красоты. Это был мир цвета, а мир Димитрия был черно‑ белым. Обстановка в университете всегда была строгой, а во времена диктатуры стала еще мрачнее. В воздухе ощущалась смесь страха и протеста с нотками горечи: студенты, принадлежавшие к разным партиям, учились вместе, что создавало атмосферу напряжения и соперничества. Левых активистов и коммунистов загнали в подполье, но это, кажется, только придало им сил.

В одном отношении жизнь семьи Морено на какое‑ то время стала лучше: диктатура подавила организации, подогревавшие антисемитские выходки в начале тридцатых годов, и евреи в городе вздохнули свободнее.

– Вот уже полгода, – сказал Саул Морено сыновьям, – как на стенах нам ничего не пишут. Ни единого слова.

Они шли в мастерскую, и Катерина, как обычно, с ними.

– Это хорошо, – откликнулся Элиас, – иначе рано или поздно пришлось бы сказать маме, зачем мы без конца покупаем краску.

Исаак, который всегда смотрел на мир менее оптимистично, чем младший брат, и своими глазами видел погром в квартале Кэмпбелл каких‑ нибудь пять лет назад, не удержался от замечания:

– Можно посадить одного, другого, но если есть люди, которые нас ненавидят, поверь мне, они найдут способ проявить свое отношение.

– Да ладно тебе, Исаак, не будь таким пессимистом! – сказал отец.

– Я сам хотел бы ошибаться, но это ведь идет не только от левых. Ты не видел вчерашнюю газету?

– Нет, не видел.

– В Германии были еврейские погромы. Страшные. И сделали это не левые.

– Да где она, та Германия? – фыркнул отец. – А? Мы‑ то с вами в Греции!

– Отец прав, Исаак! Что нам до Германии? Давай уж остановимся на Салониках!

– Можешь останавливаться на чем хочешь, – сказал Исаак, – но, по‑ моему, это очень наивно с твоей стороны.

– Ну, не будем спорить из‑ за пустяков, – попытался унять сыновей Саул Морено. – Особенно при матери. Вы же знаете, она терпеть не может, когда вы ссоритесь.

– Неужели ты думаешь, что люди стали бы заказывать у нас все эти роскошные наряды, если бы они нас так ненавидели? – не отступал Элиас – ему хотелось посрамить теорию брата.

Пока сыновья спорили, Саул Морено открыл дверь в мастерскую. Да, нескольких клиентов он потерял, но все равно книги заказов у него исписаны сверху донизу. Людям в небывалом количестве требовались наряды для крещения и бар‑ мицвы, бальные платья, свадебные платья и костюмы – все новые и новые костюмы. Стоило моде измениться на сантиметр, касалось ли это ширины, длины отворотов или клеша на брюках, как в городе находилось множество мужчин, немедленно приходивших снимать новые мерки.

Жизнь в Салониках текла практически по‑ прежнему, богатые оставались богатыми, а бедные – бедными, разве что у последних теперь было меньше возможностей выразить недовольство. Люди почти не заметили, что в других странах Европы произошли резкие перемены. А потом, в сентябре 1939 года, Германия вторглась в Польшу, и началась новая мировая война.

В последующие месяцы Салоники не испытывали недостатка в новостях. Некоторые левые издания при диктатуре закрылись, но все равно оставались еще сотни газет, придерживавшихся самых разных взглядов на войну. Позиция диктатуры была двойственной. Она поддерживала политический союз с Францией, экономически зависела от Германии и находилась в дружеских отношениях с Муссолини, что в целом составляло шаткий нейтралитет, который не мог сохраняться долго. Хорошие отношения между Грецией и Италией, которые поддерживал Метаксас, начали портиться, когда итальянские самолеты стали летать над греческой территорией.

Димитрий и его друзья без конца спорили по этому поводу.

– Чего он ждет, этот Метаксас? Он что, не видит, что мы вот‑ вот окажемся там же, где остальная Европа? Что за пассивность!

– А что он может сделать?

– Готовить страну к войне!

– Возможно, он знает, что делает, – предположил Димитрий. – Может быть, это какая‑ то сложная дипломатическая игра, которой мы просто не понимаем.

– Я в это не верю. По‑ моему, он просто боится воевать.

– Генерал – и боится воевать! При любых политических убеждениях, если ты не готов воевать за свою страну, ты просто трус.

Студентам до сих пор приходилось напрягаться только умственно, но не физически, и теперь они рвались в бой. Молодые люди понимали, что Греция представляет собой легкую добычу.

Рано утром 28 октября 1940 года итальянский посол передал послание Метаксасу в его резиденции в Афинах. Муссолини намеревался оккупировать некоторые стратегические позиции в Северной Греции.

Греческий премьер‑ министр ответил решительным «нет!».

Через несколько часов итальянцы вторглись в Албанию.

«Это война!» – кричали заголовки газет, цитируя Метаксаса. Всем было известно, что греческая армия не подготовлена и плохо вооружена.

– Я ухожу на фронт, – сказал Лефтерис, университетский товарищ Димитрия. – Учеба подождет. Если мы сейчас не вытурим итальянцев с нашей земли, может быть, скоро и университетов никаких не будет.

– Что? Ты, заклятый враг генерала, идешь на войну? – недоверчиво переспросил Димитрий.

– У нас ведь теперь общий враг, верно? Как еще мы можем его победить? Дождаться, пока Муссолини появится на пороге, и прихлопнуть его книжкой по голове?

Все засмеялись, хотя время для шуток было не самое подходящее.

– Вот что – если мы сейчас запишемся добровольцами, то сегодня же вечером сядем на поезд в Иоаннию и через сорок восемь часов вступим в бой. Хоть что‑ то сделаем, черт возьми.

Каковы бы ни были политические симпатии студентов, все они в душе были патриотами, готовы были защищать свою родину, хотя ни один никогда не держал в руках винтовки, и на фронт рвались, подчиняясь не здравому смыслу, а душевному порыву.

– Я с тобой, – сказал Димитрий. Все, сидевшие за столом, присоединились к нему. – И Элиасу скажу, что мы решили.

После этого разговора события развивались очень быстро. По пути домой, где он собирался взять кое‑ какие вещи, Димитрий зашел в мастерскую Морено. Он никогда там не бывал, и кириос Морено удивился, увидев его.

– Можно мне поговорить с Элиасом? – решительным тоном спросил Димитрий, понимая, что его появление здесь посреди рабочего дня выглядит странно.

– Я позову его, подожди минутку, – сказал Саул Морено. – Он сейчас с клиентом. Казалось бы, людям должно быть не до новых костюмов, но дела идут по‑ прежнему. Может, все думают, что из‑ за войны цены поднимутся.

Хозяин вышел за дверь, что вела из приемной в цеха, и оставил ее приоткрытой. А за ней Димитрий увидел такое, что застыл как вкопанный. Девушка в длинном кремовом платье, покрытом блестками, сверкавшими, будто рыбья чешуя, стояла на стуле, пока другая девушка подкалывала подол. Она стояла, вытянув руки вперед и в стороны, разведя широкие рукава, и походила не то на ангела, не то на дервиша, а когда повернулась, чтобы другой девушке было удобнее работать, Димитрий увидел, что это Катерина. Пряди волос спадали ей на лицо. Казалось, ее мысли где‑ то за тысячи миль отсюда.

Вдруг дверь распахнулась, и Катерина заметила его.

– Димитрий! – воскликнула она с удивлением и неприкрытой радостью. – Что ты здесь делаешь?

Он не успел ответить – вошел Саул Морено.

– Элиас сейчас придет, – сказал он.

А Катерина уже стояла перед Димитрием. Она казалась ему маленькой богиней.

– Тебе к лицу, – только и нашелся он, что сказать.

– У меня точь‑ в‑ точь такой размер, как у заказчицы, – сказала Катерина. – Так что ей даже не нужно приходить на примерку.

Димитрий не находил слов. Он всегда видел Катерину только в простой повседневной одежде, и это преображение было поразительным.

Тут появился Элиас:

– Димитрий! Что ты здесь делаешь? Отец сказал, что ты хотел меня видеть. Что случилось?

Димитрий быстро овладел собой:

– Вторжение…

– Да, знаю. Мы же говорили, что так и будет, помнишь?

– Ну так вот – некоторые из нас идут на фронт.

После секундного колебания Элиас ответил:

– Я тоже.

– Я знал, что ты так скажешь. Но уезжать надо прямо сейчас. Поезд уходит в Иоаннию сегодня в семь.

– Так скоро! Ну ладно. Скажу отцу, зайду домой за вещами, и встретимся на станции.

В голосе Элиаса звучала решимость. Димитрий знал, что к отходу поезда он будет в условленном месте.

Элиас пошел к отцу, а Димитрий отправился домой, чтобы сообщить эту новость матери. Константинос Комнинос узнает обо всем, когда сын будет уже далеко.

Ольга словно ждала этого. Когда Димитрий постучал в дверь гостиной, она стояла у французского окна, выходившего на неспокойное в этот день море.

– Ты ведь пришел попрощаться, правда?

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю своего сына, – ответила Ольга таким голосом, словно у нее сдавило горло. – А потому знаю, как он поступит.

Димитрий обнял мать:

– Надеюсь, ты согласна, что я поступаю правильно.

– Ты идешь защищать Грецию, Димитрий. Конечно, это правильно. Ты молодой, сильный. Кому же еще, если не тебе?

– Со мной идут друзья, мне не придется сражаться в одиночку, – шутливо сказал он.

Ольга попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло, и тогда она отвернулась и подошла к позолоченному бюро, стоявшему у стены. Открыла один из многочисленных ящичков и достала коричневый конверт.

– Тебе понадобится, – сказала она.

Димитрий без смущения взял конверт. По его толщине было понятно, что там несколько миллионов драхм. Ему и его друзьям деньги могли пригодиться, и он принял их без колебаний.

– Спасибо, мама.

Ни к чему было затягивать прощание, мучительное для обоих. Ольга стояла прямо, крепко сжав руки на груди.

Она стиснула их так, что почти не могла ни говорить, ни дышать. Только так и можно было удержаться и не потерять самообладания. Ни при каких обстоятельствах она не могла позволить себе заплакать.

Мать устремила на сына умоляющие глаза и кивком дала понять, что отпускает его.

Он поцеловал ее в лоб и шагнул за дверь. Павлина сунула ему в руки какую‑ то еду, и, захватив кое‑ что из одежды и несколько книг, он выбежал из дома.

На следующий день вся мастерская Морено гудела, обсуждая отъезд Элиаса. Кириос Морено восхищался храбростью сына и объявил всем молодым рабочим, что поддержит их, если они примут такое же решение. На следующее утро двое из них не вышли на работу. Они последовали примеру Элиаса и ушли на фронт. Все гордились ими, зная, что вместе с ними уходят воевать тысячи еврейских мужчин.

Вскоре начали поступать вести с фронта. Армия страдала от чудовищной нехватки оружия и продовольствия, и погодные условия стали суровыми – глубокий снег и температура в горах ниже нуля. Большинству солдат не хватало опыта, но они его быстро приобретали.

Катерина думала о том, как кирия Комнинос приняла отъезд сына, и представляла, что она волнуется так же, как кирия Морено. По пути домой в этот вечер девушка зашла в маленькую церковь Святого Николая Орфаноса и поставила две свечки. Она смотрела на пламя и молилась одинаково долго и истово за здравие Димитрия и Элиаса. Элиаса и Димитрия. Трудно было решить, в каком порядке называть их имена.

Дни шли за днями, все ждали вестей. В мастерской Морено все так же шили. Женщины всегда старались отвлечься шитьем, когда их мужчины уходили на войну, и никогда это не было так верно, как сейчас.

Катерина только что начала пришивать окантовку к одному из самых роскошных платьев за все время ее работы – свадебному, для девушки из богатой еврейской семьи, жившей в одном из самых больших особняков в Салониках, который затмевал своим великолепием даже дом Комниносов.

Белые складки, лежавшие у нее на коленях, вызвали в воображении вид суровых гор, где сейчас велись бои. В городе ходили слухи о том, в каких условиях солдатам приходится воевать, и все боялись за своих близких, которым морозы угрожали не меньше, чем итальянские пули. Катерина мысленно перенеслась за сотни километров от Салоников и видела застывшим взором одни лишь белые вихри снежной бури. Она поняла, что глаза ей застилают непролитые слезы.

Вдруг девушка почувствовала резкую боль. Задумавшись, она уколола палец, глубоко воткнув в него иглу, и не успела понять, что случилось, как капля крови упала на ткань. На чистой, девственной белизне платья, лежащего у нее на коленях и волнами спадающего на пол, появилось красное пятнышко. Катерина пришла в ужас. Она быстро замотала палец ненужным лоскутом, и кровь остановилась, но с пятном уже ничего нельзя было поделать. Кирия Морено давно говорила ей, когда еще только начинала ее учить, – пятно крови никакими силами не ототрешь. Разве что прикрыть чем‑ нибудь. Вот поэтому‑ то все модистры приучались никогда не колоть пальцы. Теперь оставалось это пятно как‑ то искусно спрятать, и Катерина начала вышивать жемчужным бисером первый из сотни цветов, надеясь, что невеста останется довольна этим дополнительным украшением.

Продолжая работу, она вспоминала об этом «несчастье» и поняла наконец, почему не могла сосредоточиться на шитье. Она любила Элиаса как брата, но слезы навернулись ей на глаза от страха за Димитрия. Это Димитрия она видела в тех горах.

Потом с фронта стали приходить хорошие новости. Несмотря на плачевное состояние греческой армии, она начала теснить итальянцев. Через месяц взяли албанский город Корчу. Затем отогнали врага к морю, получив тем самым доступ к морским поставкам продовольствия, и продолжали продвигаться вглубь Албании.

Это была первая победа в борьбе против гитлеровской коалиции. Итальянцев выгнали с греческой земли. Солдаты стали героями, и то, как они выстояли в таких суровых условиях, вошло в легенды.

В особняке на улице Ники давали званый обед, а за обедом прозвучал тост. Наконец‑ то Константинос Комнинос чувствовал, что у него есть сын, которым можно гордиться.

– За нашу армию! За Метаксаса! – провозгласил он. – И за моего сына!

Ольга подняла бокал, но пить не стала.

– За моего сына, – тихо повторила она.

В мастерской Морено тоже царило радостное оживление.

– Как вы думаете, когда они вернутся домой? – спрашивала Катерина у кириоса Морено.

– Думаю, через несколько дней. Может быть, через несколько недель. Мы же не знаем точно, где они.

Морено получали письма от Элиаса и знали, что они с Димитрием сражаются в одной части.

Было, конечно, наивно думать, что они вернутся так скоро. Теперь солдаты должны были охранять границы, и Элиас сообщил в письме родителям, что остается в армии. Катерина постаралась скрыть свое разочарование.

Если бы основные силы не были сосредоточены в Албании, может быть, и удалось бы сдержать новую атаку на греческую территорию. Она обрушилась на Грецию с ужасающей, непреодолимой мощью в начале апреля.

Прорвав границу со стороны Югославии, немецкие части ворвались в страну с такой скоростью, что греческие и британские войска не смогли их остановить.

Жители Салоников затаили дыхание. Даже весенняя листва словно замерла. На улицах было тихо – все ждали. Их город был первым крупным городом на пути немецких захватчиков.

– Может быть, надо что‑ то делать? – спрашивала мужа кирия Морено, в слезах заламывая руки, – так странно было знать, что приход немцев уже только вопрос времени.

– Вот уж не думаю, милая, – спокойно ответил Саул Морено. – Видимо, остается ждать, что будет дальше. У нас ведь у всех полно работы, верно?

– Да, пожалуй, за работой можно отвлечься от всего этого.

Кириос Морено был прав. Ничего сделать было нельзя.

После смерти Метаксаса три месяца назад, как ни ненавидели его многие, страна осталась без сильного лидера, способного принимать решения, хотя бы в армии. Сил на то, чтобы противостоять немецкому вторжению, не хватило.

9 апреля 1941 года в город вошли танки.