Партизан

(глава из романа «Безглазое лицо смерти»)

Посвящается Роману Фёдоровичу Болтачёву,

севастопольскому поэту, переводчику, моряку,

участнику Великой Отечественной войны,

человеку, удивительная судьба которого

легла в основу данного материала

Янош и Родя остановились на окраине города под заморосившим дождём, и Янош закурил, пряча сигарету в горсти.

– Дальше – один, – объявил он. – Своя легенда помнишь хорошо?

– На зубок! – отчеканил Родя. Он глядел, прищурившись, вдаль, на серую извилистую дорогу, поглощаемую дождём и сумраком. Дорога текла вдоль голых, изуродованных войной садов, среди воронок от снарядов, и сам вид её навевал тоску. Родя поёжился, но тут же спохватился и разулыбался Яношу.

– Встречаемся в село Долинка. – Янош хлопнул Родю по плечу.

– Не заблуждай, юнак!

– Сам не заблудись, командир! – по-молодецки ответил Родя.

И они расстались под набравшим силу дождём.

Роман Болтачёв (Родя) – курсант Суворовского

военного училища, 1943 год

Сгибаясь под порывами ветра с дождём, Родя добрёл, наконец, до крайней хаты вымершего, казалось, села. Толкнул скрипучую дверь, вошёл, и, окликнув на всякий случай «Эй! Есть кто живой?», оглядел разорённый, нежилой дом. Здесь не было не только людей, но и следов недавнего их присутствия.

Родя сбросил вещмешок на пыльный дощатый стол и, подув на окоченевшие пальцы, принялся развязывать тесёмки. Вынул верхний свёрток с салом и хлебом, и, жадно откусив от краюхи, на ходу жуя, торопливо понёс к печке свёрток с листовками. Вынул заслонку, поворошил в тайнике рукой и, запихав листовки в тайник, почувствовал себя много спокойнее. Затолкал в вещмешок немудрёный свой скарб, вываленный кучей на стол, и, устроившись на столе, стал сооружать себе бутерброд. Он успел откусить от него лишь раз, когда снаружи послышались хлюпающие шаги. Родя метнулся в простенок между окнами.

Гардистский* патруль, месивший грязь улицы, остановился как раз напротив явочной лачуги. Томимые скукой и непогодой, жандармы постояли под окнами, размышляя, не зайти ли под кров покурить да промочить горло, но, к огромному облегчению Роди, отказались от этого намерения в пользу железной дисциплины. Они двинулись дальше, и Родя, сунув в вещмешок недоеденный бутерброд, бросился к двери, досчитал до пяти и осторожно высунул нос наружу.

На пронизанной ветром и дождём улице вновь царило обманчивое спокойствие. Родя выбрался на середину улицы – на самый «горб» её, где было посуше – и зашагал вперёд, пряча лицо от колкого осеннего ветра. Так он и шёл, глядя себе под ноги – на рытвины, заполненные ржавой водой, и новенькие свои, тяжёлые от налипшей на них грязи, сапожки, когда в поле его зрения оказались ещё три пары сапог. Родя вскинул голову и похолодел: над ним высились словацкие фашисты, гардисты!

– Ты есть кто? – спросил один из них и навёл автомат на Родю.

– Воспитанник рыхло-дивизии, – отрапортовал Родя. – Я отстал от своих, потерял их!

– Он ищет партизан! – ухмыльнулся второй. И автоматом указал Роде на дорогу. – В штабе расскажешь, кого ты ищешь!

– Здесь должна стоять наша часть! – испугался и заартачился Родя, но автоматчик повторил нетерпеливо: «Пошёл!».

И Родя пошёл.

Он не глядел по сторонам, и всё же странным образом знал, что происходит вокруг него. Вот шевельнулась занавеска в одном из окон, и мелькнуло за ним испуганное старушечье лицо. Тявкнула собака и сразу же замолчала, взвизгнув, когда хозяин с крыльца запустил в неё комом земли. А из калитки следующего дома вышел словацкий офицер и спросил, за что задержан воспитанник.

– Русский это, – убеждённо ответил один из конвойных. – Партизан. Если нет, мы вам его вернём.

– Я родился и вырос в Крыму, – торопливо заговорил Родя, не сводя с офицера преданных глаз. – Но я словак! Мои родители погибли при бомбёжке, и меня усыновила дивизия. Меня прикомандировали к вашей части, потому что мне нельзя оставаться в Симферополе! Меня там знают, могут убить!

Офицер и гардисты с минуту смотрели друг на друга в упор, с явной враждебностью, а затем один из конвойных подтолкнул Родю в спину.

– Мы разберёмся, – пообещал он. – Если это не русский партизан, вы утром его заберёте. Надеюсь, вы не испытываете к нам недоверия, господин капитан? – с вызовом выпятил он губу и ухмыльнулся глумливо.

– Никак нет, – ответил холодно офицер и перевёл взгляд на Родю. – Ничего не бойся, парень.

– Я не боюсь, – соврал Родя, преисполнившись и надежды, и благодарности. – У меня есть предписание.

И его повели дальше, к единственному добротному строению села – бывшему клубу, возле которого мокли чёрная «эмка», пара мотоциклов с колясками и часовые у двери.

Его избивали методично, со вкусом. Целились сапогами под рёбра, в лицо, в живот, а он корчился на полу, прикрываясь коленками и локтями. В паузах между ударами немец, развалившийся в кресле за столом, спрашивал коротко: «Будешь говорить?», и Родя разжимал разбитые губы: «Я не понимаю!».

– Да всё он понимает! – процедил с ухмылкой мужик в телогрейке, с повязкой полицая на рукаве. – Сам слышал, как он по-словацки шпарил! Поднажать на него – расколется! Сопляк ещё!

Мужик пожирал глазами офицера за столом, но обращался к переводчику, молодому, очень бледному, в круглых очках.

– Сопляк – ты! – презрительно бросил переводчик полицаю. – А он – мужик. Маленький русский мужик. Простите, господин инструктор, но мне кажется, мы напрасно теряем время. Он или ничего не знает, или ничего не скажет.

– Нет людей, которые ничего не говорят, – зевнул немец и потянулся за сигаретами.

– Кроме русских, – рискнул возразить ему переводчик.

– Мальчик! – выдохнул немец струю дыма и зашевелил бумагами на столе. – Вот эти документы уже всё за тебя сказали. Здесь написано, кто ты, кто твои родители, названы словаки, которые вошли в вашу подпольную группу.

– Это неправда! – выкрикнул с отчаянием Родя. – Мой дед пострадал от большевиков, мои родители всё время боялись ареста… – принялся он взахлёб, торопливо излагать легенду. – Я правду говорю!

– А не учили тебя в пионерии, что врать нельзя? – сунулся с подобострастием мужик в телогрейке, но немец бросил на него такой взгляд, что он сразу съёжился и отступил в тень.

– Да, мальчик, ты врёшь! – с наигранным сожалением объявил немец.

– Докажите, что вру, и можете меня расстрелять! – собрав остаток сил, выпалил Родя.

– Мы всё уже выяснили, – с искренним сожалением сообщил переводчик. – Мы связались со штабом гардистов. Твоё предписание, – помахал он одной из бумаг, – липа! Ты партизан. Ты разведчик, диверсант? Кто ты?

– Твой сообщник – у нас, – затушив сигарету, сообщил как бы между делом немец. – Сейчас его допрашивают словацкие жандармы. Он уже сознался, что вы – лазутчики. Как ты думаешь, мальчик, откуда мне известны адреса, имена, фамилии? Твоя фамилия – Болташов, тебя зовут Родион. Кто мог сообщить мне твоё имя, мальчик?

– Янош?! – вне себя от ужаса выкрикнул Родя. – Нет! Он не мог!

Он выдал себя. Он понял это по взглядам, которыми обменялись немецкий инструктор и переводчик. И тогда он завыл, забился на полу и, получив от полицая удар ногой в голову, ухнул в черноту.

Родя пришёл в себя от холода и не сразу понял, ни где он, ни кто склонился над ним, вытирая ему лицо мокрым платком. И только узнав голос, произнёсший с радостным облегчением: «Молодец! Долго жить будешь, орёл!», узнал Яноша. Янош, тоже избитый, но улыбающийся, приподнял Родю за подмышки и усадил, прислонив спиной к стене сарая.

– Где мы? – спросил Родя, хотя и сам уже вспомнил, что предшествовало его возвращению в явь.

– В плену, – ответил Янош. – Ты попался гардистам, потом я им попался…

– Это я тебя выдал! – выдохнул Родя.

– Нет, – засмеялся Янош. Он, кажется, нигде и никогда не утрачивал способность смеяться. – Это нас проследили. Раньше. Ещё в Симферополе. Меня.

– То есть, кто-то нас…предал? – выговорил Родя страшное слово.

– Может быть, так, – ответил Янош задумчиво. И стал печально-сосредоточенным. – А может быть, мы потеряли… осторожку. Так бывает, когда долго всё хорошо.

– Янош! – затряс его Родя за руку. – Янош, они всё знают про нас! И как зовут, и всё! И про группу! Янош, вот как нам быть? Как предупредить наших?

– Тихо, тихо, – увещевающе заговорил Янош, но Родя не слушал.

– Поздно, да?! – выкрикнул он мученически. – А как тогда жить? Всех подозревать? Про каждого думать: вот он, предатель?!

– Так нельзя думать! – властно оборвал Янош. – Когда так думать, можно оклеветать! А это будет зло дважды: друг погибает, а враг остаётся делать своё чёрное дело!

– Но ведь кто-то нас выдал!

– Мы сейчас где? – заговорил Янош и твёрдо, и ласково. – Мы в тюрьме, в плену. Оттого, что ты будешь рвать своё сердце, мы разве становимся свободны, получаем возможность действовать?

– И что? – спросил Родя обречённо. – Что теперь будет?

– Бог не выдаст, свинья не съест, – ответил Янош уверенно.

– Мы… провалили задание? – перешёл Родя на шёпот, тут только сообразив, что рядом могут находиться чужие уши.

– Мы провалили одни только себя, – успокоил Янош. – А это не так страшно, правда? Мы мужчины, солдаты, мы всегда знаем, что один раз умрём в бою.

– Тебе хорошо, ты взрослый, ты все-таки пожил сколько-то! – неожиданно для себя расплакался Родя. – У тебя, может, и жена есть, и дети!

– Нет, – коротко сверкнул во тьме Янош и грустной, и ободряющей улыбкой, обхватил Родю за плечи и крепко прижал к себе. – Я тоже не успел много. Но война не считается с наши желания. Если ты родился мужчина, ты должен умереть как мужчина.

– А когда это, уже скоро?..

– На заре. Это обычно делают на заре.

– А сейчас?..

– Ночь.

Янош встал, пошёл к двери и, постучав по ней кулаком, крикнул наружу: «Брат! Какой час?».

– Пять минут второго, сержант, – ответили из-за двери.

– Видишь! – обрадовался чему-то Янош. – До зари далеко!

– И что? Нас кто-то спасёт? Партизаны?

– Словаки. Словаки – свои, они не убьют. Немцы убьют, а словаки – нет.

– Прикажут, и расстреляют, как миленькие! – шмыгнул носом Родя.

Дверь заскрипела, приоткрылась, и часовой окликнул Яноша: «Войтех! Возьми!».

– Спасибо, друг!

Янош принял у часового флягу, свёрток с едой, и дверь вновь закрылась, схлопнув блеснувшую в просвете между ночных серых туч звезду.

– Вот видишь, тут сало, хлеб, чеснок, а ты плачешь! Не умирай прежде смерти! Ешь!

– Зачем? – глухо всхлипнул Родя.

– Нам нужны силы.

– Зачем они нам нужны?

– Силы всегда нужны, и чтоб жить, и чтоб умирать… Умирать – это быстро, это не так страшно, как ждать. Потому ждать не надо. Больше страшно, когда бьют, пытают…

– Я не хочу! – разрыдался Родя бурно, по-детски. – Я столько всего придумал, как мы жить будем после войны! Ты, мама, я, мои друзья, все те люди, которых мы спасли! А теперь ничего этого не будет?!

– Будет, мальчик, всё будет. – Янош принялся вытирать лицо Роди своим мокрым платком. – Говорю тебе: словаки не убьют! Здесь немец один только есть, тот инструктор. Я не думаю, что он в эту ночь попросит сюда немецкие каратели. За ради нас двух! Нет!

– А гардисты?!

– Жандармы – это жандармы, их не пошлют. Пошлют стрелковую роту.

– А как же мама? – во власти жалости к себе и к оставляемому миру Родя не слышал Яноша. – Сперва отца, а теперь ещё и меня! И тебя!

– Мы вернёмся. Поэтому нужны силы. Пей. Ешь. Не плакай!

– Мне маму жалко…

Родя потянулся дрожащей рукой за флягой и, стуча зубами о её край, сделал глоток. И услышал сквозь спазмы слёз и частое, прерывистое дыхание голос, произнёсший с горькой иронией:

«Ещё всего одна война –

И некому считать потери!

Осиротевшая Луна

Уйдёт в приёмыши к Венере…»

От побоев, слёз, предсмертной тоски Родя настолько изнемог, что больше не ощущал страха. С недоумением наблюдал он, как Янош аккуратно заворачивает в тряпицу сало и хлеб, проверяет, хорошо ли завинчена фляжка…

– Ты – как древний язычник, – прокомментировал он сборы Яноша на тот свет. – Это их с едой всякой, с конями закапывали…

– Мы до сей поры немножко язычники! – рассмеялся беззаботно Янош. – Все славяне такие.

– И фрицы, – буркнул Родя. – Они верят в своих валькирий.

– Не замечал! – отозвался весело Янош. – Они верят в свой фюрер, и от это им потом будет тяжкое похмелье!.. Петух! – возвестил он. – Ты слыхал?

– Нет.

– А я – да. Пора нам.

Янош встал, потянулся, разминая суставы, и Родя тоже зашевелился, потому что снаружи и впрямь донесся хриплый крик петуха, а затем – шаги идущих в ногу людей.

– За вами, сержант. – Заскрипев дверью, часовой пустил в сарай тусклый, мутный свет раннего утра.

– Идём! – хлопнул Янош по плечу Родю. – Мы герои, Родион, а герои свой страх не кажут. Они смеются в лицо врагам!

Он вышел первым, насвистывая, и Родя последовал за ним, изо всех сил стараясь держаться так же прямо и независимо.

Прощаясь, часовой отдал им честь.

И они зашагали рядом, подросток и сержант, отделённые от пейзажа шеренгой расстрельной команды.

– Всё хорошо! – подмигнул Янош Роде. – Это словаки!

– Заладил, – прошептал под нос себе Родя. Для веры в чудо он был сейчас слишком слаб.

Янош вновь стал насвистывать, и Родя, глянув с тоской в клубящееся тучами небо – такое прекрасное! – собрался с духом и стал вторить Яношу. Так и шли они по раскисшей дороге, под серым сводом, среди шинелей цвета хаки, истерзанные побоями, но несломленные, а потому – красивые. Так вышли за село, где темнели под дождём поля неубранной кукурузы. Там расстрельная команда остановилась, перестроилась в цепь, и командир её указал приговорённым на поле: «Туда! Бегом!»

– Нам – туда! – толкнул Янош в плечо оцепеневшего Родю. Спрыгнул с обочины на склон и, оскальзываясь на мёртвой траве, протянул Роде руку. Но Родя уже вышел из ступора и разозлился на себя: «Я сам! Не девчонка!»

– Почему ты всё время улыбаешься? – спросил он, нагнав Яноша, чуть не свалившись на него с разгона.

– Потому что я немного язычник! Наши предки верили, что смерть боится тех, кто улыбается!

– Ты это сейчас придумал?

Они стояли среди пожухших кукурузных стеблей и глядели снизу вверх на дорогу, на строй людей с нацеленными на них винтовками.

– Я в это верю, – спокойно сообщил Янош. – Это так. Смерть не трогает тех, кто ей улыбается.

– Она бабка, а не женщина. У неё нет глаз – только нюх!

– Зачем спорить! Мы сейчас узнаем, кто прав!

– Бегите! – крикнул им с дороги командир расстрельной команды и резким взмахом руки указал за горизонт. – Бегите!

– Я не побегу, – стиснул кулаки Родя. – Я не хочу, чтоб в спину…

Янош схватил его за руку, поволок за собой, и почти тут же вслед им прозвучал залп. Янош рухнул, увлекая за собой Родю. Больно хлестнули по лицу сырые кукурузные стебли, и Родя припал к земле, вслушиваясь в себя. Сильно колотилось сердце, ныли кости, пекло в животе и под рёбрами, но никаких новых ощущений не возникало. И крови не было.

Родя повернулся к Яношу, пронзённый страшной мыслью «Убит!», и увидел, что Янош лежит на спине, глядя в хмурое небо сияющими, смеющимися глазами.

– Я тебе говорил, это словаки! Словаки не убьют!

– Ты знал?! – Родя приподнялся на четвереньки – Знал наверняка и молчал?!

– Как я мог знать? – Янош тоже стал подниматься. – Но я знаю своих.

Стоя в рост посреди гниющего поля, они глядели, как возвращается расстрельная команда в село.

– Я сто раз тебе говорил: не надо бояться!

– Я и не боялся уже. Я ночью на всю жизнь вперёд отбоялся.

Родя оторвал взгляд от дороги с серыми фигурками в отдалении, поднял к небу с набухающими в нём новыми тучами и заговорил вдруг, словно считывал с неба:

«Я хочу умереть достойно,

Я хочу умереть спокойно,

Так, как положено мужчине –

Поэту и в офицерском чине,

И пусть над могилою будет берёзка,

Простая берёзка без блеска и лоска…»

Тучи делались всё толще, всё ниже опускались к земле, а по пустынной, разорённой земле в сторону незримого горизонта шли двое – сержант и подросток в форме воспитанника словацкой дивизии.