Горизонт речи

На следующей стадии развития процедура разрывания бумаги еще больше усложнилась; она по прежнему брала белый лист и раскрашивала его в разные цвета. Новизна заключалась в придании конечному результату иного внешнего вида. Теперь лист бумаги превращался в двойной ряд смыкающихся «зубцов», для изготовления которого Лори сначала вырывала полоску из середины листа, а затем с каждый стороны от этой линии она разрывала бумагу в движениях «вперед-назад» (рис. 3). Не исключено, что, вырвав и выбросив невыносимый центр, она изготавливала зубастый рот, при помощи которого могла бы взаимодействовать с окружающим миром более агрессивно, как это делает любой взрослый человек. Может быть, она создавала два ряда зубов по количеству молочных желез; кто знает?

Но эта версия, как и все остальные, объясняющие поведение Лори, не более, чем домысел. К сожалению, она пробыла у нас недостаточно долго, чтобы овладеть речью, единственным, что могло бы помочь нам понять, о чем она думала, когда разрисовывала бумагу и разрывала ее.

Рис. 3. У этого листа бумаги Лори сначала вырвала центр, а затем разорвала каждую половинку на два ряда смыкающихся зубцов. (Первоначально лист бумаги не был порван с правой стороны. Это произошло, когда мы раскладывали его на поверхности, перед тем как сфотографировать.)

Но, высказывая подобные предположения, мы основываемся не только на одном единственном доказательстве, как, например, подробно описанная нами процедура разрывания бумаги. К тому времени, когда Лори начала вырывать центр, прежде чем приступить к основной части своего ритуала, она уже достигла высокого уровня свободы и самоопределения, подтверждением чему служит тот факт, что репертуар ее деяний уже не исчерпывался границами, созданными из бумажных полосок. Ту же самую потребность или идею она теперь реализовывала в рамках целого ряда ситуаций, используя для этого самые разные материалы. Иными словами, она научилась обобщать. Она строила границы при помощи усовершенствованных конструкций, что требовало жесткой детализации. Она, например, использовала песок, чтобы выложить узор по краю песочницы, пространство которой таким образом отошло в ее безраздельное владение.

Предположение, что к тому моменту она имела (или приобрела) некоторое представление о достаточно сложных геометрических закономерностях, которые она при этом использовала, звучит не слишком правдоподобно. К этому можно добавить, что из такого малоприменимого материала, как дубильная кора, она выложила на семидесятифутовом бортике, который отделял одну из наших игровых площадок от тротуара, узор из пятидесяти синусоидных кривых, имевших практически идеальную форму. Еще больше нас потрясло то, с каким мастерством она решила коварную проблему прохождения угла без нарушения рисунка. Сама она при этом неизменно оставалась внутри этих границ; они всегда отделяли ее частный мир от всего остального (рис. 4 и 5).

Кроме того, если связь между разрыванием бумаги и младенческим опытом кормления покажется вам мифической, я позволю себе остановиться на том, как Лори ела шоколад. Она не вычленяла среднюю часть плитки (может быть, потому, что плитка была очень вкусной), а принималась кусать ее по периметру точно так же, как обращалась с бумагой: откусив несколько маленьких кусочков с одной стороны, она поворачивала плитку на девяносто градусов и продолжала далее в том же духе. Таким образом, прежде чем полностью съесть шоколадку, она успевала «обойти» ее около пяти раз.

Рис. 4. Лори (справа) выкладывает границу из дубильной коры. Она состояла из пятидесяти синусоидных кривых, выложенных вдоль бортика длиной семьдесят футов.

Рис. 5. Вот так Лори обошла угол бортика, не нарушив симметрию своего рисунка.

Трудно сказать, насколько верно мы поняли поведение Лори, но нет никаких сомнений в том, что в своих действиях она руководствовалась одним всеобъемлющим мотивом, так как процедура раскрашивания претерпевала некоторые изменения одновременно с разрыванием бумаги и обкусыванием шоколадных плиток[4].

Когда Лори начала прежде всего вырывать центр листа, в ее художественных экспериментах наметилась четко определенная тенденция. Сначала от густого черного цвета освободилась треть листа. Затем черным остался только угол, составлявший примерно восьмую его часть; оставшееся пространство она делила на четыре прямоугольника, приблизительно равных по размеру. Темную зону в углу она соединяла с центром, проводя между ними жирную черную линию.

На смену этому живописному полотну пришло другое, состоявшее из серых прямоугольников, обведенных черным контуром, и черных линий, исходивших из центра листа. Позднее некоторые линии, выходившие из темного угла, стали цветными: зелеными, красными и синими.

Сначала Лори обозначала темный квадрат в углу, а затем долго и тщательно его прорисовывала. Исходившие из него линии она проводила быстро, как будто украдкой, буквально в последние минуты, после чего она заканчивала работу над этой частью (рис. 6).

Можно предположить, что такое оформление рисунка — сначала все в черном цвете, затем черным остается только угол, потом и он становится серым, но приобретает черную окантовку — выдает идиосинкразический характер, в связи с которым, чтобы безраздельно принадлежать ей, предметы сначала должны быть полностью черными, затем — лишь частично, так что с ходом времени все большее пространство на листе приобретает независимость.

Рис. 6. На рисунке, выполненном мелками, обозначена темная зона, из которой на первых этапах исходили исключительно черные лучи. Позднее в рисунке стали появляться и цветные лучи.

Если, как мы предполагаем, Лори ориентировалась на «плохую мать» («плохая грудь»), то она, вероятно, пыталась справиться с ней, сведя занимаемое ею пространство от всего мира (весь лист) к маленькому участку, а затем отказавшись видеть ее полностью черной и желая видеть ее лишь серой. Она, судя по всему, надеялась, что все это может породить нечто позитивное, несмотря на темный цвет ядра. Вероятно, именно поэтому она так быстро украдкой рисовала отходящие от него цветные линии. По-видимому, снижая площадь занимаемой поверхности, а следовательно, и значимость, она постепенно приняла для себя факт присутствия в мире плохого, или «плохой груди», поскольку теперь Лори могла существовать независимо от нее.

В ходе ее дальнейшего развития в художественном репертуаре Лори появилось несколько новых рисунков, при выполнении которых она использовала все многообразие цветовой палитры. Центральная часть рисунка выдерживалась в красных или розовых тонах, а вся остальная поверхность листа покрывалась слоями других цветов. Центр постепенно приобретал все более глубокий красный цвет, цвет сильных эмоций. Теперь она акцентировала внимание на центре как на самой значимой и насыщенной цветом части, хотя еще совсем недавно она первым делом вырывала его и выбрасывала. Затем она проводила диагональные линии, заканчивавшиеся в углах листа, так что, в конечном итоге, красный центр оказывался очерчен эллиптической зоной, что еще больше подчеркивало исключительность его положения.

Все говорит о том, что Лори много фантазировала о прекрасной счастливой жизни, о «хорошей груди». Если это действительно так, то, судя по тенденции к возвращению темного, хотя и не черного центра, она пришла к выводу о невозможности реализовать это желание. Она снова начала выделять центр густой смесью красного, синего, зеленого и коричневого цветов, в то время как остальная часть листа по-прежнему оставалась яркой и цветной. К концу стадии создания подобных рисунков в ее творениях появились два центра (рис. 7). Вероятно, таким образом она выразила свое новое знание о том, что существует не одна питающая и животворящая грудь, а две. Не исключено, что появление двух рядов зубцов было обусловлено этой же причиной.

То, что когда-то выполнялось темным, преимущественно красным цветом, спустя некоторое время сменилось белым. Произошло это примерно за месяц до отъезда Лори. Однажды она просидела полтора часа за столом, глубоко погрузившись в раздумья и разглядывая несколько своих старых «шедевров». Затем она схватила три листа бумаги и быстро раскрасила их, используя глубокие красные тона. Но хотя она потратила на них немало времени и покрыла каждый из них несколькими слоями краски, на всех трех листах осталось по белому круглому пятну, отчетливо выделявшемуся на красном фоне, — этакие «белые дыры». Эти белые пятна бросались в глаза гораздо больше, нежели любые другие, из тех, что она когда-либо вырывала из бумаги или рисовала (рис. 8).

Потому ли, что творческий процесс совершенно истощил Лори, излечил ли он ее от анорексии или в силу каких-то иных причин, но в тот день она съела шесть тарелок овощного супа и несколько больших порций черничного пудинга, количество, явно избыточное для любого ребенка и просто неслыханное для Лори.

Затем этот стиль рисования, при котором лист покрывался густым слоем красной и оранжевой краски, а центральная область не закрашивалась и оставалась белой, обогатился еще одним «белым пятном», в результате чего на ярко красном фоне появились два круглых белых пятна (рис. 9).

Последние «шедевры» Лори создавались путем последовательного раскрашивания и разрывания, в чем нашли отражение все те усилия, которые она прикладывала, дабы освободиться от фрустрирующего центра, так долго казавшегося ей бесплодной дырой. Для этого она выделяла эту дыру. Ее рисунки состояли из темно красных полосок, которые чередовались с белыми и бледно-розовыми полосками. Но, закончив этот узор, она складывала лист бумаги вдвое (иногда вчетверо), вырывала из него неровный круг, а затем разворачивала вновь. В результате получался лист, испещренный чередующимися красными и розовыми полосами, в котором зияли две неправильной формы дыры, два пустых центра разноцветного мира.

Раскрашенные листы с зияющими дырами ознаменовали для Лори конец этапа развития, связанного с рисованием. Но это была всего лишь еще одна планка, покорившаяся ей за время пребывания у нас. Однажды у нее в руках оказалась бумажная петля. Она была просто поражена и сразу же ловко разорвала эту петлю пополам так, что в результате у нее стало две петли. Затем она долго крутила ее в руках, рассматривая так тщательно, будто пыталась разгадать скрытый в ней смысл. Мы наблюдали за ней, и внезапно нескольким из нас совершенно независимо друг от друга показалось, что она утратила представления о различии между «плохой» и «хорошей» грудью. Это, конечно, было всего лишь предположение, но что нам еще оставалось в работе с таким ребенком; по крайней мере, все наши домыслы основывались на результатах пристального наблюдения за Лори, проводившихся на протяжении многих месяцев, зачастую в течении целого дня и большей части ночи.

По мере развития описанной выше сферы, звуки, издаваемые Лори, становились все более громкими и дифференцированными. Ее рот и губы стали произносить слова. Но, увы! они так и не достигли достаточной громкости, чтобы мы могли быть уверены в том, что она их выговаривает.

Мы предлагаем следующую интерпретацию поведения Лори, к сожалению, откровенно умозрительную, но, тем не менее, вполне правдоподобную: она оказалась в ловушке между безрассудным стремлением к «хорошей груди» («хорошей матери») и отчаянием, поскольку, несмотря на все усилия, она находила даже не «плохую грудь», а просто пустой центр. Не имея возможности ни принимать, ни отвергать, она предавалась бездействию. Этот конфликт не позволял ей выйти в большой мир. Любая попытка добраться до «хорошей матери» грозила ввергнуть ее в небытие. Она видела только один выход из столь затруднительного положения — отказаться от любой деятельности, даже от еды.

Находясь у нас, она понемногу начала действовать. Путем рисования и разрывания бумаги она пыталась в символической форме визуализировать, понять, проработать и разрешить эту дилемму, результатом чего стал определенный прогресс в развитии ее Я. Разумеется, она перешла от «прозябающего» существования к жизни, наполненной сначала короткими, а затем все более продолжительными эпизодами активной и весьма интенсивной деятельности. Научиться символически выражать свои потребности и чувства через тысячекратное повторение рисунков и создание бесчисленных границ — огромный шаг на пути самоутверждения. Посредством этих действий она создала свою собственную жизненную сферу и попыталась решить терзавшие ее проблемы совершенно самостоятельно.

К сожалению, согласно внутренней логике происходящего, в этот момент родители Лори, которых постоянно информировали о наметившемся прогрессе, решили забрать ее домой.

Накануне годовщины пребывания у нас Лори, в школу приехали ее родители, заблаговременно поставив нас в известность о том, что они хотят навестить свою дочь. Они провели с ней целую ночь, а наутро позвонили и сообщили о своем решении забрать ее домой. Они сказали, что запланировали это еще несколько месяцев назад, но раньше у них не было возможности приехать в Чикаго. На свой вопрос, почему сначала они сказали, что «приехали навестить дочь», ответа я так и не получил. Мать настаивала, что Лори принадлежит только ей, что она не может без нее жить. Они назначили время, когда можно прийти и забрать ее вещи.

Первый раз, увидев девочку, и во время телефонного разговора, родители наперебой расхваливали «неожиданный»и «значительный»прогресс, наметившийся у Лори за тот год, который она пробыла у нас. Особое впечатление на них произвели отсутствие у девочки запоров, умение пользоваться туалетом, хороший аппетит и практически полная независимость.

Тем временем мы пригласили двух психиатров, наблюдавших за прогрессом у Лори, для того, чтобы они проконсультировали ее родителей. Никто из них не выразил желания пообщаться со специалистами, но в конце концов они все-таки согласились, не проявив, правда, ни малейшего энтузиазма, и поблагодарили их за хорошую работу, проведенную с их ребенком. Хотя они еще раз подчеркнули, что прекрасно осознают прогресс в состоянии Лори, было видно, что предмет обсуждения занимал их крайне мало, отец вообще не проявлял никакого интереса к нашим (психиатров и моим) словам.

Одна из наших психиатров подвела итог, сказав, что на протяжении всего разговора с родителями ее не покидало ощущение, будто им было настолько безразлично, что им говорят, что они нас просто не слышали. Мы предложили оставить Лори на приемлемых для родителей финансовых условиях, но они отказались. Я предположил, что они могли бы выбрать психиатра, который будет проводить с ними регулярные консультации. Это их тоже не заинтересовало. Все наши слова наталкивались на стену непонимания. По моему мнению, здесь было нечто большее, нежели просто равнодушие. Из-за болезни Лори ее родители на протяжении нескольких лет чувствовали себя ущербными в этой своей роли и так и не смогли отделаться от этого ощущения. Они не позволяли себе надеяться на лучшее, поскольку считали, что надежда порождает лишь разочарования.

На все наши аргументы отец Лори отвечал, что это его дочь и его «крест», который он будет нести до конца жизни; мать заявляла, что девочка принадлежит ей, и поэтому они решили, что она должна уехать из школы.

Когда я напомнил им о нашей договоренности — что если мы берем к себе Лори, то она будет оставаться у нас до тех пор, пока мы будем считать это необходимым — отец сказал: «Я согласился, потому что был уверен, что она безнадежна и что вы не будете держать ее у себя. Но поскольку у нее наметился такой прогресс... — и осекся.

Я уговорил родителей отпустить Лори попрощаться с детьми и сотрудниками, с которыми она провела целый год. Как только я привел ее в спальню, она сразу же кинулась к своей учительнице, воспитательницам и детям. Но когда через несколько минут я сказал, что ей придется уехать из школы, и все наши дети и сотрудники простились с ней, она мгновенно провалилась в небытие, вернувшись в состояние, в котором год назад приехала сюда. Она не смогла выйти из школы. Отцу пришлось взять ее на руки и донести до машины как какую-то вещь.

Примерно через год мы узнали, что вскоре после этих событий Лори поместили в клинику для умственно отсталых детей. Пару лет спустя я навестил ее и нашел практически в таком же состоянии, как при нашей первой встрече: ужасно истощенной, ни на что не реагирующей.

Я рассказал ей, как мы все переживаем разлуку с ней; что больше всего нам хотелось бы, чтобы она осталась с нами. Она повернула голову, посмотрела мне в лицо понимающими глазами и положила руку мне на колено. Таким же жестом она вложила свою руку в мою при нашей первой встрече, когда я сказал ей, что хочу, чтобы она переехала к нам. В ответ я признался, что не могу забрать ее из клиники. Она медленно отняла руку, и хотя я пробыл с ней еще некоторое время, но так и не дождался больше ни малейшего проблеска понимания.

Несмотря на печальный конец истории пребывания у нас Лори, ее развитие на протяжении этого года дало нам множество ключей к пониманию природы детского аутизма и начальных стадий развития Эго. Кроме того, ее история служит доказательством того, какой богатый внутренний потенциал и сложные психические структуры могут скрываться под маской аутичного бездействия и небытия. Признаки некоторых из этих сложных структур могут оказаться пороговыми или даже подпороговыми, сложными для выявления и еще более трудными для понимания. Но, несмотря на все эти сложности, давайте все же не будем недооценивать силу детерминации, не будем бросать не произвол судьбы тех, кто, оказавшись перед дилеммой «быть или не быть», выбирает «не быть». Так будет не всегда, а лишь до тех пор, пока мы не поможем им найти в себе силы, чтобы они смогли «быть».

[1] В тот раз, когда я впервые увидел ее в доме родителей — куда ее на время забрали из психиатрической клиники, чтобы я мог оценить ее состояние и решить, можем ли мы ей помочь, — ее рука тоже ненадолго оказалась в моей. Но это произошло уже после того, как я сделал ей важное предложение. Сначала мы просто долго сидели рядом, потом я попытался сделать так, чтобы она почувствовала себя комфортнее, как в физическом, так и в эмоциональном плане, например, согнав мух, которые в тот жаркий день садились на нее, ползали по лицу и даже по глазам, не вызывая, впрочем, у нее никакой реакции.

Потом я заговорил с ней; я пригласил ее переехать жить к нам, говорил, что это далеко от ее дома, что я очень хочу, чтобы она жила у нас, и что мы постараемся сделать ее жизнь счастливее. Когда она (я надеюсь) все это выслушала, я предложил ей немного прогуляться, уйти с палящего солнца и спрятаться в тень, после чего протянул руку, приглашая ее пойти со мной. После длительной паузы, она дала мне руку, встала и последовала за мной.

Вероятно, это произошло потому, что мое предложение увезти ее куда-то далеко активизировало тот минимум энергии, благодаря которому она могла хоть как-то перемещаться. Когда она оказалась в школе, ничто из увиденного ею здесь не произвело на нее подобного впечатления, и она больше не давала нам руки, по крайней мере, в течение первых месяцев пребывания у нас. Позднее она делала это часто и совершенно свободно, например, когда кто-нибудь из нас переводил ее из одного места в другое.

[2] Другие авторы сообщали об аналогичных наблюдениях. Например, Малер, Фюрер и Сеттледж [1959] отмечают: «В большинстве случаев такие дети овладевают навыками пользования туалетом одновременно со здоровыми детьми. По-видимому, легкость формирования этих навыков обусловливается двумя факторами: одним из них, как нам кажется, является недостаточная эротичность внешнего вида и отверстий тела; а второй — парадоксальная ситуация, суть которой заключается в недостаточной эмоциональной включенности, превращающая обучение этих детей пользованию туалетом в процесс формирования условного рефлекса. Аутичный ребенок не будет ни есть, ни испражняться только лишь для того, чтобы доставить удовольствие родителю, равно как и не будет есть или задерживать дефекацию, чтобы досадить матери... У большинства аутичных детей наблюдается относительно низкий катексис внешних покровов тела, что и обусловливает чрезвычайно низкую болевую чувствительность».

[3] К пониманию необходимости обсуждения этого вопроса я пришел после обмена мнениями с доктором Питером Вольффом (Dr. Peter Wolff), когда он прочитал первоначальный вариант истории болезни Лори. Я чрезвычайно обязан ему за это и множество других полезных замечаний, и особенно за то, что он великодушно объяснил свои мысли на собственном жизненном опыте: «В настоящее время мне не хватает смелости брать уроки виолончели. Я все время думаю о том, проявят ли мои коллеги по квартету достаточное терпение. Занимаясь самостоятельно, я наверняка многое делаю не так, и все учителя игры на виолончели из тех, к кому я обращался, с величайшим энтузиазмом сообщали мне, что единственный шанс извлечь выгоду из наших занятий заключался в том, чтобы начать учиться с нуля. Я полагаю, что отбросить все, чему я научился сам и что делал не слишком хорошо, я мог бы только по достижении определенного уровня профессионализма. Вот также и Лори, вероятно, должна была выработать строго определенный паттерн хождения или общего равновесия в других аспектах пространственного регулирования, а уж затем примерять на себя новый способ взаимодействия с пространством».

[4] Задолго до появления этих предположений наши сотрудники заметили связь между раскрашиванием бумаги, разрыванием ее и едой. Например, они точно знали, насколько «голодной» должна была быть Лори, для того чтобы начать рисовать мелками, и насколько «страждущей» — для рисования красками.