Ноября 1998

Это началось после того, как я вышел в отставку. В 1971 году у меня начался анкилозный спондилит. Еще у меня появился колит. Во Вьетнаме я подцепил амебную дизентерию. В течение 10 лет у меня не было диагноза. Вначале я не принимал стероиды. 12-15 лет назад я стал принимать стероиды. Они подействовали. Если я пытался снизить дозу, у меня начиналось ректальное кровотечение. Потом мне дали диагноз «язвенный колит». Я теряю энергию. Когда у меня обострение, я должен повышать дозу стероидов. Я начинал с 40 мг в день. В этом году все внезапно рухнуло. Два раза я переболел пневмонией. Два месяца назад я был в госпитале, провел там неделю, и меня все накачивали и накачивали таблетками. С тех пор, как я вернулся домой из госпиталя, я не заметил никаких улучшений. У меня очень болят колени. Мои мускулы одрябли, и я потерял 20 фунтов. У меня нет энергии. С того времени я стал вегетарианцем.

Все началось с амебной дизентерии. Я так ослаб, что даже не мог поднять голову. Анкилозный спондилит обострился. У меня очень сильная ригидность шеи. Я вышел в отставку по состоянию здоровья. У меня болели и затекали ноги, и спина тоже, но это не было чем-то серьезным. У моего сына, и у дочери моего сына тоже это есть. В 1981 году у меня была сильная дизентерия с кровянистым стулом. Мой позвоночник как будто замерз, был совершенно неподвижным. Шея до сих пор несколько ригидная. До сих пор я был довольно подтянутым и активным, до этого года. Два раза врачи хотели сделать мне операцию, но я сказал «нет». В 1976 они сказали, что мне нужно сделать колостомию, но я отказался. Во Вьетнаме я отказался от операции на шею. Я был активным и здоровым до этого года, а теперь все свалилось на меня одновременно.

В этом году, у меня была жидкость в легком и закупорка сердечных сосудов. Мои щиколотки распухли, и вода собиралась в них. В течение долгих лет, колит то уходит, то возобновляется. Кровотечение никогда не было болезненным. Дизентерия не выбила меня из военных действий. Я был на медикаментозном лечении с самого начала.

В 1970 году я писал историю Военно-воздушных Сил во Вьетнаме. Я провел во Вьетнаме семь лет, и это было ужасным испытанием. Это было «я против них». Они хотели от меня избавиться. Военно-воздушные Силы хотели взять войну на себя. Например, они подделывали материалы, чтобы показать, что они могут это сделать. Между июлем 1968 и сентябрем 1968 они разбомбили все переходы в холмах и горах. Потом получилось так, что мы обнаружили, что все эти данные – фальшивые. Тогда они стали преследовать меня. Я перенес большой стресс. Мне приходилось терпеть все их вранье. Люди, которые работали на меня, были из Академии Военно-воздушных Сил. Все исходило из Пентагона. Я был под огромным давлением, от головы до пяток. Это очень меня расстраивало, и я пил еще больше.

Стиль жизни был очень плохим. Я ходил развлекаться каждую ночь. У меня было много стресса. Но я терпел. Это должно было оказать на меня какое-то воздействие. Я потерял свой энтузиазм. Все это было подделкой. Потом еще шесть лет бомбежек. Нужно было доказать то, что невозможно было доказать. Потом было «Наступление Тет» в 1968 году. Это приводило меня в отчаяние, и я много пил.

У меня была ригидность костей и суставов. Много кровотечений. Я работал долгие часы. Правительство подсадило своих людей в мой офис. Они даже ходили ко мне на квартиру, и проверяли. Они хотели от меня избавиться. Но у меня была хорошая репутация. У меня был свой «вход». Я писал статьи для журнала «ВВС». От меня не так уж легко было избавиться. Если бы я был параноиком, я бы подумал, что меня намеренно заразили дизентерией. Я не был готов к тому, чтобы уйти. Я отработал 20 лет и вышел в отставку после 28. В конце концов, это оказалось не так уж и плохо. Я потерял интерес к тому, чтобы работать добросовестно. Я много пил. Я запустил себя.

До этого я был с Объединенными Нациями в ВВС в Англии. Тогда у меня была нормальная семейная жизнь. Я выпивал только изредка. Сейчас, я ни разу не выпил с 1976. Я бросил. Доктор в Лос-Анджелесе сказал, что мне необходимо сделать колостому. Я решил, что это нехорошая ситуация. Когда я вернулся из Воздушных Войск, я много пил. Я также курил сигары, по 8-10 в день. Это я тоже сократил.

У меня было отличное детство. Я вырос в арабской семье. Там мальчику ничего не надо делать. У меня было шесть сестер, и они носились со мной все время. Я был лучшим студентом в старших классах, с отличными отметками по все предметам. Я закончил школу, и отработал год на сталелитейном заводе. Потом, в 1941 году я пошел в морскую пехоту, и был там пять лет. Я сделал это, чтобы сбежать. Меня два раза ранили на Айво Джайме. Там был огромный уровень стресса. Постоянные бомбардировки, по пять дней подряд, и меня ранило. Я принимал морфий и хохотал, как ненормальный. Я выжил. Я сидел в окопе, и повсюду взрывались снаряды. Люди орали и вопили. Психоз. Парни звали мамочку.

Потом враг стал уничтожать на гражданских, и в конце концов они поубивали друг друга. Они сбрасывали детей с утесов. Я поставил перед собой стену, чтобы заблокировать это. Там были трупы, распухшие, расчлененные, висели на деревьях. Груды трупов. Мне пришлось все это заблокировать. Может быть, у меня был шок от контузии. У меня было чувство, что я умру. Почему я здесь? Я боялся, я очень сильно боялся. Ты не знаешь, вернешься ли ты назад. Но хуже всего были трупы. Мы были на таком маленьком пляже, и там были тысячи мертвых. Я раньше никогда не видел мертвого человека. На Сайпане меня это добило. Я был в окопе со своим командиром, и командир сказал мне «встань на колени и молись». Я был перепуган до крайности. Когда битва закончилась, мой командир увидел меня. Я был полностью подавленным. В этом не было никакого смысла. Я потерял всю веру в своих лидеров.

Мы все создавали для себя защиту из смеха и презрения к смерти. Я пил, и это было своего рода побегом. Это был самый худший период в моей жизни. Когда бравада проходит, тебе кажется, что ты такой крепкий орешек, и тебе плевать. Ты начинаешь рисковать по-глупому, лезешь на рожон. Я стал жестким и закрыл все свои эмоции. После войны, я не знаю, что произошло. Мне кажется, что в течение трех лет после этого я продолжал оставаться в том замкнутом пространстве. Я принимал таблетки и пил. Я просто блокировал свои чувства. И так продолжалось много лет. Смысл в том, что ты на войне, и должен принимать все, как есть. Но лучше всего быть равнодушным. Я видел, как люди прыгали с утесов, чтобы умереть. И я только смеялся над этим. Ты просто там оказался. Но ты всегда спрашиваешь, «почему я». Ты бы не мог выжить, если бы не блокировал все это. Ничто и никто не рассказали мне даже приблизительно, что это такое. Это было намного более чудовищно, чем кто-либо смог бы выразить словами. Запахи. Ты – это единственное, что имеет значение.

Тогда у меня были проблемы с браком. Я сразу же развелся. Но когда я вернулся, я женился на ней снова. Мы поженились перед тем, как я ушел. Я был рад оставить что-то позади. Мой первый ребенок родился, когда я был на Сайпане. Я четыре раза женился, и три из них развелся. Я был хорошим отцом своим детям. У меня два сына. Я не уделял им достаточно внимания. Я сам не знал, чего я хотел.

У меня был сон, в котором я просыпаюсь в тумане. Это произошло на самом деле. Я думал о людях, которые совершают самоубийство. Меня преследуют эти мысли. Женщина с ребенком подходит ко мне. Мои друзья и я опускаем автоматы, чтобы подойти к ней. Ее муж столкнул ее с утеса. Когда она стала падать, ребенок выпал из покрывала и тоже упал вместе с ней. Я плакал. Это был единственный раз, когда я плакал.

В океане были голые мужчины, они пытались спастись бегством. Офицеры хотели, чтобы мы стреляли в них, но я не мог. «Почему я?». Почему это случилось со мной, я все время задавал этот вопрос, но не мог найти ответа. Я просто заблокировал это. Это безумное заблуждение – строить стены вокруг этих чувств. Я одичал. Все было безнадежным.

После войны я поехал работать в Сан Диего. Потом, в 1951 году, мне предложили работу в Лондоне. Там была хорошая жизнь. Я съездил по путевке в Германию, Францию и США как гражданский работник ВВС. Это была легкая работа – писать рассказы. Я болтался в барах и развлекался. Мужем я тоже был неплохим. Я мог ездить, куда хотел. Я думаю, что я считал себя крепким орешком, и был эгоистом. Я всегда хотел получить то, что хотел. В те годы я также побывал в разных местах на Ближнем Востоке. Я очень большой эгоист. Я всегда думал, «что я с этого буду иметь». В то же время, я был хорошим семьянином. Я бы хотел ходить в развлекательные заведения, если бы мог. Я много пил в то время.

В ту пору у меня были сны, прекрасные сны. Один повторяющийся сон, что я забираюсь на вершину горы. Я смотрю сверху вниз на великолепный голубой океан. Лодки в воде и пальмы на берегу. Еще один повторяющийся сон, когда я шел сквозь поезд, вагон за вагоном, и останавливался, и разговаривал с разными людьми. Что я входил в огромное здание, в котором было много выходов. Там было полно женщин, по всему зданию. Еще один сон, я веду машину по холмам. Внезапно машина останавливается на дороге. Я выхожу из машины и жду, чтобы кто-то меня подобрал. Я очень надеялся, что кто-то приедет. Другой повторяющийся сон, что я зашел в дом, и внутри была кровать, в другой комнате стол, и за ним сидел человек. Была кухня, там была женщина. Я просто хотел лечь на кровать. В другом сне, я шел по пляжу. Там стоял деревянный домик на сваях, и вода поднялась до пола. В доме были спальные мешки и какие-то люди. Сейчас я не вижу снов.

Я взялся за работу во Вьетнаме, потому что здесь работать мне было скучно. В 1964 было отлично. Стиль жизни был как во французской колонии. Большие дома со слугами, мне это очень нравилось. После 1968, после «Наступления Тет» все испортилось. Я вернулся в Академию Военно-воздушных Сил в 1968. Я смог сбросить этот груз. Это произвело некоторый эффект. Я говорил со всем факультетом. Потом я вернулся во Вьетнам. Я знал, что то, что мы делали, было глупо. Я видел все, что они делали. Неважно, что мы при этом чувствовали, мы не могли этого исправить. Другие, те, кто говорил о своих чувствах, были уволены. Тот факт, что мы не могли говорить то, что думаем, казался неправильным. Я стал выпускать журнал, юмористический. Там были комиксы и смешные истории, и также реальные истории. В этом журнале никого не убивали. Это доводило меня до отчаяния. Я знал, что что-то не так, но мы не имели права это выразить. И все же, это была интересная жизнь. Я выпустил из себя весь этот груз в Академии Военно-воздушных Сил. Они не могли официально признать того, что я им рассказывал. И прятали от меня информацию.

Это было безумием. Мне приходилось заталкивать это вовнутрь. Все работало, как надо. Моя негативная сторона в том, что я очень большой эгоист. Но я могу быть и щедрым. У меня нет больших амбиций, чтобы стать богатым или знаменитым. Вообще-то я был больше всего счастлив, когда я был ребенком, и жил в полунищенском состоянии. В 1980 я завел себе хобби – воздушные змеи. Я до сих пор придумываю их дизайн и запускаю. Я могу быть один в поле, подальше от всех остальных. Я занимаюсь этим уже двадцать лет. Я очень люблю быть один. Я могу делать такие воздушные трюки, каких больше не может никто. До сих пор это было центром моей жизни. Сейчас я не могу этим заниматься, я слишком болен. Я делал это в 1946 году, я продавал воздушных змеев. Когда я вышел в отставку, я снова взялся за это. Это было побегом от тех чувств, которые я испытывал.

То, что я здесь, и я араб, делает меня другим человеком. Я чувствую, что я араб. Я этим горжусь. У них больше шовинизма. Женщины есть женщины, а мужчины есть мужчины. Есть разница. Здесь, в нашей культуре этого нет. Нет даже отдаленного сходства с теми женщинами, с которыми я вырос. Женщины были хозяйками. Они были теми, к кому ты возвращаешься домой. Мужчины должны обеспечивать семью и заботиться о ней. Мне не нравится их болтовня, когда они сидят и болтают без умолку. Эти современные женщины – не такие, как мои сестры. Они пустые, надменные, и много болтают. В Сирии все женщины толстые, и все время на кухне. Они гордятся тем, как они готовят. За столом едят только мужчины. Если ты велишь женщине что-то сделать, она это делает. Они уважали всех мужчин в семье, может быть, даже больше, чем мы того заслуживали. Я был безнадежно избалованным ребенком, но мне это нравилось. Я думаю о том, как было 60 лет назад, жизнь была спокойнее и медленнее, не такой суматошной. В нашем обществе все болтают без умолку. Я был в Сирии в 1955. Мой отец и мать звали меня другим именем, не тем, которое у меня сейчас. Как будто я жил с фальшивым именем всю свою жизнь. Я согласен с сирийскими политиками. В арабских странах, мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина. У меня больше свободы, у женщины не должно быть столько свободы, сколько у меня.

За последние двадцать или тридцать лет я вообще перестал читать книги. Я не хочу, чтобы в моей голове были истории других людей. Они уводят меня от моей собственной жизни. Раньше я жить не мог без новостей, но теперь я их не слушаю, и ничего не теряю. Мой отец не умел ни читать, ни писать, и у него был конфликт с моим старшим братом. В конце концов, мой отец порвал все отношения с моим братом, потому что его жена обманула моего отца в деньгах. Я в отчаянии, потому что скоро арабов вообще не останется. Меня назвали в честь кумира моего отца. Когда я приехал в Сирию, я встретил тех людей, которых помнил с детства. До пяти лет я вообще не говорил по-английски.

Обсуждение:

Далее следует копия статьи, которую пациент написал несколько десятилетий назад. Она, как таковая, является продолжением случая заболевания, проекцией его внутренних делюзий.

Сайпан – один из Марианских островов, архипелага, расположенного в Тихом Океане. Он находится примерно на ¾ к западу от Гавайских островов, между ними и Филиппинами. Наиболее известный остров Айво Джайма является частью той же островной группы. Во время Второй Мировой Войны Япония захватила большую часть этой территории, включая большинство островов Тихого Океана, среди них Филиппины и Сингапур, до Бирмы у индийской границы на западе и до Манчжурии на севере. Битвы союзников за освобождение этих островов от территориальной оккупации были долгим и в высшей степени кровавым процессом. На каждом из маленьких тихоокеанских островов высадка десанта производилась на узкой полоске пляжа, и из этой позиции, безо всякого прикрытия, нужно было выбить окопавшихся японцев, которые всегда дрались до смерти, и никогда не сдавались. Потеря людей в этой островной кампании была свыше всякого воображения. Каждый квадратный фут пляжа был куплен неисчислимым количеством жизней и ужасов, как будет видно из нижеследующей истории.

САЙПАН

Еще один день пятьдесят лет назад

Сержант ХХХХХХ, 4-й Морской Дивизион

16-е июня 1944. Зеленый Пляж – 2. Прошло 27 часов с тех пор, как они выбросили нас на этот пляж, и мы закопались в песок как можно глубже. Прикрытия нет. Мы всего в тридцати ярдах от берега. Повсюду вокруг нас взрываются снаряды, весь день, всю ночь. Минометы. Артиллерия. Танки. Ракеты. Они высоко над нами, прячутся в пещерах, скрываются за горными склонами, сидят в густой листве на холмах, глядят прямо нам в горло, и их наблюдатели направляют огонь из-за деревьев, которые растут над нами. Как будто предварительная бомбардировка вообще их не тронула. Ты видишь красные вспышки их орудий в холмах и смотришь, как к тебе приближаются снаряды. Ты слышишь крики и стоны умирающих, и некоторые из них ты узнаешь. Ты щуришься сквозь завесу пыли и огня и осколков и дыма. Кругом трупы, части тел, обрывки брезента, ветки деревьев, обломки машин. Психоз. Один парень зовет мамочку. Другой внезапно обнаружил, что он ослеп. Ряды раненых на пляже, медики впрыскивают им морфий. Нервные моряки стреляют в свой собственный авангард, когда они отходят назад в темноте. Солдаты Черной Армии, их амтраки разбиты, бегут назад, чтобы прыгнуть в шлюпки, отплывающие обратно к кораблям. Полковник ВМС размахивает пистолетом, приказывая им вернуться. И нескончаемый гром тысячи стволов, палящих с наших кораблей в темноте позади нас, и еще тысячи вражеских стволов, палящих в нас спереди. Молнии взрывов, бьющих всего в пятидесяти ярдах от нас, по крайней мере, каждые десять минут. Прошло 27 часов с тех пор, как нас здесь выбросили.

Я сжимаюсь в своей взрывной воронке, и у меня в голове только одна мысль. Почему я? Почему я здесь, в таком месте, где людей разрывает на куски?

В перестрелке наступает затишье. Я встаю, чтобы посмотреть, кто вокруг меня. Я слышу звук приближающегося снаряда и знаю, что это конец. Я падаю, и еще двое парней падают на меня сверху. Я получаю шрапнель в бедро. Парень, который лежит прямо на мне, наш главный радист, потерял кусок спины. Тот парень, что лежит на нем, мертв.

Приходит медик, делает мне и радисту инъекцию морфия, и тащит труп в кучу на пляже. Мы лежим на песке, радист и я, плечом к плечу, у него сильное кровотечение, у меня не очень, и может быть, это морфий, может быть, это психоз, но я начинаю ощущать, как будто я отделен от всего того, что происходит, и я спрашиваю его, это все правда, или мы просто смотрим кино, и он начинает смеяться, и я начинаю смеяться, и мы не может остановиться. Все вокруг вдруг стало смешным. Моряки вылезают из своей лодки и бегут в укрытие. Мы смеемся. Между лодками, идущими к берегу, падает мина, и лодка поднимается из воды. Мы смеемся еще больше. Парень тащит ящик по песку и кричит, чтобы ему помогли. Мы смотрим друг на друга и хихикаем. Амтрак заносит, и он не может подойти к берегу, так что парни прыгают в воду и начинают сами плыть к берегу, мы хохочем во все горло. Мы начинаем показывать друг другу разные сцены. Смотри, Бегут два медика с носилками, один спотыкается и падает. Мы смеемся как никогда. Смотри. Раздутый японский труп прыгает на волнах между двумя лодками. Хо. Хо.

Незадолго до рассвета, медик возвращается, извлекает шрапнель, бинтует мою ногу, записывает мой личный номер (305034), и говорит мне, что я готов к возвращению в строй. Они кладут мое хохочущее тело на носилки, а его относят к шлюпке, которая отвезет его на этот Великий Белый Корабль-Госпиталь, где полным-полно белых простыней и медсестер.

Я просыпаюсь на следующее утро, Д плюс 2. Я вижу бинты на своей правой ноге, и вспоминаю, где я. Недалеко взрыв, затем тишина. Я выглядываю из носилок, посмотреть, что происходит. Море за нашим малюсеньким пляжем почти пустое. Морские войска, которые подбросили нас сюда, ушли. Нет боевых кораблей с 16-тидюймовыми пушками. Нет авианосцев с самолетами, которые могут достать до тех огневых позиций, куда не дотянуться нашей артиллерии. Нет крейсеров. Только транспорт и несколько эсминцев, и они так далеко, что их почти не видно. Каждый американец на этом пляже задает один и тот же вопрос: почему?

Позже мы узнаем, что ВМС услышали о том, что японский флот направляется к Сайпану, и Адмирал ХХХ (главный моряк) должен принять важное решение. Идти за ними и захватить их врасплох в открытом море, где у нас есть преимущества? Или остаться здесь и драться с ними в менее благоприятных условиях в качестве прикрытия, защищая свои войска на земле? Что скажете, Генерал Смит «Бешеная Собака» (главный десантник), хватит силенок у ваших десантников, чтобы постоять за себя, пока нас нет? Со своих палуб в открытом море генералы и адмиралы смотрят в свои бинокли на нескончаемый огневой вал снарядов, взрывающихся среди нас. Адмирал решает идти за японским флотом и оставить нас умирать тысячами под огнем врага, который теперь может стрелять в нас безнаказанно.

Я нахожу свою рацию и вызываю трех своих радистов с наблюдателями, это единственные люди, кто может направлять удары наших артиллеристов. Никто не отвечает. Они могут быть убиты, ранены, или до смерти перепуганы. В то время я еще не знаю, что ни одна из наших 105 мм гаубиц не исправна. Я добираюсь до командного пункта, туда только что было прямое попадание. Пара трупов лежит среди разорванного брезента, наполовину погрузившись в песок. Один из них – парень, которого я знаю. Я нахожу офицера, майора. Он все еще наполовину в шоке от контузии. Я спрашиваю его, где найти командира. Он указывает на окоп в десяти ярдах от нас. Я поворачиваю голову, чтобы взглянуть, и в этот момент над ним взрывается снаряд, всего в нескольких ярдах над ним.

Это хороший окоп, примерно четыре фута глубиной, и достаточно большой для двух человек. Я ставлю рацию на землю и смотрю вниз. Командир сидит, скорчившись, его голова между его коленями. Сперва я думаю, что его задело. Я спускаюсь в окоп. Он приподнимает голову, видит меня, молчит несколько секунд, потом говорит: «Сержант ХХХ, встань со мной на колени и молись». Я колеблюсь. Он мой командир. Это приказ? Он снова смотрит на меня. Я качаю головой и вылезаю из окопа.

Я говорю одному из своих парней, чтобы он взял на себя радио на командном пункте. Мы синхронизируем частоты. Я беру на плечо свой карабин и рацию, и бегу на гребень в 600 ярдах впереди, где я нахожу своего радиста и наблюдателя. Я провожу там шесть дней, передаю нашим по радио о позициях врага, помогаю прокладывать кабель, ищу резервы, все, чтобы поддерживать наши гаубицы. Я здесь, далеко от своего командира, о котором я не хочу думать.

В течение этих шести дней я много передвигаюсь. То, что я вижу, я должен блокировать от своих чувств. Трупы везде, на каждой тропинке, вонючие, истекающие кровью, расчлененные, в гротескных позах, некоторые висят на деревьях. Ряды тел. Наших. Груды тел. Их. Моряки. Солдаты. Десантники. Японцы. Тысячи мертвых на крошечном пляже, меньше чем в пять квадратных миль. Еще тысячи раненых. Многие парни в шоке. Ресурсы заканчиваются. Никто не спит. Все, что мы можем делать – это выживать с тем, что у нас есть, в основном, это гаубицы, пока ВМС не явятся спасать нас.

Эта битва происходила в таком хаосе, что, когда 27-й Армейский Дивизион прибывает к нам на помощь, он несет потери 2000 за два дня, и Армейский Генерал ХХХ и Морской Генерал ХХХ начинают ссориться о способах ведения войны, Армия против Десанта. Десант говорит, если вы не знаете ситуации, нападайте, и тогда вы узнаете. Армия говорит, не шевелитесь, пока не узнаете, что лежит перед вами, тогда вы потеряете меньше людей. В итоге Генерала Армии с позором увольняют, посреди нашего самого критического сражения.

22 июня 1944. Как и кавалерия, ВМС приходит на наше спасение как раз вовремя. Возвращается после великой победы ВМФ, где они потопили пять японских судов и сбили 402 самолета. К счастью для нас, морской бой не завершился по-другому. Сейчас тысяча пушек с кораблей бьет по укреплениям врага в горах. Сотни бомбардировщиков с авианосцев точно разносят вдребезги огневые позиции врага в 50 ярдах от нас. Внезапно у нас появляется огневая сила, которая может все повернуть по-другому. Вражеский огонь замедляется, затем прекращается. Мы спасены. Наконец-то мы можем отдохнуть. Как раз вовремя.

Я не видел своего командира до 8-го июля, когда битва за Сайпан практически закончилась. Наш батальон оставляет свои позиции. На нашей стороне острова спокойно. Вся моя команда радистов вернулась, кроме одного парня в Марпи Пойнт. Я говорю с ним по рации, о том, что за ним нужно приехать. Связь плохая. Много помех. Он возбужден и говорит быстро, но я понимаю основной смысл. Японские матери и отцы убивают своих детей и сбрасывают их с утеса. Массовое самоубийство. Парни собираются вокруг. В чем там дело? Я начинаю рассказывать им, и они жадно слушают.

«Сержант ХХХ!». Это командир. Он от нас через дорогу, слишком далеко, чтобы слышать, что именно я говорю, достаточно близко, чтобы заметить то внимание, которое я получаю.

Мы поворачиваемся к нему и некоторые отдают честь. Он идет и кричит на ходу: «Что за ложь вы им говорите, Сержант ХХХ?». И потом, даже не замедлив шаг, он проходит мимо.

Сперва всех охватывает смущенное молчание. Они думают, что это за ложь я им сказал. Он их командир, я всего лишь их сержант. Я сразу же понимаю, о чем он думает. Он видит, что я разговариваю с парнями о Марпи Пойнт, и решает, что я рассказываю о нем и его молитве в окопе. «Сержант ХХХ, встань со мной на колени и молись». Слова, которые стоят между позором и славой. Все это время он думал об этом. Но мои парни, они ничего не знают. Они сбиты с толку. Мне нечего им сказать.

Меня это глубоко задело. Самое главное в битве – это парни, которые рядом с тобой, те, которых ты видишь вокруг, в чьи глаза ты смотришь. Одно слово от моего командира - и связь между мной и моими парнями разрушена.

Я должен убраться отсюда. Я бросаю свой карабин и рацию в джип. Я отправляюсь в Марпи Пойнт, одна миля на север, где выжившие японцы, в основном гражданские, загнаны в угол. Мне нужно забрать своего радиста, но больше всего мне нужно удалиться как можно дальше от своего командира. Я на той же дороге, которую использовала наша пехота для своего безнаказанного наступления на Марпи Пойнт. Я веду машину как ненормальный. Я ускоряюсь, торможу, сворачиваю то влево, то вправо от дороги. И всю дорогу у меня в голове слова:

«Что за ложь вы им говорите, Сержант ХХХ?»

Я мчусь по широкому открытому полю, и внезапно осознаю, что я один. Ни людей, ни машин. Только я. Есть следы от машин, глубокие колеи, пустые канистры из-под бензина, деревянные ящики, мусор, но ни одного мертвого тела.

Я жив. Я выжил. Я все еще здесь. Вот что самое главное. И какое мне дело до какого-то долбанного лейтенанта-полковника? Я чувствую себя намного лучше. И внезапно, насколько мне позволяет мой голос, я начинаю петь. Оклахома, где ветер летит над равниной.

И пока я пою и гоню машину по этому пустому полю битвы, всего лишь за холмом, всего лишь за милю к западу от меня, происходит самая странная битва этой войны. Вот почему никого не видно. Они все там, каждый уцелевший вражеский солдат, все готовятся к последнему «банзай».

7-е июля 1944. (Японский) Генерал ХХХ пишет свой последний приказ. «Офицерам и солдатам, защитникам Сайпана: варварская атака врага продолжается. Хотя враг оккупирует только угол Сайпана, мы бессмысленно умираем под жестоким огнем и бомбардировками. Будем ли мы наступать, или останемся на этом месте, впереди только смерть. Однако, смерть – это часть жизни. Мы должны использовать эту возможность, чтобы прославить истинное японское мужество. Я пойду в наступление с теми, кто остался для того, чтобы нанести еще один удар американским дьяволам, и оставить свои кости на Сайпане как бастион… Я никогда не потерплю позора быть взятым в плен живым, и я предложу небу мужество своей души и спокойно возрадуюсь вечной жизни. Я молюсь вместе с вами за вечную жизнь Императора и благосостояние страны, и я наступаю на врага. За мной!».

За мной. Три тысячи человек подчиняются. Последние, кто выжил из его 30.000 армии. Сотни из них – живые трупы, их вытащили из полевых госпиталей, некоторые хромают с палками. Не хватает оружия, чтобы дать каждому по винтовке. Многие вооружены только палками и ножами. В западне на куске земли меньше одной квадратной мили. Четвертый Морской Десантный Дивизион наступает с севера. 27-й Армейский Дивизион блокирует юг. На западе, океан, и Американские ВМС бьют в них каждую минуту всей своей огневой мощью. И на востоке, на горном хребте прямо над ними, Второй Морской Десантный Дивизион. Все наши стволы нацелены на них, палят со всех направлений.

Под прикрытием темноты, совершенно необнаруженные, Генерал ХХХ и его люди выскальзывают их своей западни под тяжелой бомбежкой и добираются до пляжа, пока наши пушки бьют по холмам. Освободившись от постоянного обстрела, они собираются и готовятся к атаке. Под предводительством Генерала ХХХ, эта ободранная банда контуженных солдат, с воплями «банзай» пробивается сквозь 27-й Армейский Дивизион и прорывается на 3000 ярдов прямо под гаубицы арьергарда 10-ого Десантного, которые палят вслепую и срезают их рядами. Они гибнут сотнями, но продолжают идти вперед. Битва продолжается всю ночь и весь следующий день, и когда она заканчивается, почти каждый японец из наступавших убит, и 1500 наших лежат убитые или раненые. Генерал ХХХ совершает харакири. Горстка пленников в слишком тяжелом состоянии, чтобы совершить самоубийство. Битва за Сайпан закончилась.

8-е июля 1944. Марпи Пойнт. Я со своим радистом в моем джипе, примерно за двадцать ярдов за нашими пехотинцами, которые растянулись на сотню ярдов, лежа на краю крутого утеса, который и есть Марпи Пойнт. У парня крайняя степень усталости. Его глаза едва открыты и он бормочет полушепотом. Скоро я узнаю, что дело не в только в переутомлении. Дело в том, что происходит под этим утесом, в том, о чем он говорил во время той отвратительной радиосвязи.

Я оставляю его спать в джипе и иду на край утеса. Я падаю около пары стрелков около тропинки, которая ведет к повороту на краю утеса. На пляже примерно 200 футов внизу, я вижу женщин, детей, солдат, некоторые забинтованные и истекают кровью, некоторые голые, все в истерике, бегают среди трупов, стреляют друг в друга, становятся в круг и взрывают в центре гранаты, выползают из пещер на утесе и бросаются вниз. Брошенные своими мужьями и отцами, которые лежат мертвые на пляже к югу после своей последней славной битвы. Их мысли в таком беспорядке, но они думают только о том, как сделать так, чтобы все умерли. Несколько голых солдат плывут в стороне от пляжа, они кричат нам и делают жесты, чтобы мы стреляли в них. Никто из наших еще не стреляет, но мы смотрим, как враг умирает прямо у нас на глазах.

Я говорю парням, что мне пора, и когда я встаю, я замечаю какое-то движение на тропинке. Я даю им знак. Мы видим, что чья-то голова движется по скалистой тропинке. В нашу сторону. Внезапно из-за поворота появляется женщина, ее лицо и изорванное платье покрыты кровью и грязью. Она спотыкается, одной рукой держится за край утеса, другой держит что-то в покрывале. Она в двадцати ярдах от нас. Она замечает нас и останавливается. Я перехватываю ее взгляд. Она не отводит глаза. Несколько секунд. Я протягиваю руки. Пожалуйста, не бойтесь, мы не сделаем вам ничего плохого. Другие парни тоже кладут автоматы на землю и раскрывают руки, упрашивая ее. Пожалуйста. Мы не сделаем вам плохого. Она делает пару шагов в нашу сторону, затем вдруг вскрикивает и падает с утеса, роняя покрывало. Мы видит, что из покрывала падает ребенок и следует за ней. И только перед тем, как он прыгает сам, мы видим мужчину, который их столкнул.

Я больше не могу на это смотреть. Я иду обратно к джипу. И в первый раз я плачу.

Я еду обратно из Марпи Пойнт к нашему батальонному бивуаку. Мой радист спит рядом со мной. Время после полудня. Как и тогда, когда я ехал туда, я совершенно один на дороге. Справа от меня следы шин, ведущие к гребню горы. Может быть, потому что я хочу оттянуть время встречи со своим командиром, я решаю свернуть с дороги. Мой радист просыпается от толчка. Куда мы едем? Я не знаю. Я веду машину, пока не кончается след, недалеко от хребта. Я вылезаю из джипа со своим карабином, заворачиваю всего за несколько ярдов от угла – и смотрю прямо на заброшенный японский склад, встроенный в стену холма. Полки и полки еды, в основном рыбные консервы, и ящики и ящики больших литровых бутылок. Я открываю бутылку и отпиваю. Вау! Мой радист отпивает. Вау! Это саке. Мы загружаем в джип сколько в него влезает, не меньше, чем 60 бутылок, и едем дальше.

Я пьян. Я держу мою бутылку саке в одной руке и палю из своего карабина в воздух другой. Мой пьяный радист и я рулим вместе. Последнее, что я помню – это как я въехал в штабной бивуак. В несколько минут, почти все парни из нашей батареи, от главного сержанта до самых низов, расхватывают бутылки, открывают их, пьют, передают другим. Я их герой. Они кричат мне «ура». Я приехал к ним с тем, что им было нужно, чтобы смыть 25 дней безумия из своих мозгов. Роскошное рисовое вино, мне хватило двух глотков до полного улета. Хватит всем. Больше, чем достаточно. Парни сходят с ума по этому делу. Все выходит из-под контроля. Никто не на своем посту. Все распевают, танцуют, катаются друг на друге верхом, валяются на земле. К тому времени, как это обнаруживает командир, большинство парней мертвецки пьяны.

Я сам узнал об этом позже. Сразу же после моей героической встречи, я вырубился рядом с джипом, и мой радист рассказывает мне, как я лежал там на траве, в бессознательном состоянии, мухи ползали по всему лицу, я был как труп на поле битвы, и все время я бормотал то, что один из них назвал «самой великой речью», какую он слышал в жизни. Я спрашиваю его, что я говорил? Он говорит, ты просто говорил правду, и это все, чего я смог от него добиться. Этого достаточно.

Что их озадачило, так это реакция командира. В штабе его батальона произошло вопиющее нарушение дисциплины, он должен что-то сделать. Он возбудил дело против главного сержанта, и его разжаловали. Но меня он не тронул. Это ведь я привез саке. Это ведь я причина его проблем. Я лично виновен в развале дисциплины. Но я остаюсь невредимым. Никто из парней не понимает, почему.

Я знаю. Это молитва в окопе.

23-го июля 1944. Красный Пляж – 2. Почти то же место, с которого мы начали. Только на этот раз это класс. «Морские Пчелы» приготовили для нас лагерь. Душ. Горячее питание. Сортиры. Палатки с кушетками. Холодные напитки. И самое главное, почта из США, которую доставили на наш собственный аэродром на Сайпане.

Я теперь не со своим старым батальоном. Меня перевели. Я знал, что это произойдет. Теперь я в войсках «Амфибия–V». Моя старая команда всего в пятидесяти ярдах от меня на пляже, но я не прихожу к ним. Почему-то у меня нет чувства локтя, чувства товарищества. Я уклоняюсь от церемонии на кладбище в честь павших. Я ничего к ним не чувствую.

Что-то внутри меня умерло. Слишком много шума и жестокости, слишком много трупов, глядящих на меня открытыми глазами, слишком много безумия в слишком короткий промежуток времени, потеря веры в своих лидеров, слабость, может быть, отдаленные последствия контузии. Пока другие парни скачут по пляжу, я лежу один на кушетке в своей палатке, и иногда, когда я закрываю глаза, я вижу глаза японской женщины с покрывалом на краю обрыва в Марпи Пойнт. Мой взгляд на нее – это последний остаток человечности. Этого я не могу стереть из своего разума. Я просто не хочу терпеть все это снова. Еще одного командира. Еще одно кровопролитие. Я не герой-десантник. Я просто хочу выбраться отсюда живым и попытаться забыть, что это вообще случилось. Я подавлен. Мой боевой дух подорван.

И потом, в мой последний день на Сайпане, я получаю письмо из дома. Я отец маленького мальчика. Мое настроение повышается. У меня есть ребенок. Кусочек меня, дома. Что-то, для чего стоит жить. Эти новости дают моим мыслям новое направление. Командир и его молитва. Женщина и ее ребенок. Поле, покрытое трупами. Все это постепенно бледнеет и тает, по мере того, как новый образ овладевает моими мыслями. Мой ребенок, в безопасности, в Небраске. Далеко от всех этих ужасов. И я клянусь, что сделаю все возможное, чтобы удержать его от того, чтобы хоть один раз в жизни он надел униформу.

Эпилог:

После Сайпана, мой командир получает «Орден за Боевые Заслуги», за мужество на поле боя. Я получаю «Пурпурное Сердце». Мы больше никогда друг друга не видели.

После Сайпана, был Тиниан. После Тиниана, Айво Джайма, где я застрял посреди взорвавшегося склада боеприпасов, надышался ядовитых паров, и был эвакуирован в госпиталь на Гуаме. Когда я выздоровел, меня отправили в Школу офицеров в Северной Каролине, по рекомендации настоящего героя-десантника, лейтенанта-полковника ХХХ, который, перед тем, как его убили на Айво Джайма, оставил мне в наследство билет из этой войны, и помог восстановить мою веру в Американское Лидерство.

Пока я нахожусь в Школе Офицеров, война заканчивается, и я ухожу из десанта пацифистом. Я думал, что большинство ветеранов согласятся со мной, и захотят постараться, чтобы никогда больше не было войн. Но я был неправ. Большинству ветеранов понравилась «встреча героев-победителей», то, как их приветствовали, когда они вернулись, и они маскирует уродство войны абсурдными и лживыми военными байками, которые они рассказывают друг другу в Американском Легионе и Клубах Ветеранов Войны по всей стране.

К счастью, пока я был в Калифорнийском Университете в 1947, я встретил парня, который рассказал мне о недавно созданном Комитете Американских Ветеранов. Он пригласил меня на их собрание в Голливуде. И там я встретил ветеранов, которые, как и я, не хотят иметь ничего общего с Американским Легионом и Клубом Ветеранов Войны, и всеми их ритуалами, прославляющими войну. У нас пацифистские и изоляционистские склонности, вызванные ужасающими переживаниями, и мы не хотим, чтобы кому-то еще приходилось проходить через то, что прошли мы. Мы – левое крыло. Вместе с Чарли Чаплином, мы поддерживаем Генри Волласа как единственного кандидата, который может спасти Америку от того, чтобы она не превратилась в милитаристскую державу.

К сожалению, один из наших сорока, или около того, членов – это Рональд Рейган, который примерно в то время был агентом ФБР. Как бы то ни было, мы оказываемся в черном списке Министерства Юстиции США, и наша организация умирает как раз тогда, когда Америка начинает свой великий военный крестовый поход, чтобы спасти мир от коммунизма.

И уже пятьдесят лет судьба нашей страны находится в руках того самого военно-промышленного комплекса, о котором нас предупреждал Эйзенхауэр, и их когорт, которые Гор Вайдал называет нашей «национальной безопасностью». Генералы и адмиралы и их военные поставщики начинают кампанию самой большой гонки вооружений в истории.

И Рональд Рейган становится Президентом.

И он посылает американский морской десант на очень сомнительную и загадочную миссию в Ливан, где совершенно неясная ситуация, и 240 американских моряков гибнут в несколько минут, что должно бы сказать их главнокомандующему, что миссия невозможна.

И как на Сайпане, это военное фиаско замели под ковер.

Анализ:

Во время диагностической сессии С.К. говорит нам, что то время, которое он провел в армии, было во многом определяющим для него. В дополнение к отчаянию, которое он испытывал, лжи, которую ему приходилось слушать, и безумию всего этого, он подчеркивает, что инцидент на Сайпане был тем периодом его жизни, который очень сильно повлиял на его эмоциональное состояние. Именно в этот период он «поставил стену», «заблокировал все это», что продолжалось еще долго после его возвращения к гражданской жизни. Он блокирует, отключает свои чувства, смеется, шутит.

Следующая часть его рассказа является превосходным описанием его переживаний и реакций.

«Ряды раненых на пляже, медики впрыскивают им морфий. Приходит медик, делает мне и радисту инъекцию морфия, и тащит труп в кучу на пляже. Мы лежим на песке, радист и я, плечом к плечу, у него сильное кровотечение, у меня не очень, и может быть, это морфий, может быть, это психоз, но я начинаю ощущать, как будто я отделен от всего того, что происходит, и я спрашиваю его, это все правда, или мы просто смотрим кино, и он начинает смеяться, и я начинаю смеяться, и мы не может остановиться».

Именно морфий дает ему чувство отделенности от ситуации, способность заблокировать ее, несмотря на то, что все это происходит прямо вокруг него. И самое главное, он дает ему способность смеяться. Он может смеяться над смертью. Он может смеяться над болью. Он может смеяться над самым ужасным и жутким зверством.

Связь между ужасом и его блокированием и есть состояние морфия. Борике отмечает «Шок, вызванный ужасом. Состояние, как во сне». Пациент несколько раз говорит о том, что видит других солдат «в шоке» и «в шоке от контузии». Хотя любое наркотическое лекарство может вызвать состояние «как во сне», морфий отличается реакцией на ужас. Его сны – типичные наркотические опийные сны. Великолепные пейзажи, как, например, забраться на вершину горы и оттуда смотреть на прекрасный голубой океан, с лодками на воде и пальмами на берегу. Это – полная противоположность того, что он видел в реальности: вода, полная трупов и оторванных частей тел.

Морфий является алкалоидом, или чистым веществом, полученным из опиумного мака, и это значит, что, как и многие другие алкалоиды, он является более сильнодействующей и чистой формой, а значит, более подходящим для острой ситуации. Это острое состояние семейства Опиума, или Papaveraceae.

Командир обвиняет его во лжи, и это его чувствительный пунктик. В рубрике «Ум: лжец» Morphine выделен жирным шрифтом. «Мне приходилось терпеть всю эту ложь». Ложь, лгать – еще одна тема морфия, и не имеет значения, лжет ли человек, или ненавидит ложь. Это просто факт, который так часто возникает в этом случае заболевания, что явно является важным аспектом лекарства и истории болезни.

Еще один плюс в пользу наркотического средства, и в первую очередь Morphine, является прием любых интоксикантов с целью бегства от ситуации. После сражения, он находит саке и напивается. Хотя он и выжил, сам себе он кажется трупом. «Я спрашиваю его, что я говорил? Он говорит, ты просто говорил правду, и это все, чего я смог от него добиться». Снова в его случае заболевания мы наблюдаем тему «правда – ложь».

Состояние морфия – это когда у человека происходит онемение, омертвение к боли и шоку. Проблема в том, что и боль остается, и омертвение тоже. «…Иногда, когда я закрываю глаза, я вижу глаза японской женщины с покрывалом на краю обрыва в Марпи Пойнт. Мой взгляд на нее – это последний остаток человечности. Этого я не могу стереть из своего разума». Позже, когда у него нет морфия, чтобы заглушить боль, он использует для этого алкоголь.

Однако, морфий тоже не покрывает этот случай заболевания полностью.

Необходимо принять во внимание элемент Позора. Его командир произносит слова: «Встань со мной на колени и молись…» И для пациента, это слова «стоят между славой и позором». Тема «позора» и «быть опозоренным» прослеживается во всей этой истории, включая слова японского генерала: «лучше умереть, сражаясь… чем пережить позор быть взятым в плен живьем». Пациент говорит с неприкрытым презрением о тех «парнях, которые звали мамочку» в шоке битвы. Его очень сильно задевает, когда кто-то не может вытерпеть этого ужаса и ломается. Это позор. Используй морфий, чтобы смеяться над ужасами, чтобы не сломаться, звать мамочку и быть опозоренным.

Эта идея в комбинации с некоторыми из его заявлений о том, что он эгоист, привели меня к мысли о Sulphur. Существует препарат Morphine Sulphate. Я предлагаю следующую тему: «Я буду опозорен, если не смогу вытерпеть боль, ужас и шок».

Интересно, что Morphine Sulphate – это именно та форма морфия, которую применяют на поле битвы. Могли ли военные медики знать, по опыту или наблюдениям, что, в дополнение к обезболиванию с помощью морфия, необходимо было учитывать и фактор солдатской гордости и выдержки перед лицом всех ужасов и зверств?

RX: Morphine sulphate 30

Последующее наблюдение:

Я лечила этого очень интересного пациента на протяжении трех лет, в течение которых он получал периодические дозы Morphine Sulphate 30, затем 200 и 1М. Он смог понизить свою дозу кортизона от 10 мг до 5 мг в день. Каждую зиму он все еще заболевает бронхитом, но с каждым годом переносит его все легче. У него все еще продолжаются проблемы с бессонницей, и он отдыхает по несколько раз в день.

Самое важное, что настроение у С.К. хорошее. Однако, его сны не возвращались, хотя я ожидала, что это должно произойти в ходе лечения. «Блокирование» и «онемение» все еще иногда случаются. По мере того, как состояние его здоровья будет все улучшаться под действием лекарства, травма постепенно перейдет в его сознание или сны, и ослабит основную нагрузку, которая до сих пор приходилась на его тело. Это очень медленный процесс, и взяв во внимание его возраст и немощь, я рада, что выздоровление идет медленно. Сокращение дозы стероидов, необходимых для подавления его физических симптомов, является хорошим знаком того, что, хоть и медленно, оздоровительный процесс идет своим ходом.

С.К. продолжает выступать в защиту мира против войны, что, по его мнению, сегодня так же актуально, как и всегда.

Конец случая заболевания.