Севастопольская поэма

(в сокращении)

1.

Сердце Севастополя морское,

и былым, и новым ты полно.

Звонким, голубым огнём прибоя

мужество твоё освещено.

Входит в память фронтовое время –

сорок первый канонадный год,

пусть сейчас в лирической поэме

всё, как это было, оживёт!

Чтобы тот, кто не был сам в окопах,

чьи сквозь фронт не пролегли пути,

понял, что такое – СЕВАСТОПОЛЬ

с орденом военным на груди!

Улицы военного Севастополя

2.

Жить бы, мир отдав в наследство детям,

и на жизнь глядеть во все глаза!..

Но в июне звёздном, на рассвете,

грянула военная гроза.

За звездой упала в бухту мина.

Разбудила якоря волна,

и к седым бойницам равелина

бросилась осколками война.

Мужество, геройство и отвага

воедино слили фронт и тыл.

Не тогда ли к куполу рейхстага

ими путь уже проложен был?

Не однажды подтвердили это,

обжигая ночи над волной,

залпы с моря грозного «Ташкента»

по крутой черте береговой.

Сплавив верность Родине с бесстрашьем,

каждый в строй военный встать был рад:

оживала слава предков наших

в подвигах матросов и солдат.

Севастополь жил.

В дыму чернели

кровью обагрённые штыки,

и сходили с палуб корабельных

помогать пехоте моряки.

Лентами патронными обвиты,

в ярости безмерной и святой,

шли они, великим братством слиты,

зная: Севастополь за спиной.

Драться до победных дней с врагами

за двоих, троих, за семерых!

Знают севастопольские камни,

сколько крови пролито на них.

До сих пор к норд-остам ноют раны,

память бередя бойцам седым.

Не случайно маки на курганах

кровь напоминают всем живым…

Севастополь дрался, не сдаваясь.

Не забыть нам, как среди дымов

детские колясочки качались

на балконах взорванных домов.

Осаждённый силою огромной,

бился город – стойкий наш редут.

Всё для фронта! Даже самый скромный

героичным становился труд.

Кровь за кровь и смерть за смерть! –

Так было.

Только, защищая город свой,

за одну матросскую могилу

брали мы с врага тройной ценой!

Каждый шаг чужой в прицелах чёток.

Слава в звёздах на стволах живёт.

Наши орудийные расчёты

мести увеличивали счёт.

И в легенды новые входили

возле черноморских берегов

хлопцы, что когда-то в детстве били

только из рогаток воробьёв.

Исчезали корабли бесследно,

и, громя с войной пришедших к нам,

катерников грозные торпеды

транспорты ломали пополам.

Словно богатырь в кровавых ранах,

дрался Севастополь наш с врагом.

Нам сегодня вспомнить как-то странно

то, что было в боевом былом…

Будто бы и не было убежищ,

будто бы всегда, листву кропля,

небо над приморским побережьем

сыпало лишь звёзды в тополя.

Памятники падают и люди,

и сгорают листья и мечты.

Разве же когда-нибудь забудешь

это грозовое время ты?

Нет, нетленно фронтовое время

в саркофаге памяти людской, –

и у нас в лирической поэме

пушки задыхаются пальбой.

Всё теснее нам кольцо осады,

всё просторней в боевых рядах.

Но стоять, громя фашистов, надо

в море, на земле и в небесах!

А в цеху подземного завода

в зыбком, влажном свете фонарей

чуть колышет сжатый залпом воздух

кольца нежных девичьих кудрей.

Долетает с моря запах дыма,

и, напильник твёрже сжав в руках,

девушка взгрустнула о любимом:

как он там – ведь каждый день в боях.

Сердце ноет незажившей раной.

Фронтовая горькая пора…

И гудят в разбитой Панораме

грустные залётные ветра.

Словно град, осколки бьют по каске.

Но тверда рука и зорок взгляд;

к «Юнкерсу», что с грузом бомб фугасных,

шлёт зенитчик с палубы снаряд, –

и как будто в нашем небе не был

в бомбах смерть принёсший самолёт:

только грохот, дым, огонь да пепел

сыплются с заоблачных высот.

И уже дымок растаял тонкий,

захлебнулись лётчики в волнах.

Лишь лежат горелые обломки

в белых севастопольских камнях.

Строки, стихотворный строй равняя,

посвятить диктует сердце мне

женщинам, которые сражались

в это время с нами наравне:

медикам, разведчицам, связистам –

всем, кто с нами шёл плечо в плечо,

чья поддержка ласково и чисто

всех нас согревала горячо…

Двести с лишним дней идёт осада.

Подвигов и горестей не счесть.

Но народ сказал: держаться надо!

И ответил Севастополь: есть!

Трескаются от снарядов доты.

С каждым днём защитникам трудней,

и спешат на помощь самолёты

Черноморской крепости своей.

Родина оставшимся героям

приказала город-крепость сдать…

Севастополь, мы сейчас не скроем:

нам об этом больно вспоминать.

Севастополь жил.

Но всё плотнее

враг сжимал вокруг него кольцо.

Умолкали наши батареи,

и редел последний строй бойцов…

Врукопашную дралась пехота,

и от севастопольской земли

с боем уходили самолёты,

с боем уходили корабли.

Близким будет путь наш или длинным,

в город свой родной придём опять,

чтоб со стен священных равелина

флаги ненавистные сорвать!

Слышишь, враг: пройдём огонь и воду,

завершим своей победой путь,

чтобы землякам вернуть свободу,

Севастополь Родине вернуть.

Ничего священней нету клятвы

сыновей твоих, Отчизна-мать,

и уже матросам и солдатам

дан приказ – немедля наступать.

Синева морская взоры режет

и волнует душу моряка,

и плывут над крымским побережьем

белые, как чайки, облака.

Срок пришёл: вперёд, на Севастополь!

И «катюши», пламенем гудя,

поливают доты и окопы,

на фашистов ужас наводя.

В Севастополь!

Наступило время, –

трубы нам победные трубят!

Сквозь строку лирической поэмы

катера-охотники летят.

В Севастополь!

Штурмовые флаги

развевают майские ветра,

и гордится силой и отвагой

воинов своих Сапун-гора.

В Севастополь!

Вот он, Севастополь!

Снова видим контуры твои.

Мы, ворвавшись в город из окопов,

уличные начали бои.

За атакой новая атака,

и везде, куда ни кинешь взгляд,

метр за метром стелется под траки

боем истомлённая земля!

Ярость наступления всё злее.

Танки входят в город.

Позади –

выжженные яростью траншеи,

флаг над Панорамой –

впереди!

Вновь над Графской звонкий свет Победы,

будущее светлое – в пути.

И Победы яркие приметы

обещают счастье впереди.

Движутся по улицам понуро

под конвоем пленные враги,

майский полдень кажется им хмурым,

и пути их к дому далеки.

Современник, мы должны с тобою

жить, трудиться и мечтать вдвойне:

за себя и за того, кто с боем

к миру не пробился на войне.

Помни: мы, войну свалив плечами,

продолжая трудовую жизнь,

боевыми честными словами

жить за них и помнить их клялись.

Помни: здесь, на кладбищах притихших,

в гордом одеянии солдат,

клятвы наши воинские слыша,

одногодки павшие лежат.

И со стройкой рядом –

в славе бранной

подчеркнув преемственность бойцов,

блещут обелиски на курганах

над безмерным мужеством отцов.

Гаснут в море лунные дорожки,

тают мачты мирных кораблей.

Песней стал ты светлой и хорошей,

город флотской юности моей.

Пожелав мужьям своим удачи

в штормовой грохочущей дали,

молодые матери-морячки

в море провожают корабли.

Мы с поэтом сроднены строкою.

Повторится эта пусть строка:

«Гордый профиль города-героя

вычеканен в бронзе на века».

Чтобы тот, кто не был сам в окопах,

чьи сквозь фронт не пролегли пути,

понял, что такое – СЕВАСТОПОЛЬ

с орденом военным на груди!

Жужа

Солнце, плавя всё незащищённое, постепенно начало скатываться из зенита, и его огненные лучи, нащупывая просветы в виноградном плетении, поползли по полу веранды.

Мозаичный пол был единственным местом, спасающим своей прохладой.

Казалось, что разбросанная веером семейка, на долгое время погрузившись в беззаботный комфорт, прекратила всякую связь с окружающей средой. Но вот над дремлющими щенками приподнялась голова матери. Собака окинула своих чад сонным взглядом, поднялась, подошла к открытой двери, настороженно вытянув морду, принюхалась. Что возбудило материнский инстинкт? Было видно, что теперь для неё не существует ничего и никого, нет даже нестерпимой жары.

Жужа, как окрестил её когда-то хозяин, была верным и умным животным. А появилась она тут месячным существом, подобранным отставным моряком на причале Минной пристани. Место для первого потомства определил хозяин, постелив свою морскую тельняшку «рябчик» на уютной веранде.

Крыльцо красивой, увитой виноградными лозами веранды, обращённое к выходу на внешний рейд, старый капитан называл мостиком, а веранду с видом на море, сливающееся на горизонте с куполом лазурного неба, – кают-компанией.

Здесь всегда собирались друзья. Для Жужи такой день – особый: ласковый и вкусный.

Была у хозяина и у верного ему создания одна общая слабость. Так уж распорядилась судьба: моряк детей вырастил, внуков дождался. Но иногда брал старик в руки «музыку» – гармонь – и изливал душу. Однажды, уйдя в глубокие воспоминания, запел он вполголоса о своём, наболевшем. И вдруг очнулся, не поверив своим ушам. Прислушался… «Так это ты, Жужа?» Собачонка сидела столбиком и нежным, с переливом голосом подпевала. Бросился моряк к зверьку, прижал к груди, застыл и долго не мог отпустить. А она, косясь виноватыми, с бликами белков глазами, изредка выкидывая узенький язык, пыталась лизнуть слезу на бородатом лице. Вот так появилось обоюдное увлечение, и стала дружба ещё крепче.

Тёплыми летними вечерами все домашние брали с собой еду, чтобы перекусить, и спускались к воде. Это называлось: «Пошли на море».

Лёгкая прохлада соскальзывала со склонов балки и расстилалась над глянцем бухточки. Разогретую знойным дневным солнцем морскую воду можно было сравнить с «парным молоком». Взрослые шли по дну на глубину, положив раскинутые в стороны руки на поверхность воды. Дети плюхались плашмя. Под ними кипела вода, разлетелись брызги.

Жужа плавала между купающимися, поддерживая общее радостное настроение. Но через некоторое время поднимающийся от берега высокий косогор заслонял последний луч солнца, и в наступающей темноте на воду ложилась лунная дорожка.

Шум и гам постепенно затихал, и компания молча тянулась гуськом по крутой тропинке к дому. Жужа шла первой, как вожак, иногда оглядываясь.

На недолгое время дом оживал: яркий свет, суета, короткое компотное застолье. Потом свет гас. Сквозь зевоту звучали пожелания спокойной ночи и приятных сновидений.

Что может быть прекрасней убаюкивающего ночного оркестра сверчков под ясным звёздным небосводом?

Вот и сегодня Жужа, обойдя свою территорию, освещённую лунным светом, процокала в «кают-компанию». Не вовремя запел петух, ему ответили несколько сонных голосов.

«Полночь», – пробормотал в постели старик. Лёжа на спине, он не спал, раздумывая и слушая ночь.

Уже давно пробили склянки. Где-то в море послышалось буханье мотора: рабочий катер потихоньку прошёл между спящими берегами бухточки, сбросил до предела обороты и по инерции заскользил к пирсу. Вдалеке простонал ревун, разбуженный раскатом волны от проходящего катера. Постепенно всё затихло, погрузившись в глубину ночи.

Вдруг на крыльце появилась Жужа. Она, напряжённо прислушиваясь, издала короткий, но злобный рык. «Ты что это там урчишь? Иди спать», – проскрипел хозяин сипловатым от бессонницы голосом, опустил ноги на пол и сел, нащупывая в темноте шлёпанцы.

Ночь начала утомлять. Хотелось, чтобы быстрей рассвело.

Снова прокричал петух. Как гребень волны, многократно ударившийся в скальные гроты и угасающий долгим откатом, прозвучала собачья перекличка. С очередным накатом разноголосие сменилось долгим воем. Жужа собралась ответить, но, остерегаясь окрика, несколько раз звучно зевнула.

Сквозь неназойливую собачью брехню острый слух бывшего капитана выхватил гул мотора. Старик стал прислушиваться. Нет, это не корабль. На море звук от моторов выразительней, с нарастанием рокота по мере приближения. А этот наползает на ночной город тяжёлым колпаком. Старик уже ясно ощущал его приближение и на слух прослеживал направление движения в ночном небе. Да, несомненно, это был самолёт. Потом гул удвоился, утроился, стал каким-то зловещим, непереносимым. Старик, шаркая занемевшими ногами, хватаясь за откос двери, выбрался на крыльцо.

Вдруг земля вздрогнула. Взрывы, казалось, доносятся со всех сторон! Небо озарилось висящими яркими огнями и гигантскими световыми щупальцами прожекторов. Сколько прошло времени, мгновение или целая вечность? Раскалывая воздух, грянула канонада зениток береговой батареи.

Жужа бежала от непонятного содрогания земли, ожившей под ногами, от замкнутого мира двигающихся стен, от снующих в предрассветном дворе людей. Бежала от преследующей её собственной тени. Юркнула под нависшую скалу, в глубокую пещеру.

И с этого момента для неё начался отсчёт времени другой жизни, на многие дни и ночи лишившей её человеческой ласки и заботы.

Неизвестно, сколько времени провела Жужа в укрытии. Страх и озлобленность ушли, и собака начала тосковать по привычному дому, по хозяину. Но ещё сильней было беспокойство о щенках.

В конце концов Жужа выползла из укрытия. Наверху сиял день. В нос ударил запах гари. Вдалеке изредка передвигались люди, но как-то по-особенному, озабоченно, спеша.

Жужа сорвалась с места. Быстро перебирая лапами, иногда вприпрыжку, она помчалась к родному дому. Прижимаясь к земле, поджав хвост, она носилась по закуткам, но двор словно вымер. В доме с заколоченными окнами не было слышно знакомых голосов…

Вскочив на крыльцо, Жужа стала неистово царапаться в дверь, до того всегда открытую. Затем попыталась, как и раньше, лапами погреметь по ручке-клямке. Дверь подалась. Первое, что открылось взору, то, ради чего она стремилась сюда – плотное дрожащее кудло. Затем из-под кушетки один за другим выкатились дорогие ей создания. Главное в их жизни свершилось: рядом снова находилась мать.

Накормленные щенки прижались к матери. Она тщательно вылизала каждого от носа до хвоста. Окончив обработку, немного понежившись, принялась обнюхивать помещение, обшаривая носом пол, замирая, в некоторых местах продолжительно втягивая воздух. У двери обернулась, издав негромкий сигнал, и начала медленно спускаться с крыльца. Как по команде, щенки двинулись следом за ней. Что-то в них изменилось за последнее время. Вместо прежних раскачивающихся увальней с торчащими антеннами хвостиков вдогонку матери кубарем слетали со ступеней крыльца новые и немного непривычные собачата.

Материнское чутьё подсказывало, что оставаться здесь опасно, и Жужа уводила потомство от надвигающейся непонятно откуда беды…

Новое убежище оказалось довольно глубоким. Кидающиеся за матерью щенки скатывались на пыльное дно и уползали в дальний угол.

Спасительная нора была хорошим укрытием. Но куда сильнее страха для Жужи, не знающей, как и где добывать еду, стало чувство голода.

Вконец ослабев, собака пробралась к выходу и с отвисшим пустым брюхом, опьянённая свежим воздухом, побрела к своему дому.

Обойдя дом, Жужа нырнула сквозь прутья ограды в цветник и начала вынюхивать среди кустов. Наткнувшись на кость, вгрызлась, но кость не поддалась. Тогда, зацепив зубами за трубчатый скол, поволокла её по двору. И тут у крыльца, на своём обычном месте, обнаружила миску. Чья-то беспокойная душа, возможно, несколько раз приносила еду и наполняла кормушку.

Такого количества еды в недавнем прошлом хватило бы на неделю, а сейчас Жужа управилась в один присест. Еле переводя дух, разлеглась тут же, вздыбив раздутые шаром бока, но уже через минуту вскочила и затрусила к норе. В вернувшуюся мать моментально вцепились обезумевшие от голода щенки.

Периодически наполняемая миска как-то разрешила проблему с едой. Правда, случалось, что Жужа по нескольку дней подряд возвращалась в нору голодная.

Но однажды наступил чёрный день: её двор превратился в груду камней…

С тех пор, отлёживаясь днём в укрытии, куда её загнал огненный град, кипящий на почерневшей земле, ночью Жужа делала пробежки по мусоркам. Но и там не всегда ждала удача: видно, не к ней одной пришла беда.

Голод и материнская озабоченность подталкивали, и поиски продолжались. Жужа забиралась в самые дальние районы. На прокорм щенков – теперь своры диких отшельников – тащила всё, вплоть до падали.

В тот день, сцепив зубы, Жужа, как бы оседлав, волокла добычу. Ободранные лапы спотыкались от усталости. И вдруг предчувствие недоброго перехватило дыхание. Надо спешить!

Вход в пещеру встретил собаку мёртвой тишиной. Темнота скрыла то, что мучило душу матери. Содрогнувшаяся от взрыва масса глины опустилась, заживо похоронив всё семейство. От пещеры осталась только узкая горизонтальная щель под шапкой скалы. Жужа бросилась вниз, с повизгиванием начала разгребать многотонный оползень.

За долгое время опасность, преследующая на каждом шагу свистящим и грохочущим кошмаром, притупила защитные рефлексы. Сколько же может вынести живой организм, мечущийся в аду взрывов и пожаров?

Осиротевшая Жужа, протрусив бесцельно по тропинке, спустилась к бухточке, на знакомый берег, с трудом протиснулась в густую прибрежную траву, кое-как раздвинув жёсткие стебли. Клочья шерсти на торчащих лопатках и впалые бока свидетельствовали о крайнем истощении. Вдохнув чистого морского воздуха, собака погрузилась в глубокий, полуобморочный сон.

Очнулась она от резкой боли. Крыса, вонзив острые зубы, рвала её обвисшую шкуру. Рядом в траве мелькали ещё несколько рыжих тварей. Голодные хищники приняли её за мёртвую. Резким движением собака ухватила ближнюю. Писк попавшей в пасть жертвы разогнал остальных.

Высокие заросли какое-то время укрывали и кормили. Иногда вода приносила, подкатывая к берегу, оглушённую взрывом рыбу. На отмели можно было подцепить краба-травянчика.

Оставаясь на песчаном берегу, собака иногда поднималась на пригорок, к свалке.

Однажды в сумерках, когда россыпи перебранных костей постепенно утолили голод, оглушительный выстрел с одновременным тяжёлым ударом в грудь подкинул собаку и снёс с косогора. Она не бежала – катилась по склону. Добравшись до зарослей, протиснулась в траву. Боль сковала грудь, не давая двинуться дальше.

Следом шли люди. Совсем рядом послышалось шарканье твёрдых сапог по жёстким стеблям. Голоса. Сквозь травяную щётку вырисовывались тёмные фигуры. Над застрявшим в пучке травы животным вдруг нависло красное лицо с серыми холодными глазами и белыми бровями под козырьком высокой зелёной фуражки.

В волосатой руке с подкатанным рукавом блестело воронёным металлом оружие. Чудом не обнаружив собаку, потоптавшись, один за другим преследователи ушли. Уже в темноте сверху долетели выстрелы и душераздирающий вопль раненого животного.

С рассветом бесовская охота возобновилась. Услыхав шум, раненая Жужа попыталась выбраться из зарослей. Передние лапы не подчинились, и ей пришлось передвигаться ползком.

Группа дюжих немцев, стоявших на вершине балки, сразу заметила копошащееся на берегу животное. До собачьего слуха донеслись окрики на непривычном языке, улюлюканье. Несколько человек, втаптывая коваными сапогами росистую траву, начали спускаться к бухточке.

Обречённая на расправу жертва повернула обратно. Наваливаясь, огибая длинные стебли, превозмогая боль, она преодолела травостой, выкатилась к воде и бросилась вплавь.

Сверху раздались выстрелы. Всплески от пуль зашлёпали возле головы. Грести было трудно, и периодически голова скрывалась под водой. Но вот рядом мелькнула ещё одна, потом другая голова. Стрельба теперь шла по всей поверхности, поднимая фонтанчики воды рядом с тремя пловцами.

Как только задние лапы зацепили дно, Жужа опёрлась, выкинула себя на поверхность и рванулась к берегу.

Оставляя мокрый след, она кинулась в гущу кустарника и нагромождения каменных глыб. Следом за ней в укрытие нырнуло ещё одно рыжее существо. Другой собачонке выплыть было не суждено.

Со звуком лопающихся струн прорикошетили пули, осыпая каменными брызгами прибрежные кусты. На берегу возбуждённые вояки переговаривались, хохотали. Несколько человек в белых нательных рубахах попытались перебраться вброд, но, погрузившись по пояс, повернули и с криками, подобными утиному кряканью, высоко выдёргивая ноги, выбежали из остывшей за ночь воды.

Вскоре вой сирен и гул моторов у пирса заставил компанию убраться.

По утренней свежей глади бухточки поплыл серый влажный дым от моторов отходящих катеров, лёгкий накат прошелестел, разглаживая следы на песке, и, отхлынув легонько, шлёпнул, как в детские ладошки, в спешащий следом живой тоненький гребешок очередной волны. Длинные стебли морской травы, колышась вместе с водой, попытались успокоить разволновавшуюся бухточку.

Рядом с убежищем под скалой мелким песочком кипел родничок.

Обсохший Рыжик оказался бодрым крепышом. Он первым начал осматриваться, долго лакал воду из родника, и, пренебрегая осторожностью, вышел из укрытия. Видно, бродячий пёс оказался здесь, загнанный санитарным отстрелом или развлекающейся солдатнёй. Ранее он загодя уходил дальше от взрывов и пожарищ. Это было его первое боевое крещение. Оно же могло стать роковым: пуля не выбирает мишень и не щадит никого.

Ознакомившись с вынужденным пристанищем, пёс вернулся под ежевичную крону, плотно обхватившую расколотую глыбу. Теперь, по-хозяйски утвердив за собой границы пространства, он позволил себе приблизиться к Жуже. Но она показала клыки и отпугнула поднятой ёжиком шерстью на холке…

Через некоторое время собаки подружились. Они согревали друг друга в общем гнезде, выдавленном в прошлогодней сухой траве под шатром ежевичного сплетения. Рыжик старательно вылизывал рану своей спутнице и даже подкармливал её, принося в лежбище рыбу. Жужа и сама стала выходить на поиски еды, передвигаясь на трёх лапах.

Этот берег был положе, а поэтому богаче, чем противоположный. Сюда волны выбрасывали то краюху размокшего хлеба, то мёртвую рыбу. Свисающие ветки кустарника закрывали береговую кромку и удерживали эти скудные морские дары. К тому же бухточка оберегала своих гостей, предупреждая об опасности всплеском наката при начинающейся катерной суете в часы надвигающихся баталий…

Но вот прокатился и последний вал войны. Завершился весенним грозовым раскатом. Это было как омовение, как очищение исстрадавшейся земли. Хотелось, чтобы этот, салютующий Победу раскат, гремел громче, сильней, заглушая в памяти долгие, страшные аккорды смерти.

Пленники не могли больше оставаться в уединении. Рыжик пробежался по плотному влажному песочку, размялся, как бегун перед стартом. Осторожно потрогал воду, пару раз окунув лапу, ткнулся мордой, будто благодарил за гостеприимство и спасение. И водная гладь ответила улыбкой разбегающихся кругов.

Он исчез так же внезапно, как и появился. Но Жужу это не огорчило: весенний ветерок больше не пах гарью, а значит, впереди была новая и, возможно, счастливая жизнь.