Проблеск воли

Что нас совершенно поразило в Лори, так это то, что она показалась нам значительно менее замкнутой, нарциссичной и пустой, чем другие аутичные дети, с которыми нам доводилось работать. Наоборот, под маской хорошенькой куколки, под покровом ее летаргического сна мы гораздо отчетливее, чем в других случаях, почувствовали невыразимое одиночество и бездонное отчаяние, которые она не выдавала ни жестом, ни взглядом. Некоторым из нас показалось, что глубоко внутри нее живет очень старая женщина, бесконечно усталая и напуганная. Ни один аутичный ребенок не поражал меня таким поразительным сходством с «мусульманами», одного взгляда на которых обычно недостаточно, чтобы убедиться, теплится ли в них еще жизнь. Ее истощение и инертность могли бы послужить эталоном для симулянтов.

Первые несколько дней у нас она провела в состоянии ужасного обезвоживания. Она почти ничего не ела и не пила, но ее постоянно мучили приступы рвоты. В сущности, она проявляла признаки жизни только в те моменты, когда чувствовала тошноту или когда у нее начиналась рвота. Складывалось впечатление, что это единственное, что она могла делать. Но даже когда рвотные массы заливали ей все лицо, волосы и одежду, она продолжала неподвижно лежать, никак не реагируя на происходящее.

На протяжении месяцев рот Лори оставался приоткрытым, зубы и пересохшие губы — разомкнутыми. Нам доводилось видеть ее зубы сжатыми только тог да, когда она надкусывала пирожок или конфету, только в эти моменты. Она употребляла исключительно ту пищу, которую можно было проглотить сразу, не жуя: мягкую пищу, изюм по одной изюминке, маленький кусочек булочки или конфеты. Такие гастрономические предпочтения обусловливались отсутствием необходимости пережевывать пищу. Откусив кусочек, она тут же снова разжимала зубы, после чего ее губы застывали в полуоткрытом положении.

Поначалу мы полагали, что это связано с обезвоживанием, но после того, как мы дали ей напиться вдоволь, ситуация абсолютно не изменилась. Мы пытались смочить или смазать ее губы и тем самым облегчить их движения. Воспитательница стала мягко растирать губы девочки, после чего аккуратно просунула палец к ней в рот и коснулась языка. (Воспитательница Лори, молодая женщина двадцати лет, была дипломированной медсестрой, прошедшей подготовку для тех, кто выбрал работу в области детской психиатрии.) Сначала реакция Лори была едва заметна, но потом ей, по-видимому, понравилось, она прикоснулась к пальцу языком и даже лизнула его. В какой-то момент нам показалось, что ей даже захотелось проделать это еще раз. Несмотря на все наши усилия, она все равно не закрывала рот. Хотя, как нам показалось, Лори нравилось, что воспитательница просовывает палец к ней в рот, и она получала удовольствие от соприкосновения пальца с ее языком, все равно на протяжении первых четырех месяцев она не смыкала губ вокруг пальца и не совершала сосательных движений.

Ее манера держать рот полуоткрытым и реагировать на наши манипуляции производила впечатление, что эта часть лица в известной степени лишена какой бы то ни было чувствительности или просто существует отдельно от всего тела, не имея с ним никакой связи. Язык, как нам показалось, тоже не был связан не только с другими частями тела, но даже с самим ртом.

Но, как оказалось, рот не был единственным органом, оторванным от остальных. Дело в том, что выражение «остальные части тела» может ввести читателя в заблуждение. Вместо единого организма у Лори была лишь совокупность отдельных частей и органов, не имевших, казалось, ничего общего и совершенно не подходивших друг другу.

Когда мы одевали, раздевали или трогали ее, она выглядела не просто безвольной, — создавалось впечатление, будто ее кисти, руки и ноги «отъединены» от туловища и не контролируются сознанием. Каждая часть ее тела действовала независимо от других, в движениях ее рук и ног не прослеживалось ни малейшей координации, они не могли работать как единое целое. Когда мы мыли ей руки, и даже когда она оставляла свою руку в наших руках — поскольку в первое время она не давала руки сама — ее ладони казались бестелесными, не состоящими из плоти и крови[1]. Кроме того, мы почувствовали, что она не воспринимает нас как целостных людей, а видит лишь отдельные части: руку, плечо, кисть, которые в данный конкретный момент что-то для нее делают.

Даже значительно позже, когда мы выполняли ее желание, например, отрезали кусок веревки, она реагировала только на совершающую действие руку; время от времени в ней просыпались гнев или подозрение, но только не осознание «всего остального», не говоря уже о взгляде на нас или на наши лица. Единственное, что для нее существовало, — это изолированная, ни с чем не связанная рука, режущая веревку.

Хотя она поступила к нам, страдая ужасной анорексией, на второй день она уже ела и пила понемногу то, что мы ей давали. Мы никогда не пытались кормить ее с ложки. Эта процедура казалась нам механистичной и слишком медленно приближала нас к цели, состоявшей в том, чтобы научить ее жить, как живут обычные люди. Вскоре ей стало нравиться, что мы руками кладем ей в рот изюминки или куски булочки.

На пятую ночь воспитательница Лори села рядом с ее кроватью и, негромко разговаривая с девочкой, стала класть ей в рот по одной изюминке. Когда несколько штук случайно упали на одеяло, Лори взяла одну или две из них и самостоятельно отправила в рот. Это произошло впервые за последние несколько лет. После этого мы услышали ее тихий смех — первый звук, который она издала за много лет. На протяжении всего следующего месяца мы играли в полюбившуюся ей игру: мы раскладывали изюминки по всей поверхности покрывала кровати, на которой она лежала, а она собирала их и ела. Эта игра затевалась каждый вечер и длилась часами.

В течение двух недель Лори изредка обращалась к играм, характерным для полуторагодовалых детей. Еще через неделю она ударила воспитательницу, которая проводила с ней больше всего времени. Вероятно, увидев, что ее слабая агрессия не вызвала никакой реакции, Лори обвила руками шею воспитательницы, обхватила ногами ее талию и всем своим видом показала, что хочет, чтобы ее взяли на руки. Она положила голову женщине на плечо, прижавшись затылком к ее шее. У воспитательницы сложилось впечатление, что Лори проще прильнуть к заботящемуся о ней человеку, если она не видит его самого или его действий.

В тот вечер она неожиданно потянулась к стоявшей перед ней тарелке с булочками, взяла одну из них и съела. Дети были настолько поражены, что один из них даже воскликнул: «Я думал, она не умеет есть сама». Пять дней спустя она съела все, что было приготовлено: с нашей помощью она медленно съела три тарелки спагетти. Тот день запомнился нам еще и появлением в ее поведении всевозможных звуков, никогда не слышанных нами раньше: это были кудахтающие звуки, какой-то странный смех и даже гортанные звуки, напоминающие детский голос.

По-видимому, следует отметить, что, когда Лори стала проявлять все большую активность в еде, в ее «лексиконе» снова появились кудахтающие звуки, которые несколько лет назад положили конец ее речевой деятельности, поскольку она знала, что, издавая их, рискует навлечь на себя родительский гнев и неотвратимое наказание. Вероятно, мучившая ее анорексия — кстати, это же касается и других аутичных детей, с которыми мы работали, — была следующим шагом в стратегии отказа от использования рта. Возможно также, что травма, которую она перенесла в связи с этими кудахтающими звуками, была (или стала) первичным нарушением в сфере орального опыта, наложившем столь жесткое табу на любые действия с использованием рта.

В любом случае, в тот же вечер Лори внезапно вскочила с постели, подбежала к стоявшему в середине комнаты столу, схватила с тарелки пирожок и вернулась в кровать. Подобные «вылазки» она производила на протяжении почти получаса. К этому времени она успела съесть все пирожки, несколько крекеров, несколько кусочков шоколада и чашку изюма. Пораженная происходящим воспитательница взяла еще один кусочек шоколада и предложила ей. Но как только она положила его Лори в рот, девочка сильно укусила ее за палец и, несмотря на все уговоры, отказалась разжать зубы (хотя ее губы при этом, как всегда, были немного приоткрыты), так что воспитательница была вынуждена насильно разжать ее челюсти и только тогда смогла освободить свой палец.

Возможно, Лори возмутило подобное обращение именно сейчас, когда она уже сделала такой огромный шаг по пути самоутверждения, научившись кушать самостоятельно. На такое оскорбление она отреагировала враждебным действием (укусом), в котором участвовали те самые органы (губы и зубы), которые длительное время пребывали в некоторой автономии. Воспитательница правильно оценила реакцию Лори и положила на кровать рядом с рукой девочки целую плитку шоколада. Лори разорвала обертку, развернула шоколад и съела его. Это был первый случай, когда она «приготовила» для себя пищу. Это было началом уже достаточно осознанного, хотя все еще очень неустойчивого подхода к еде.

Такие моменты обретения независимости возникали крайне редко. Лори по-прежнему почти все время была погружена в себя или, когда она сидела на руках или на коленях у воспитательницы, казалась расслабленной и ослабевшей. Все остальное время неподвижность и инертность ее тела наталкивали на мысль о том, что ее интересы настолько далеки от нашей реальности, что она просто не могла воплотить себя в тех частях собственного тела, которые имели хоть какой-то контакт с внешним миром. В какой степени это распространялось на ее внутренний мир, мы, разумеется, судить не можем.

Особенности движений рук и ног Лори, проявлявшиеся, например, когда мы одевали или раздевали ее, напоминавшие движения марионетки, подтверждали гипотезу о том, что сама девочка в этот момент находилась очень далеко от своего собственного тела. Что бы с ним не происходило, ее это ничуть не тревожило. Ничто из того, с чем соприкасалось ее тело, не затрагивало ее внутреннего существа. Это относилось не только к тактильной чувствительности и к движениям тела; впечатление особенно усиливалось, когда ее вечное безмолвие сопровождалось видимостью слепоты и глухоты; когда свет и звуки не вызывали у нее ни малейшей реакции и, казалось, не проникали внутрь нее.