Часть первая 3 страница. Обо всём этом мне рассказывала медсестра.

Обо всём этом мне рассказывала медсестра.

Вначале я относился к ней с большим подозрением и опаской. Но вскоре она стала тайком приносить мне еду, оставляла её в моей тумбочке. Что не могло меня не радовать. Кормили в этом месте весьма дурно, и для полного насыщения никогда не хватало.

Так мы с ней и сдружились. Бывало, она приходила в мою палату, пока там отсутствовали другие пациенты, и мы начинали беседовать с ней о жизни. Она много рассказывала о своей. Я — очень мало о своей.

Однажды я решил попросить её помочь мне в поисках. Но она сразу же дала понять, что не сможет сделать больше того, что делает для меня сейчас. При этом я понимал, что ей искренне жаль меня. Она тоже считала, что меня уже пора выписывать.

Но когда я подходил с этими словами к Кадринову, то он всегда одним и тем же поучительным тоном повторял: «Ты что, забыл? Забыл, как ходил по улицам и приставал к прохожим, дотошно выпрашивая дорогу к своей маме? Забыл, как люди от тебя убегали, но ты их догонял и настаивал на том, чтобы они непременно назвали тебе адрес? Госпитализация была тебе необходима. Ты мог причинить вред обычным людям. А здесь для тебя лучшее место, поверь мне! Так что не спеши, дружок. Всему своё время!» — и тут он, противно осклабясь, хлопал меня по плечу. На что мне хотелось схватить его руку, вывернуть её и несколько раз прокрутить до страшно громкого хруста.

Но увы. Я продолжал стоять неподвижно, всеми силами сдерживая волну ярости.

Да, у Кадринова на меня были основательные планы. Необходимый срок приёма импортного лекарства по инструкции составлял больше года. А поскольку именно на мне проверялось его действие, то пришлось моей важной персоне задержаться в этом славном местечке на срок более долгий, чем я мог изначально предположить.

От этого я действительно стал сходить с ума. Лучше бы меня забрали на год в армию, чем в психиатрическую больницу! Там бы я хоть переключился на физические нагрузки. А здесь… здесь я был только лабораторным куском мяса с невротическими симптомами, на котором тестировалось зарубежное лекарство.

Через полгода я уже знал всех служащих. Каждого пациента. Каждый уголок. И у меня уже имелось девять вариантов побега. Но ни один из них не подбирался к своему старту. Я понимал, стоит мне отсюда смыться, как меня сразу же примутся искать. И тогда — могут упечь на срок ещё более долгий.

Потому приходилось кропотливо и усердно дожидаться даты официальной выписки. Это было сущим адом. Адом, которого я не пожелал бы даже своим одноклассникам.

*

Через год, в сентябре, к нам в отделение привели студентов-психологов. В рамках их предмета по клинической психологии. Они должны были посмотреть, послушать и пообщаться с пациентами.

Кадринов предложил меня. Я, по его мнению, был более-менее адекватный.

Я отнёсся к этому как к своеобразной проверке. Если проявлю себя с хорошей стороны и докажу, что здоров, думал я, то, вполне возможно, это ускорит мою выписку. А выписка — всё, всё что мне было нужно! Все свои выдохшиеся надежды я возложил именно на это.

В тот день я тщательно помылся. Причесался. И, стараясь идти неторопливым, ровным шагом, вошёл в зал к студентам. В основном, девушки. Сел на стульчик.

Десятки изучающих глаз тотчас устремились на меня.

Я принялся маскировать дрожь и влажность ладоней, сложив их в замок. Старательно пытался сохранять спокойное выражение лица. От такого количества людей, смотрящих на меня, я не на шутку начинал нервничать.

Почему все так смотрят? Чего хотят от меня?

И я стал рассказывать. Историю своей болезни. О том, как безумно хотел найти маму. О том, как порой не мог остановить беспорядочные мысли.

Кадринов сидел неподалеку за столом. Как всегда, стараясь показать всем своим видом врачебную компетенцию и благородную заботу о здоровье пациентов, он, чуть прикрыв веки, растянул губы в хвастливую ухмылку и кивал на мои слова. Тем самым будто говоря: «Да! Именно таким его и привезли к нам. Именно таким мы и подобрали его с улицы, грязного, безумного, потерянного!. И всё это — только ради него. Всё — чтобы приютить и спасти его нездоровую душу!»

Моментами, когда я врал, рассказывая о правильности назначения усиленного медикаментозного лечения, он уже совсем не сдерживался. И растягивал рот в здоровенной улыбке. Ему нравилось внимание молодых студенток. Эх, если бы он только видел, как выглядит со стороны в такие мгновения… Натуральное убожество.

Наконец я поведал о себе и своей болезни всё, что мог. Кадринов предложил желающим задать мне вопросы. Но вопросов почему-то не последовало. Все лишь просто сидели и молча смотрели на меня. И если встречались со мной взглядом, тут же опускали глаза в пол.

Лишь спустя некоторое время тёмненькая симпатичная девушка в сиреневом платье, сидевшая в первом ряду, тихонько откашлялась и произнесла:

— А когда вас выпишут?

В комнату вошла тишина. Она села рядом со мной и, подперев кулаком подбородок, выжидающе взглянула на Кадринова.

Все студенты тоже переключились на главного врача.

Кадринов суетливо спрятал взгляд в бумаги, будто уже и не слушал нашу беседу.

— Надеюсь, что очень скоро, — ответил я, переведя взгляд на спросившую девушку. — Мне бы очень хотелось отыскать свою маму. Но если врачи считают, что я ещё не готов выйти, то… — я взглянул на Кадринова, — я буду со всей ответственностью продолжать курс назначенного мне лечения. Ведь нет ничего важнее психического здоровья.

Снова тишина. Обволакивающая сознание сидящих жалостью и состраданием.

Эта девушка высказалась снова:

— Вы выглядите и говорите как самый здоровый человек на свете. Вам пора туда, к людям.

Я посмотрел ей в глаза и вслух поблагодарил.

Да, она мой шанс. Если получится, я…

Зал я покинул первым. Некоторое время ошивался неподалёку в коридоре. Вскоре появилась и группа студентов. Девушка в сиреневом платье шла последней. Я незаметно вышел из-за угла, схватил её за руку и прошмыгнул в кладовую, где уборщица хранила рабочие принадлежности.

— Прошу тебя, — зашептал я девушке, — узнай, кто владелец этого автомобильного номера. — И сунул ей в руку маленький клочок бумаги. — Меня скоро выпишут. Но пока я нахожусь здесь, я не могу ничего сделать. А мне позарез нужно знать, чей этот номер машины. Это чтобы я мог найти свою маму. Понимаешь? Ты поможешь?!

Девушка испуганно перевела взбудораженный взгляд с бумажки на мои глаза.

Ну всё, сейчас закричит…

— Я постараюсь, — тихо ответила она, убирая бумажку в сумочку. — Когда выйдешь отсюда, найди меня в Институте психологии. Я четверокурсница.

— А имя?

— Анжела. Полякова Анжела.

— Спасибо тебе, Анжела.

— Пока ещё не за что… Надеюсь, тебя, и правда, скоро выпишут. — Она блеснула в потёмках кладовой своими взволнованными глазами и вышла.

А я остался внутри. И пытался понять, что же сейчас, чёрт подери, произошло. Сильно тряслись руки. Ещё минуту назад я даже и предположить не мог, что действительно сделаю это.

Я доверился незнакомой девушке.

Девушке, которую вижу в первый раз. К тому же если бы кто-нибудь увидел, что я затащил её в кладовую, то меня точно бы наказали новой порцией таблеток. И отныне стали бы смотреть с опасением.

Я сильно рисковал, совсем забыв обо всей своей недавней миротворческой деятельности в больнице. А ведь она всеми силами была направлена на создание образа здорового человека. А здоровые человеки студенток в кладовую не затаскивают.

И о чём всё это могло говорить?

Только о том, что я обязательно найду свою маму!

Я был в этом уверен на сто процентов. Полтора года в психиатрической больнице снабдили меня твёрдой решимостью. Назло Кадринову и его методам я специально каждый день практиковался со своими мыслями. Продолжал заниматься многослойным прогнозированием. И с ещё большим рвением держал в голове мысль о маме. Её призрачный и размытый образ.

Я уже не мог дождаться момента, когда выйду отсюда. Когда выйду и найду, наконец, владельца той машины. И он обязательно скажет, где моя мама!

Вылечился ли я от навязчивых мыслей после полутора лет в психиатрической больнице? Нет. Я остался прежним. Но теперь стал более уверенным в своих силах. Теперь я точно найду свою маму. Чего бы мне это ни стоило.

[6]

Через месяц, в конце октября, произошло радостное событие.

Меня выписали.

До того долгожданного дня я вёл себя как труженик. Регулярно помогал медсёстрам и уборщицам. Кадринов всё это, конечно же, видел. Да и многие из персонала стали сами ходатайствовать за меня.

Наконец произошёл монументальный разлом в коре мозга Кадринова. И он сдался. Написал заключение, в котором сообщалось, что теперь я здоров.

На последнем сеансе психотерапии меня спросили, чем я собираюсь заниматься, когда выйду отсюда. Я ответил, что первым делом найду себе работу. А после Нового года восстановлюсь в колледж.

Терапевт довольно кивал.

Я действительно планировал найти работу. Поскольку, когда разыщу маму, мне необходимо будет содержать себя самому. Чтобы не создавать ей лишних хлопот.

Но вот учёба стала бы меня отвлекать. Создавать ненужные сложности. Поэтому на самом деле я решил отложить её до лучших времен. Ведь главное — это найти маму. А всё остальное — потом.

И вот я, несколько растерянный, вышел за пределы больницы. И предстал перед амбразурой позднего октября. Впрочем, день стоял очень даже тёплый. Солнечный.

Автобус из больницы в город ехал почему-то медленно. Постепенно и неспешно возвращая мне кусочки памяти о другом мире. Мире нормальных, как их называли у нас в больнице. Но как сам я считал — тех ещё безумцев, что жадно цепляются за очередной новый день как за последнюю возможность чувствовать себя частью Большого Механизма Общества, чувствовать себя значимыми. Безумцев, что рвут асфальт своими ботинками, сокращая расстояние до ненужных вещей; что изрыгают из себя тонны агрессии и недовольства, копящиеся в них годами и манифестирующие вечно угрюмо-ненавистническими взглядами.

Но всё же — это лучше, чем терпеть Кадринова. Хуже Кадринова могло быть только два Кадринова. Если кто и помог мне справиться с моей безумной мысленной катавасией — вернее, успокоить её, — то точно не он.

С того дня, как я передал Анжеле листочек с номером, прошло уже больше месяца. Я очень надеялся, что за это время ей удалось выполнить мою просьбу. Но первым делом, однако, я отправился не к ней.

Моя подруга-медсестра взяла с меня слово, что сначала я найду себе жильё. И уже потом буду заниматься всем остальным. Она очень настаивала на этом. Даже одолжила мне бессрочно две тысячи рублей.

По поводу жилья я размышлял долго. Когда меня выпустили в мир нормальных, мне было уже девятнадцать. Это значило, что уже — год, как я могу рассчитывать на государственную поддержку в виде жилья. Но… мне до жути не хотелось ехать в детдом, поднимать там этот вопрос, оформлять бумаги, встречаться со специальными людьми.

Я решил, что во всём справлюсь в одиночку. Снова.

И вспомнил парня, с которым учился в одной группе в колледже. Я знал только его фамилию: Исаков. Он так и представился. Этот Исаков был единственным, с кем я хоть о чём-то беседовал в колледже. Именно тогда он и обмолвился, что живёт совершенно один в двухместной комнате в общежитии. Что к нему никто не хочет подселяться.

Причину нехотения других я тогда не уточнил. Но теперь надеялся, что если к нему за эти полтора года никто так и не подселился, то за небольшую плату я смог бы занять свободное место. Хотя бы на ближайший месяц. А там уже погляжу, как будут развиваться события.

Его номера телефона у меня не было. Да и свой мобильник я потерял в дни полубредового блуждания по улицам. Поэтому ехал к общежитию колледжа вслепую. Так сказать, на ощупь.

Однако долго искать Исакова не пришлось. Он находился внизу, недалеко от входа. Сложив руки за спиной и выпятив подбородок, он ходил среди отдыхающих в просторном фойе студентов. И, кажется, что-то у них спрашивал.

Увидев меня, Исаков безумно обрадовался.

— Какие люди! — воскликнул он, всплеснув руками. — Нет, правда, какие люди! Уж кого-кого, а тебя, самый загадочный человек на свете, я совсем не ожидал встретить в своих скромных владениях.

Мы пожали друг другу руки.

— Мне было очень жаль, когда тебя отчислили.

— На то были причины, — сказал я. — Я к тебе. По делу.

Исаков кивнул вахтёрше, что я с ним. Та недовольно воззрилась на него, но ничего не сказала. Даже паспорта моего не потребовала. Видно, у них с Исаковым были особые отношения.

— О чём ты их спрашиваешь? — указал я на студентов, так же, как и вахтёрша, недовольно глядящих на Исакова. А теперь — и на меня тоже.

— Провожу эксперимент. Что-то вроде научного исследования. На повестке дня вопрос: способно ли осмысление собственной духовной деградации изменить качество жизни студента.

— И что?

— Да-а-а… — махнул рукой Исаков. — Эти невежды даже знать не хотят, что способны сделать свою жизнь лучше. Ни о чём по-настоящему серьёзном и важном не задумываются. Не понимают, что именно от их представлений о себе выстраивается основная реальность. Нужно познать самого себя, как говорили древние. А никто этого делать не хочет. Склонность к самоанализу у студентов нашего колледжа, как показывает моё исследование, не наблюдается совершенно. Что уж тут говорить об улучшении своей жизни! Духовный аспект совсем позабыт нашими студентиками.

— А ты? Ты сам делаешь свою жизнь лучше?

Исаков прекратил размахивать руками, бросив на меня укоряющий взгляд.

— А ты, Роман, как всегда спрашиваешь всё напрямую. Но, знаешь… это мне в тебе и нравится! Делаю ли я свою жизнь лучше? Вот что я тебе скажу: я хотя бы работаю над этим.

И, сделав взгляд более загадочным, добавил:

— Пойдём. Покажу кое-что.

Да. Исаков был из тех чудаков, что твердят о непонятных обывателям вещах. О духовности. Высшем измерении. И прочих мистических штучках. Высокий, под два метра, он всё время ходил с напряжённым выражением лица. Будто что-то потерял. Брови его всегда были задумчиво приспущены. Только вот очки он не носил. А это немного ломало стереотип внешности умника. Однако он им являлся. Да ещё каким. На занятиях по математике, помню, он шпарил так, что даже сама преподавательница не всегда за ним поспевала.

Вот и я сейчас с трудом поспевал за ним по лестнице, следуя за его шатающейся телесной конструкцией. Я бегло сообщил, что хотел бы к нему подселиться. На что он тут же дал знак рукой, мол, тема снята: можно.

Мы поднялись к нему в комнату. На третий этаж. Самая последняя дверь в коридоре налево. Рядом с ней — окно на задний двор, где находились большие помойные контейнеры. Как раз сейчас мусоровоз очищал одного из них. Поднимая его над собой железными клешнями, он высыпал всё содержимое в свою жужжащую горловину.

Комната Исакова, как ни странно, оказалась вполне приличной.

Две кровати, примыкая к стенам, располагались противоположно друг другу. Справа от входной двери дребезжал старинный холодильник. Слева — грузно сгибалась под кучей немытой посуды раковина. Небольшой обеденный столик. На полу лежали стопки книг: художественные, эзотерические. Над незаправленной кроватью на стене висел странный коричневый бубен. Рядом с кроватью стоял ещё один стол. С компьютером. На его экране светилась заставка: белая бумажная птица летит по диагонали вверх, бешено размахивая крылышками.

— Если голоден, поищи в холодильнике. Там что-то оставалось.

Что ж, хозяин — барин. Сам так сам. Я открыл холодильник, но кроме подгнившего банана ничего там не обнаружил. Доверия он не внушал. И я решил просто присесть на свободную кровать, положив на пол сумку.

Рядом, на одной из стопок, лежала книга Николая Островского «Как закалялась сталь».

— Ты тоже её читал? — спросил я.

— Это моя любимая, — мельком взглянув на книгу, ответил Исаков и принялся стучать пальцами по клавиатуре.

— Понятно. А почему к тебе никто до сих пор не подселился?

Исаков задумчиво ухмыльнулся.

— А все боятся. Знают, чем я тут занимаюсь, вот и не подселяются.

— И чем же ты тут занимаешься?

— На самом деле ничем таким уж особенным. В основном, шаманские ритуалы. Ну, знаешь, трансовые песнопения и танцы под бубен. Нередко с глубокими дыхательными практиками.

— И для чего тебе это?

— Исключительно для научно-познавательных целей! — довольно проговорил Исаков. — А именно — для глубинного самоисследования. Такие практики как раз об этом. Чтобы приоткрывать портал в тонкие миры. Вот я и пытаюсь устанавливать с ними контакт. И получать мудрость.

— Мудрость?

— Ага, — кивнул Исаков. — Поэтому многие из моей комнаты и слышат какие-то странные, а порой и страшные голоса. Они вселяются в меня, когда я в трансе. Меня вот как поселили в самый конец коридора, подальше от всех, так я здесь и живу один-одинёшенек. Выселить не могут. Отец мой — хороший знакомый директора колледжа. И знаешь, я очень рад, что теперь хоть кто-то составит мне компанию! А то порой даже поговорить не с кем.

М-да. Возможно, я совершил крупнейшую ошибку, придя к Исакову…

— Вот она! — воодушевлённо заявил он. — Та самая вещь, которую я хотел тебе показать. Я работал над ней два года. Это будет прорыв. Кто знает, может, и Нобелевская премия!

Исаков, стоя у компьютера, раздвинул руки в стороны. Будто старался объять необъятное, как он любил делать, когда что-то рассказывал. В его словах всегда сквозило какое-то стремление вырваться за пределы пределов. К новым возвышенным достижениям. Он ещё в колледже твердил мне о какой-то духовной эволюции человечества.

— Если ты такой умный, то почему учишься в заурядном колледже, а не в высшем учебном заведении? — спросил я.

Исаков внезапно смутился. Изменился в лице. Слегка покраснел.

— Ну и какая разница-то?! — недовольно забормотал он. — Какая разница, где учиться? Главное — чтобы в голове было что, понимаешь?

— Э… да… Да, понимаю, — закивал я. И решил больше не встревать лишними вопросами.

Стало понятно: для него это больная тема.

— Продолжай, я слушаю.

— Итак, — сказал Исаков, немного прояснившись в лице. — Я создал программу «Нексус 7.5.0». Как раз для того, чтобы устанавливать контакт с тонкими мирами. Или, говоря ещё проще, чтобы вскрывать духовное пространство с целью получения бесценных знаний для всего человечества.

— Звучит неплохо.

Исаков не смог сдержать вышедшую из-под контроля улыбку. Он нажал на какую-то кнопку. И на экране появилось множество цифр на чёрном фоне. Строками, словно титры, они уходили вверх. И на месте прежних тут же появлялись новые.

— Мы можем подключиться к тонкому миру, — продолжал Исаков, — и посредством виртуального общения черпать из него огромные резервы мудрости. Вся полученная информация будет кодироваться в понятный для нас язык. Для этого нужна лишь специальная программа — моя программа. Виртуальное поле схоже с духовным. Оно невидимо, но пронизывает пространство. В духовном мире имеются узлы, к которым нужно лишь подобрать шифр. И тогда к ним можно подключаться. И взаимодействовать.

— Как через радио, которое иногда ловит потусторонние голоса? — уточнил я.

— А ты соображаешь, — кивнул Исаков. — Только здесь — виртуальная среда. Но для того чтобы вскрыть Духовную Сеть, необходима непомерная техническая мощность. Которую мой компьютер, конечно же, обеспечить не может. Потому в моей программе недавно появилась новая функция. Она позволяет подключиться к тысяче компьютерам, находящимся сейчас в Сети, и одолжить на время их техническую мощность. Класс, правда?

— А это законно?

На лице Исакова возникла хитрая улыбка.

— Я помимо того, что эзотерик, ещё и хакер. Поэтому моя программа следов не оставит. Уж я об этом позаботился. Да и к тому же весь этот процесс не продлится и дольше минуты. Никто ничего не заметит. А если и заметит, то подумает, что просто с компом что-то не то. Пока будет разбираться, перезагружать, всё уже и кончится.

— Получается… тысяча компьютеров по всему миру на минуту выйдет из строя, потому как вся их мощность будет направлена на решение задачи твоей программы по… вскрытию духовного пространства?

— Именно! — расширились зрачки Исакова. — Всё именно так.

— И всё же… Зачем пытаться проникнуть в духовную сферу?

Исаков немного помолчал, повернувшись к монитору. Свернув окошко программы, он принялся глядеть на бумажную бедняжку с крылышками, отважно стремящуюся куда-то вверх.

— Понимаешь, Роман, — произнёс он, — сейчас мы живём в эпоху безверья и отсутствия общего для всех ориентира. В эпоху информационных войн и постоянных потасовок из-за ресурсов. В эпоху всё того же неистребимого пьянства страны. В эпоху одиночества и эгоизма. В эпоху пустых и ненужных развлечений. Народ деградирует. А потому… нам всем необходимо остановиться. Необходимо расширить свои границы сознания, понимаешь? Мы законсервировались в своей цивилизации и на самом деле уже давным-давно никуда не движемся. Не прогрессируем. Раньше в нашей стране хотя бы верили в счастливое будущее. Мы первые отправили человека в космос. Какие были великие амбиции! А сейчас мы кто? Сейчас мы где? Деньги, криминал, разврат — нами правят низменные инстинкты. Наши души сейчас без начинки. Без содержания. Да-а-а… такую страну похерили.

Исаков слегка побагровел и оживился под напором собственной речи.

— Но это — с одной стороны, — продолжал он. — С другой — наша страна сегодня, как ни крути, живёт в эпоху свободы. Свободы от жёстких оков идеологии. Любая идеология — пусть даже самая гуманная и авторитетная — в любом случае есть ограниченность. Идейная привязь, похожая на собачью цепь. Несомненно, когда у новых, молодых поколений отсутствует идеология, то им легче всего потеряться во тьме пороков и безнравственности. НО!..

Но в то же самое время нам даётся больше всего шансов услышать истинный зов. Зов, не загаженный политикой, религией и так далее. Истина всегда где-то в стороне от всех идей. Она свободна от всего. И потому она — Истина. И нам нужна эта Истина. Нам нужна помощь. Мудрость. Духовная мудрость, расширяющая наше сознание и способности. Именно это нам сейчас необходимо больше всего. Именно этого, как пел Цой, сегодня требуют наши сердца. Наши молодые сердца, Роман. Твоё. Моё. И даже эти, которые внизу меня слушать не хотят. Которые бездумно просиживают свои жизни. Но я хочу дать эту мудрость. Всем. В больших объёмах. А иначе, зачем я пришёл на этот свет, а? Чтобы гнить вот в этой вонючей общаге и получать среднее специальное, а? Не-е-ет. Уж точно не за этим!

Исаков отчуждённо смотрел куда-то перед собой, оперевшись кулаками о стол.

— И знаешь, что? — сказал он. — А я ведь ещё ни разу не запускал «Нексус 7.5.0»… Ждал особого случая. И вот появился ты… Думаю, это и есть знак. Кажется, день Икс настал.

— Ты уверен? — недоверчиво взглянул я на Исакова.

— Ты появился не просто так. Ты — знамение. Да-а… Этот день войдёт в историю.

Я слегка заволновался. Лишь бы всё прошло удачно. Мне ещё жить с этим человеком. Не хотелось бы, чтобы он потом меня в чём-то винил.

Исаков щёлкнул мышью и снова раскрыл окошко программы. Движущиеся строки белых цифр на чёрном фоне. Затем ввёл в нижнее поле какие-то данные на английском языке.

И, задержав палец над клавишей Enter, глубоко вздохнул:

— За будущее, которое наступит прямо сейчас…

Тыщь!

Цифры остановились. Зависли, будто к ним перестала поступать энергия. Зависло и лицо Исакова — озадаченный ступор. Он напряжённо вглядывался в монитор и не дышал.

Я подошёл ближе и тоже не дышал. Как будто любой шорох может испортить момент.

Прошло несколько мгновений.

Мне казалось, что сейчас Мир сожмётся до размера атома — и наступит Конец Всего.

Вдруг из системного блока, что стоял на полу, донёсся неприятный звук. Протяжный, высокий. Вслед за этим экран монитора покрылся синим цветом. А потом раздался оглушительный хлопок. Из системного блока повалил густой дым.

— Чё-ё-ё-ё-ёрррртт! — взревел Исаков. — Как же так? Как?!

Запах горелого заставил меня поморщиться. Сделать обрывистый вдох. И, наконец, снова начать дышать.

Я вовремя отскочил в сторону. Иначе бы Исаков меня смёл, когда ринулся к системному блоку, отсоединяя его от питания.

— Компьютер не выдержал! — кричал он из-за стола, выдёргивая вилку из розетки. — Не выдержал мощности! Подсоединение к другим компьютерам прошло успешно. Их мощность была изъята. Но как только началось подключение к узлу духовности, всё полетело! Почему же не выдержал компьютер?!

— Выходит, другие компьютеры, которые участвовали в этом… тоже взорвались?..

Красное взволнованное лицо Исакова показалось из-за стола.

— Вероятнее всего, — промямлил он испуганно. — Это похоже на ответный выброс энергии. Мы направили огромную мощность, а она словно оттолкнулась обратно. Будто отдача пистолета. Как же я это не предусмотрел?.. Ведь я два года писал эту программу. Этого не должно было произойти…

— Надеюсь, это не из-за меня. Ты так долго к этому шёл, — выговорил я, понимая, что несу чушь.

Исаков, закусив указательный палец и свесив взгляд к полу, принялся судорожно носиться из одной стороны комнаты в другую.

— Я где-то недосмотрел… что-то проглядел… — бормотал он себе под нос, словно меня здесь и не было. — Вот так всегда, блин. Когда кажется, что подкрался к Истине совсем близко, она вдруг берёт и ускользает в самый последний момент. Именно тогда, когда ты уже почти касаешься её своими пальцами и вот-вот возьмёшь её! Будто так заложено самой природой. Ну вот! Плакала моя Нобелевская премия!

Прокричав последние слова — от чего меня даже заложило уши, — Исаков, точно поверженный воин, рухнул на кровать. Лицом в подушку.

Кажется, он плакал.

Наверное, сейчас лучше оставить его одного, подумал я. И прийти потом.

Решив не брать сумку, я ещё раз посмотрел на лежащего Исакова. Постоял так несколько секунд, пытаясь собраться с мыслями. И затем тихо вышел из комнаты.

Теперь — к Анжеле.

[7]

За моей спиной носились люди. Туда-сюда, туда-сюда. Всюду звучали голоса. Окрики, вспышки смеха, монотонный говор. Всё это сливалось в одну несуразную какофонию учебного заведения. Жуткое, надо сказать, место.

Я стоял у стенда, переминаясь с ноги на ногу. Пытался разобраться в расписании занятий. Оно висело, приклеенное скотчем, и выдавало очень много информации. Так… нужен четвёртый курс. Вроде бы нашёл. Но в какой группе учится Анжела? Их тут несколько.

Наверное, подумал я, сперва нужно наведаться к той группе, пара которой проходила на первом этаже. Начать с близкого.

Вскоре я приоткрыл дверь нужной аудитории. И просунул голову. Но никого из тех людей, что приезжали месяц назад в больницу, не увидел. Затем поднялся на второй этаж. Нашёл другую аудиторию. И только приоткрыл дверь, как тут же заметил знакомые женские лица.

Вот и она — Анжела. Сидит за первой партой, сосредоточенно погружённая в свой конспект.

— Вы что-то хотели, молодой человек? — заметил меня преподаватель.

Все разом устремили на меня взгляды. Анжела тоже.

Я приоткрыл дверь пошире.

— Здравствуйте. Я… хотел бы поговорить с Поляковой Анжелой, если можно. Однако, если вы сильно заняты учебным процессом, то мне несложно дождаться перемены.

— Да, вы лучше подождите немного. Мы уже почти закончили.

Я кивнул и закрыл дверь. Затем подошёл к окну в коридоре и принялся ждать.

Через минут десять раздался оглушительный звонок. Дверь аудитории распахнулась. Выходящие студенты с нескрываемым любопытством глазели в мою сторону. Было видно, помнили они меня отлично. И, наверняка, вовсю перешёптывались сейчас именно обо мне. И, конечно же, об Анжеле.

Анжела вышла последней. На ней сегодня было бежевое платье. Очень красивое. Впрочем, как и она сама.

Держа в руках сумочку и пальто, Анжела подошла ко мне.

И обняла.

Я этого совсем не ожидал. Потому выбил её сумочку из рук, пытаясь обнять в ответ. Вышло крайне неуклюже.

— Прости, — покраснела она.

— Нет-нет… это ты прости…

Я поднял сумку и передал ей.

— Ну что, пойдём? — произнесла она.

— Куда?..

— Ко мне. Ты ведь только-только из больницы? Наверное, и не кушал даже?

— Ну, да… Почти из больницы… Но то, что не кушал — это правда. Но тебе не обязательно мне…

— Пойдём.

Мы вышли из института. Улица была пропитана послеобеденным солнцем. И даже неоднократные порывы ветра не портили прекрасный облик одного из последних поистине тёплых осенних дней.

— Ты… смогла узнать, чья это машина?

Губы Анжелы медленно приобрели очертания улыбки.

— Тебе повезло, — сказала она. — Ты передал бумажку нужному человеку. Моя мама работает в Госавтоинспекции. Она смогла узнать имя и номер телефона автовладельца.

Я остановился, пристально глядя на Анжелу.

— Да-да! — улыбнулась она шире. Лёгкий румянец заиграл на её щеках. — Дома я передам тебе листок с информацией.

— Анжела, я даже не знаю, как отблагодарить тебя… У меня с собой нет ничего ценного.

— Единственное, чем ты можешь отблагодарить — это найти свою маму. Я бы этого очень хотела. Поэтому и решила тебе помочь. Из собственных интересов, понимаешь?