Часть вторая. На улице было прохладно и темно

☼

КОГДА Я СЛЫШУ ПОЕЗДА

[11]

На улице было прохладно и темно. По тротуару гонял промозглый ветер, рассыпая по коже мурашки. Давно опавшие листья трепыхались вдоль бордюра, подмывая на несколько сантиметров и снова безжизненно припадая к асфальту. Солнце ещё терялось где-то за горизонтом, и в этот ранний час улица выглядела пустынно-мрачной.

Я брёл к автобусной остановке вместе с худенькой, слегка сутулой девушкой.

— Спасибо вам, что решили узнать о судьбе моей сестры. Сразу видно, что вы очень добрый человек... Меня зовут Ника, — робко сказала она полчаса назад, когда я вышел из перевязочной.

Оказывается, не ушла и дожидалась меня.

Я назвал своё имя и снова присел рядом с ней. Она озадаченно посмотрела на мою перебинтованную ладонь.

— Что у вас с рукой? Неужели вы тоже пострадали в той аварии?..

— Нет… Тогда я был в автобусе. И видел всё в окно. А это… это я случайно порезался, пустяк, — проговорил я. — Что будете делать теперь?

— Теперь нужно поехать на квартиру, которую снимала Вика. И собрать её вещи… — тихо ответила она. — А затем вместе с ней увезти домой.

— Домой?

— Село Южное Зал и ново. Наверное, будет правильнее похоронить её там.

— А родители уже знают?..

— У нас только мама… И она сильно болеет. Я пока ей не звонила… боюсь, если она узнает об этом сейчас, ей может стать хуже. Лучше потом, когда приеду вместе с ней… с её телом, — произнесла Ника и прослезилась. — Простите, что снова плачу перед вами. Никак не могу поверить в случившееся. — И голос девушки снова утонул в очередном всхлипе.

В этот момент я окончательно понял, что больше не могу выносить этого напряжения. Мне нужно было немедленно что-нибудь сделать. Как-то повернуть ход событий. Внести хоть какие-нибудь перемены.

— Я вам помогу! — заявил я. — Помогу доставить её домой. Это ведь не так просто. Придётся нанимать автомобиль, грузовой. Да и к тому же у вас, как я понимаю, в этом городе нет друзей или знакомых?

— Никого нет, — покачала головой девушка. — Всё случилось так внезапно… Вчера вечером кто-то позвонил с номера Вики на мобильный мамы, и я взяла трубку. Я всегда так делаю, чтобы маме не приходилось лишний раз подниматься. Увидев имя Виктории на дисплее, я обрадовалась. Но когда ответила… я… не могла даже понять ничего. Лишь через минуту осознала: нужно срочно ехать сюда, она в беде. Но автобусов в это время уже не было. И пришлось вызвать такси. Маме я даже ничего не объяснила. Сказала лишь, что уехала помочь Вике. Она ведь не приезжала к нам домой уже больше года…

— Всё! — схватил я Нику за руку и встал. — Пойдёмте. Не будем медлить.

— Но разве вам это нужно?.. — она поднялась со скамьи, вытирая другой рукой слёзы. — Разве это вас не затруднит? Вы же наверняка занятой человек, у вас свои проблемы и дела…

— У меня есть время. Немного… Пойдёмте!

Мы вышли из больницы и направились к остановке. По адресу, сказанному Никой, я сориентировался на каком автобусе нам лучше всего добраться. Правда, в столь ранний час маршрутки в тот район ходили редко. Лишь ближе к семи часам мы влезли в автобус. Ехать пришлось долго. Квартира Виктории находилась на другом конце города, в его не самом благополучном районе.

Через час мы стояли у единственного подъезда одинокой панельной девятиэтажки. Она находилась почти что у самого леса.

— Там, — сказала Ника, указывая пальцем вверх. — Она рассказывала, что жила на последнем этаже.

Ключи у Ники были: в больнице ей дали доступ к сумке сестры. Мы без проблем вошли в подъезд. Лифтом поднялись на девятый этаж. Здесь, среди всех дверей, лишь одна отличалась основательной обшарпанностью и отсутствием номерного знака. Ника сразу же подошла к ней и открыла замок.

Квартира оказалась маленькой и старой. Шторы плотно закрывали окно, не пропуская поднимающийся солнечный свет. Простенький потёртый диван, пухлый телевизор на пыльном комоде и громоздкий шкаф вдоль стены.

Ника первым делом подошла к окну и отдёрнула штору. Я последовал за ней. И увидел, как множество выпуклостей высоких и не очень зданий тянулись до самого небосклона. Их прямоугольные фигуры обволакивал мягкий свет утреннего октябрьского солнца. Сейчас, в ранний час, город был необычайно красив.

Но город этот был будто где-то вдалеке. На значительном расстоянии. Как бы только соблазняя своей многообразностью сооружений. Отсюда он смотрелся как картинка, которая не являлась реальностью — но к которой так хотелось примкнуть и почувствовать себя сопричастным с её особенной красотой.

Да, вот что мастерит обычное ясное утро с привычными и на первый взгляд ничем не примечательными видами…

Ника повернула голову. И губы на её аккуратном профиле слегка дрогнули:

— Она очень много говорила об этом городе… Говорила, что и мне нужно сюда переехать.

Я несколько секунд помолчал в раздумье. Затем сказал:

— А вы сами, значит, живёте в Южном За… ви…

— Залиново, — договорила Ника и кивнула. — Да, с самого рождения. Вика уехала после одиннадцатого класса. Я всё думала, что нагоню её через год-два, но… болезнь мамы не позволила этому случиться. Пришлось остаться дома и помогать.

— А какой была Виктория? — спросил я. Но, произнося имя, голос вдруг пропал, и вышло лишь сухое бормотание. Я негромко откашлялся.

— Виктория… — медленно произнесла Ника. — Знаете, это имя ей очень даже… подходило… Она вечно была такой победоносной, целеустремлённой. Всегда шла по жизни вперёд и звала меня.

— Выходит, ей очень нравилось в этом городе?

— Для неё жизнь в селе была слишком скучной. Она всё время говорила, что только город может дать ей сил почувствовать, что она живёт. Однако город её и погубил… Здесь постоянно смерть, ведь машин очень много. Темп происходящего просто дикий. Здесь нужно не жить, а выживать. И вот смотрю я сейчас на её квартиру и понимаю, что она не жила, а действительно выживала, как могла… — Ника отошла от окна и устало присела на диван. — Впрочем, как и мы…

Я шагнул к стене напротив дивана. Прислонился к ней спиной.

— В последний год мы очень мало общались, — продолжала Ника. — Вика перестала приезжать. По телефону почему-то тоже не хотела разговаривать. Мама очень переживала из-за этого. Но раньше, когда всё было ещё более-менее нормально, по телефону Вика казалась веселой, жизнерадостной. Говорила, что у неё всё хорошо. И знаете… вчера она должна была приехать домой… С ней в момент аварии была дорожная сумка. Мне сказали, её сбили недалеко от автовокзала…

Ника говорила тихо и медленно. Её голос был глубокий и с особым оттенком печали. Под этот голос хотелось прикрыть веки, свернуться калачиком и предаться длительной грусти. Но я продолжал внимательно слушать и представлять себе Викторию — девушку, что подошла ко мне в автобусе…

— Если бы вы знали Вику, то она бы вам понравилась. Она была очень доброй. Не могла смотреть на бездомных и нуждающихся в помощи. В детстве постоянно подкармливала свору собак и кошек на улице. Выносила всю еду из наших запасов, только бы никто не голодал. Она была такая.

— А вы? — спросил я. — Какой были вы в детстве?

— Я?.. — неуверенно переспросила Ника. — Сколько себя помню, я всегда была плаксой, замкнутой и крайне чувствительной ко всему, что вступало со мной в контакт. Я, в отличие от Вики, не очень заботилась о других. Кроме мамы, конечно же. — Ника подняла на меня глаза, но тут же их отвела.

Я кивнул, как бы благодаря её за открытость.

— А сколько Виктории было лет?..

— Она старше меня на четыре года. Ей двадцать три. Исполнилось бы двадцать три в ноябре… — ответила Ника и посмотрела в окно.

Всё остальное время мы сидели в тишине. Комнату неторопливо стало наполнять солнце. Я продолжал мельком поглядывать на Нику. Её беспокойные мысли ясно отражались на лице вздрагиваниями ресниц, двумя морщинками между бровей и покусыванием потрескавшихся губ.

— Вы очень похожи с ней, — произнёс я.

Ника удивлённо посмотрела на меня.

— Откуда вы знаете?

Чёрт…

— Я успел запомнить её внешность из окна… Да, у вас есть что-то общее. Это даже издалека видно.

Нужно было срочно переводить тему. Вспомнив, что вся моя одежда в крови и грязи и что изо рта несёт рвотой, я сказал:

— У меня тут такое дело… я… слегка запачкался. Можно я приму душ?

Ника сразу же кивнула. И с грустью на лице продолжила глядеть на раскрашенный в тёплые цвета рассвет.

*

В крошечной бледно-желтоватой ванной комнате я стянул с себя всю одежду. Несколько раз ошпарившись, наконец настроил нужную температуру воды и встал под душем. Нет, подумал я, лучше полежать. И вставил крышку в слив. Совсем скоро ванна наполнилась. Выключив воду, я медленно опустился в неё и лёг.

Глубоко вздохнув, я только сейчас вспомнил о своём дыхании. Очень уж часто во время размышлений я неосознанно переставал дышать. А как только вспоминал об этом и делал глубокий вдох, весь окружающий мир будто снова заводился. Как киноплёнка, начинающая своё вращение после долгой паузы. И всё вдруг вновь начинало играть красками, запахами, ощущениями.

А ведь в этой самой ванне когда-то лежала сама Виктория… Кто бы мог подумать в тот момент, когда я пересёкся с ней в автобусе, что на следующий день я буду мыться в её ванне, а она будет мертва…

Тряхнув головой, я потянулся к полочке с туалетными принадлежностями. Взял гель для душа. Рядом лежали упаковка женских прокладок известной фирмы, несколько бритвенных станков и мягко-пушистая мочалка.

Делать нечего. Я намылил эту самую мочалку гелем и, чуть приподнявшись, стал натирать ею тело. С того момента как я вышел из психиатрической больницы, прошли всего сутки. Но чувствовал я себя так, будто пережил гражданскую революцию. Плечи и ноги ломило от тупой боли. Правая рука была забинтована и несуразно выпирала, лёжа на краю ванной.

Вскоре я смыл с себя пену. Дождался пока уйдёт вся вода. И сполоснулся под душем.

Перебравшись на холодный кафельный пол, увидел на двери большое зелёное полотенце. Стал им вытираться, глядя в запотевшее зеркало. Там, где моё лицо терялось в мутных разводах конденсата, я пытался высмотреть лицо Виктории… Пытался ещё раз вспомнить, как её глаза беспокойно глядели на меня в автобусе. Ведь она так же ещё совсем недавно смотрелась в это зеркало и вытиралась этим же полотенцем. А сейчас её нет. А я есть. И я пользуюсь её ванной, её гелем, её полотенцем… Стоп! Нужно сейчас же остановиться! Иначе мысли могут выйти из-под контроля, и тогда я точно не смогу с ними справиться.

Именно так вчера и было, когда выбежал из кафе. Но после случившегося на том злосчастном перекрёстке, мои мыслительные процессы замедлили свой темп. Я до сих пор пребывал в неком состоянии заморозки. Ничего не понимал. Было страшно понять, осознать произошедшее. Однако все эти вещи в квартире, отблески жизни Виктории, возвращали страшное осознание. Оно подкрадывалось пусть медленно и почти незаметно, но наглядно демонстрируя свои большие и острые клыки, готовые вот-вот ожесточённо вонзиться в меня.

Когда надел джинсы и рубашку, понял, что неплохо бы почистить и одежду. Я осмотрелся, выискивая взглядом что-нибудь похожее на тряпку. Заметив под ванной какие-то ткани, присел и просунул туда левую руку. Порыскав, наткнулся на что-то твёрдое. И в следующее мгновение вынул… тетрадь. Да. Толстая белая тетрадь с шариковой ручкой внутри. На обложке никаких пометок.

Открыв первую страницу, я увидел красивый почерк.

Января

Решила завести личный дневник. Интересно, что это значит? Окончательное одиночество? Полное поражение? Не знаю. Одна знакомая сказала мне, что дневник может помочь разобраться в себе, высказаться и посмотреть на свою жизнь со стороны. Наверное, это старомодно, но попробуем… Терять всё равно нечего.

Никогда не вела подобных дневников. Поэтому нахожусь в некотором замешательстве. О чем же мне писать? О самом наболевшем?..

За дверью вдруг послышались шаги. Видимо, Ника шла на кухню.

Через несколько секунд звуки затихли.

Я присел на край ванны и продолжил внимательно читать.

…В ванной комнате я чувствую себя в безопасности. Это мой маленький мир, где кроме меня никого не существует. Здесь забывается всё плохое, а тёплая вода помогает успокоиться. Хотя, конечно, ненадолго. Но этого времени, пожалуй, мне должно хватать на две-три странички. Как раз пока сушатся волосы.

Итак… начну с того, что пошёл пятый год моей жизни в этом городе.

Изменилось ли что-нибудь во мне за столь продолжительное время? Ничего. Внутри я всё так же ощущаю тоскливое ничто. Не знаю, как ещё можно выразить это чувство…

Когда уезжала из дома, мне казалось, что теперь всё наладится, и я найду своё счастье. Думала, что в большом городе и возможностей больше. Тысячи людей на улицах, беспрестанно мелькающие перед тобой чьи-то судьбы. Я была уверена, что и я удачно впишусь в эту картину энергичной жизни. Но, кажется, так и не вписалась. Моя детская наивность!

Здесь меня никто не ждал. Никто. Никому не нужны были мои чувства, мысли, желание помочь… Ведь я всегда почему-то мечтала, что когда вырасту, стану именно тем человеком, который будет помогать людям, указывать им верный путь. Но сейчас кто бы мне самой указал на то, что же мне нужно делать.

В этом году мне уже стукнет 23. Возраст ещё не тот, чтобы называть это проблемой. Но, кажется, именно сейчас я запуталась больше всего. Чего я хочу? Сама не пойму. Растеряла все ориентиры. Живу день ото дня, удовлетворяю базовые потребности, а самой жизни нет. Или, может, это у всех так?..

Сегодня по календарю старый Новый год. Интересно, отмечает ли ещё кто-нибудь этот праздник? Хотя к чему я это вообще…

Наверное, нужно написать про то, что сегодня звонила Ника. В который раз. И я снова не взяла трубку… Не хотелось слышать её голос. Больно. Больно смотреть назад, оборачиваться к своей прошлой жизни, так и не заимев ничего в нынешней. Иначе это точно поражение. Поражение души перед невзгодами. Энтузиазма перед отчаянием. Надежды перед обречённостью…

Я уверена, что от голоса Ники мне захотелось бы плакать. У неё всегда тихий и грустный голос. К тому же она, наверняка, начала бы рассказывать о матери. О том, что ей не становится лучше. Да и никогда уже не станет… Её гипертония с каждым годом принимает всё более опасный характер. Снова услышав обо всём этом, мне стало бы ещё тяжелее на душе. Нет… хорошо, что я не ответила на звонок…

Сейчас вспоминаю, как уезжала сюда целеустремленной королевой, которая всё сможет! Которая всем твердила, что только сама и знает о жизни и как её нужно прожить! Так часто играла в эту жизнерадостную дуру, делала вид, что всё именно так и происходит, что временами даже сама начинала верить в свою ложь.

Но сейчас куда-то пропали все силы. Я осталась совсем ни с чем. Ни с удовлетворяющей реальностью, ни с самозабвенными иллюзиями. Я ничего не знаю. Я потерянная букашка в куче земли. И признать это — больнее всего.

Мне совсем несложно уволиться с этой чёртовой работы и подыскать себе что-нибудь другое. Но разве это исправит положение? Это, по большому счёту, ничего не изменит. Ведь внутри меня уже погасли те огни, которые раньше прожгли бы любые тернии на пути. Которые поднимали меня и толкали вперед: иди, помогай людям, это твоё призвание!

И кто потянул меня бросить медицинский на первом же курсе и пойти работать с утра до ночи? Необходимость. Чёртова необходимость платить за всё и всегда. Брать деньги из дома стало невозможно — их там попросту не было. Пришлось переосмыслить свои цели, поумерить пыл и выбрать то, что позволяло существовать в этом городе, не создавая проблем матери и Нике. Вот я и существую. Уже пятый год.

Мама думает, что я скоро оканчиваю университет. Что живу на президентскую стипендию, которую мне выплачивают за отличную учёбу. Она ничего не знает. Знает только Ника. Как-то раз я не выдержала и во всём ей призналась. Что бросила учёбу и работаю официанткой в кафе-баре. Что живу в той же зачуханной квартире, в которую вселилась, когда приехала в этот город. Тогда мне казалось, что через год моё положение выправится, и я сменю жильё на что-то получше, но…

Но вот уже пятый год, а я всё ещё здесь! Сижу в этой ванне ночью после работы, по выходным, и пью вино, уже ставшее моим спутником-помощником. Пью и представляю, как завтра проснусь и всё изменю… Как поеду домой, расцелую маму и Нику. Как мы снова будем вместе! Без тревог и рысканий в своих потёмках души.

В потёмках души…

Интересно, это уже вино так влияет на мой текст? И правда, сегодня я, кажись, перебрала. Думаю, пора завершать запись. Для первого раза достаточно. Не знаю, как долго меня хватит на этот дневник, но я буду стараться. Надеюсь, что скоро напишу сюда что-нибудь ещё.

До новых встреч.

Уставшая и пьяная, Виктория.

[12]

— Бедная девушка… Вот так взяла и умерла в самый запутанный период своей жизни, — задумчиво произнесла Ева, сидя на траве и свесив ноги в яму.

А яма тем временем становилась всё шире и глубже. Я приподнялся и взглянул на солнце. Стоит. Там же и так же. Жарища!

— Зачем ты накричал на неё в автобусе? — спросила Ева. — Она ведь просто хотела тебе помочь.

— Может, не стоит об этом?

— Что? Больно слышать? — вызывающе взглянула на меня Ева. — Режет сердце?

Поморщившись, я стал вылезать из ямы.

— Ладно-ладно, прости, — глубоко вздыхая, произнесла Ева. — Я ведь обещала, что буду принимать тебя таким, какой ты есть.

Я отряхнул руки и пошёл к берегу. Там, освободившись от джинсов и кроссовок, в одних трусах зашёл в воду. Дубак. Почему же море такое холодное при здешнем солнцепёке?

Некоторое время я плавал у берега. То ныряя, то выплывая вновь. Так я пытался охладиться. Пока одновременно рассказывал и копал, испарился не на шутку. Эдак и до перегрева мозгов недалеко.

Через несколько минут, в очередной раз вынырнув, я взглянул в сторону ямы. Евы там уже не было.

Снова исчезла?

Протерев глаза, я присмотрелся к пирамидообразной горке земли, возвышающейся у ямы. За ней что-то промелькнуло. Локон светлых волос. Нет, смотри-ка, ещё здесь…

— Убийца! — вдруг грянул сзади меня голос.

Я мгновенно развернулся и оцепенел… Ровная водная гладь и смиренная тишина.

Послышалось?

Или рыба кувыркнулась?

Или птица какая-нибудь пролетела?

Впрочем, ни тех, ни тех я пока что здесь ни разу не видел. А на человеческий голос очень даже было похоже. На сердитый женский шёпот.

Я опасливо и пристально смотрел на голубую плоскость воды. Если бы кто и был сейчас там, в морской толще, то рябь на воде дала бы об этом знать. Но еле различимый голос… его я точно слышал. Такое не могло почудиться. Что здесь происходит?..

Я вгляделся в область воды, что начиналась через несколько метров от меня. И ещё раз неприятно удивился тому, насколько же она была мутной. Там, где я стоял, было прозрачно и поэтому спокойно: землянистое дно хорошо просматривалось. Но уже через несколько шагов наступала зона непроглядной мглы. Это ещё изначально напрочь отбило желание заплыть подальше. А теперь, когда ещё и этот странный шёпот…

Где-то за спиной послышался голос. Ева снова что-то запела. Беззаботно и шутливо. Не отводя глаз от пугающей воды, я спиной вперёд медленно вышел на берег. Схватив кроссовки и джинсы, поспешил к яме. Чёрт пойми, что это было, но с морем явно что-то не так. Час от часу не легче!

— Ты так ничего и не сказал про мой венок. Как он мне? Идёт? — улыбнулась Ева, когда я подошёл к ней.

— Ага… — пробубнил я, — красивый венок…

Лицо Евы чуть зарумянилось. Она, словно в смущении, слегка отвела голову в сторону:

— А я?

— Ты тоже.

— Хи-хи! — довольная, прыснула она от смеха.

— Похоже, ты очень ждала этого комплимента, — произнёс я, настороженно поглядывая на море.

— Да что с тобой? Призрака увидел?

Несколько мгновений я собирался с мыслями.

— Ты здесь ничего странного не видела?

— М-м-м… вроде нет, — пожала плечами Ева. — А ты?

— Ладно, забудь, — махнул я рукой и лёг на траву, накрыв лицо рубашкой. Теперь нужно было согреться. И постараться забыть про инцидент в воде…

Ева легла рядом. И стала напевать какую-то мелодию. Вначале я не обращал внимания. Но потом мотив показался мне очень знакомым. Я поднял рубашку и стал прислушиваться. Это не баллада о Солнце и Страданиях. Но тогда что это? Очень, ну очень знакомая мелодия…

— Что это за песня? — спросил я.

— А что? — остановилась Ева на полуноте, но затем тут же продолжила напевать.

— Мне кажется, когда-то очень давно я любил эту песню… Но что это за песня и какие там слова, вспомнить почему-то не могу.

— Я не знаю, что это за песня. Просто пришла в голову мелодия, вот и напеваю. Наверное, когда придёт время, тогда и вспомнишь, — сказала Ева. И снова принялась приятным голосом рождать такую знакомую мне и в то же время напрочь забытую мелодию.

Я лежал в траве, согревался и действительно забывал обо всём под эту мелодию. Мне было спокойно и приятно. Вскоре я задремал. Затем крепко уснул.

А когда проснулся, Евы рядом не оказалось.

*

Да. Снова испарилась. Надолго ли?..

Я привстал. Вытер с лица пот. Надел джинсы и обмотал голову рубашкой. Ну вот. Снова остался с островом наедине.

Первое время я сидел у ямы и вслушивался в тишину. Старался выхватить хоть какой-нибудь звук, кроме того, что создавал редкий ветер. Но ничего не было. Небо оставалось невообразимо чистым. На горизонте так же виднелась умиротворяющая голубая пелена.

Неужели, и правда, будет дождь?..

Но это немыслимо. Ведь всё вокруг точно так же, как и было с самого начала. Солнце, как прибитое, висит в небе. Время замерло. Я — последний человек во всём мире. Вокруг — никаких надоедливых людей.

Уж не об этом ли я мечтал всю свою жизнь? Да. Пожалуй, именно об этом.

Такой вывод заставил меня улыбнуться. А что? Всё очень даже хорошо! Чувства голода, как ни странно, не возникало. Яма постепенно становилась всё глубже. Да всё отлично! Только вот море… оно меня пугало. Но с ним ещё разберусь, торопиться некуда.

Какое-то время я посвятил тому, что бесцельно слонялся по острову. Ходил вокруг него по часовой стрелке. Потом — в обратном направлении. Потом пел разные песни. Даже попытался воспроизвести балладу Евы. Но половины слов я не запомнил, поэтому вскоре перестал.

Потом зачем-то пытался сделать «колесо». Никогда в жизни оно у меня не получалось. Не получилось и на сей раз. Потом даже зачем-то пробовал садиться на шпагат. Но, получив вспышку боли в паху, отбросил и эту затею. Потом что-то танцевал. Потом пытался ходить на руках. Потом… потом всё это мне наскучило, и я снова лёг в яму. И снова заснул.

Проснулся. Но Ева по-прежнему не появлялась. И я снова пытался занять себя хоть какой-нибудь деятельностью. Яма становилась всё глубже. Я копал и часто высовывал голову: не появилась ли? Но Евы до сих пор не было. Мне казалось, что последний раз я видел её — если прибегнуть к привычному для людей времяисчислению — несколько суток назад. Куда же она запропастилась?

После какого-то очередного бессмысленного дела, я сидел у ямы. Думал, чем же заняться на сей раз. Ромашки и трава сильно выцветали, иссыхая на жаре, как и предвидела Ева. Солнце безжалостно убивало живую красоту острова.

Я уже, наверное, в тысячный раз взглянул в яму. Около полутора метра глубины. И правда: на могилу похожа. Рядом вздымалась куча вырытой земли. Я подумал, что зарыться в эту кучу — тоже неплохой способ спрятаться от палящего солнца.

А что, если Ева так и сделала?

Вдруг она сейчас там? Ведь куда-то же она исчезает, верно?!

Я просунул руку в мягкую, рыхлую почву… Но увы. Здесь её не было. Эх, какие только глупости не обитают в голове!

Расстроено вздохнув, я сел у ямы и спустил ноги. Так делала Ева, когда слушала мою историю.

И как долго придётся ждать её в этот раз? И чем ещё заняться на острове? Вопросы, вопросы, вопросы. Снова появлялось это топливо для мозговой активности. Неплохо бы вернуть себе то беззаботное и слегка отчуждённое состояние, которое было в самом начале. Но как это сделать? Вот, снова вопросы! Так… нужно перестать размышлять и просто чем-нибудь заняться!

Я спрыгнул в яму и сел на колени. Как бы оценивая проделанную работу, стал водить рукой по земляной стенке. Не знаю почему, но в какой-то момент меня стал занимать этот процесс. Я подключил к делу вторую руку. И вскоре даже вошёл в транс. Кружась на месте и касаясь земли, мне казалось, что я уже и не в силах остановиться. Всё происходило по какой-то собственной и непонятной мне инерции. Я лишь отдавался процессу, получая от него удовольствие.

В эти мгновения я почему-то чувствовал себя Исаковым. Интересно, он примерно так же медитирует в своей комнатке в общежитии? Или издаёт ещё при этом какие-нибудь звериные вопли? Как там это у шаманов-то делается?.. Р-р-р-р! Р-р-р-р-р-р!

Почувствовав себя последним идиотом во Вселенной, я перестал рычать. Лучше без этого. Транс и без того получался на удивление глубоким. Да уж. Странно всё это, как ни крути. Вращения, земля, мои руки, касающиеся её плоти… Плоти? Разве у земли есть плоть?.. Земля ведь цельная. Или всё же, как живой организм, делится на какие-нибудь составляющие? О чём я вообще думаю, чёрт подери?! Снова бред забрёл погостить в мою безумную головушку?

Я кружился, не останавливаясь. Не останавливались и мои мысли о плоти земли. А вскоре мной и вовсе овладело сильное чувство наслаждения. И… желания. Сексуального желания. Как ни пытался я уложить это в рамки рационального объяснения, не получалось.

Закрыв глаза и медленно проводя кончиками пальцев по бугристой плоти земли, я возбуждался всё сильнее. И больше уже не мог игнорировать этот факт. Природа брала вверх и, кажется, уступать никак не собиралась. А что я мог противопоставить ей, Природе? Я, последний идиот на планете, проживающий остаток своих дней на крохотном островке посреди безграничных холодных вод?

Земля… она живая… она чувствует прикосновения… чувствует меня…

Я ощущал, что будто настраиваюсь с ней на одну частоту. Мне даже казалось, я слышу, как она пульсирует. Да! Очень медленно, но набирая темп, пульсирует, отвечая моим прикосновениям такой же взаимной страстью. Что за…!

Громко и тяжело дыша, я мягко упал на левое плечо. Левой рукой продолжал гладить земляную стенку. А правой потянулся к джинсам и расстегнул ширинку… Уже через короткое мгновение я ясно ощутил, как мне в левую руку из самой земли пробирается какая-то энергия. Приятный микроток. Проходя через всё тело, энергия заставляла моё тело дрожать.

Я уже был не в силах бороться с диким желанием. Невероятной похотью, что овладела мной. Мне и не хотелось. Я отдался ей, продолжая гладить землю левой рукой. Мои прикосновения становились более интенсивными и плотными. Я даже стал грубо отрывать клочья, сжимая и разжимая почвенную плоть.

Земля… живая… женственная… она испытывает удовольствие… мы ощущаем друг друга… она совсем близко… совсем рядом… я её ощущаю…

От оргазма заложило уши. Продолжая лежать на левом боку, я не мог и пошевелиться. Рот был широко раскрыт, вдохи отчаянно боролись с выдохами за право быть первыми, а в сознании возникла восхитительная пустота. Вот оно! То самое чувство, которое было в самом начале. Это оно!

Я бы ещё долго и расслабленно лежал так на земле, нежась в тени ямы и отзвуках блаженства, если бы вдруг наверху не мелькнула светлая голова.

— Ты что там делаешь? — серьёзным тоном спросила Ева.

— Лежу… отдыхаю, — пробормотал я, посмотрев на её озадаченное лицо и свисающие волосы.

Я принялся неуклюже извиваться на месте. Старался незаметно засыпать землёй результат своего недавнего удовольствия. Настороженный взгляд Евы пробежал по всей яме.

— Вылазь давай, — сказала она. — Я хочу знать, что было дальше.

Кажется, ничего не заметила…

Я ещё раз удостоверился, что не оставил никаких следов. Затем поднялся из ямы и сел рядом с ней. Внешность Евы с момента нашей последней встречи заметно потускнела. Лицо её теперь выглядело уставшим. Волосы потеряли былой блеск, стали спутанными. Под глазами появились синяки. Да, она сильно изменилась. От чего же это?

Однако спрашивать у неё мне не хотелось. Оставшиеся два вопроса мне ещё пригодятся. И она, как мне казалось, всё равно бы не ответила на этот.

Но с ней точно было что-то не то…

Пока я обо всём этом думал, Ева, сидя в позе лотоса, неотрывно смотрела мне в лицо.

— Что?! — сказал я, чувствуя, что не могу больше выдерживать её взгляд.

— Ничего-ничего, — безразлично проговорила она. — Ну, рассказывай. Что было дальше?

[13]

Я сидел у гроба, который сильно упирался мне в ногу. На кочках он с особенной болью сдавливал моё колено, но я старался об этом не думать. Бесспорно, эта «Газель» была слишком мала для перевозки в своём кузове мёртвого человека, более десятка пакетов вещей и двух людей на табуретках.

Но это не шло ни в какое сравнение с теми трудностями, с которыми мы столкнулись до отправки в путь.

Дело в том, что тело Виктории долго не разрешали забрать из морга. Лишь на следующий день после того, как мы приехали в её квартиру, нам позволили его увезти. Водителя злосчастной синей легковушки так и не нашли. Оказывается, он скрылся с места происшествия. Так что, только после кучи махинаций с бумагами в морге и отделении полиции мы смогли наконец-то выехать из города.

Ника всю дорогу молчала. Иногда отчуждённо поглядывала на крышку гроба, обитую красной тканью. Я тоже не выявлял особого желания разговаривать в таких условиях. Сидел, часто вздыхал и периодически просовывал руку за пазуху толстовки, проверяя, на месте ли дневник.

— А куда вы ехали на том автобусе? — спросила Ника вчера вечером, когда мы с отказом из морга снова вернулись в квартиру Виктории. Решили переночевать здесь. Ника спала на диване, я на полу.

— К заброшенному Верхнегорскому мосту. Это за городом, — ответил я. И тут же пожалел об этом. Зачем я ей это говорю? Она понятия не имеет об этом месте.

— А зачем вы ехали к тому мосту? — сказала Ника.

Я махнул рукой, будто это совершенно несущественная тема.

— И всё же… — слегка улыбнулась Ника, не сбавляя настойчивость, чему я был крайне удивлён. — Что вам, молодому человеку, делать на заброшенном мосту?

Я вздохнул.

— Знаешь, а давай будем на ты? — предложил я. — Мы ведь ровесники. Значит, и общение должно быть соответствующим.

— Хорошо, — сказала она.

— А что касается моста, то… неподалеку от него есть одна пещера. Вот, я ехал к ней, чтобы проверить легенду.

— Легенду? — задумчиво сощурила глаза Ника.

— Нам всегда рассказывали её по ночам. Там, где я вырос… В ней говорится о том, что люди, пришедшие в одиночку к этой пещере во время дождя, странным образом исчезают. Безвозвратно. Сама же пещера похожа на широкий колодец. На её дне — стремительно бегущий поток воды, вытекающий в Верхнегорскую реку. Поговаривают, что это место проклято.

— И ты хотел проверить: исчезнешь или нет?

— Наверное, правильнее будет сказать, что я просто хотел исчезнуть. Без всяких «нет».

«Вот зачем? Зачем, чёрт подери, я всё это ей рассказываю?» — подумал я. Но все эти слова будто нарочно выходили из меня.

— Но ведь вчера не было дождя, — тихо произнесла Ника.

— Да, — кивнул я, натирая пальцем рану на руке, — вчера его не было. Но я находился в таком состоянии, что, кажется, смог бы справиться и без него.

— Что же… у тебя случилось?.. — нерешительно спросила Ника.

Я не ответил, всем своим видом показывая, что больше не хочу об этом говорить. Она, похоже, это поняла.

— Ты сейчас здесь, а тебя, наверное, близкие уже потеряли. Волнуются, — вымолвила она спустя минуту.

— Никто не волнуется, — коротко произнёс я. — И уже давно.

На следующее утро все вещи были собраны. Мы ждали хозяина квартиры, чтобы отдать ему ключи и затем сразу же отправиться со всеми вещами в морг. Снова. Но Ника неожиданно куда-то собралась.

— Я сейчас приду, — сказала она, надевая в прихожей плащ.

— Далеко? — поинтересовался я.

Ника, опустив глаза, несколько секунд молчала.

— Деньги, — наконец произнесла она упавшим голосом, — всё дело в них. Я очень много потратила на такси, чтобы приехать сюда. А оплачивать обратный проезд, да ещё и грузовую машину… у меня вряд ли на это хватит. Я заметила здесь неподалёку банк. Сейчас схожу туда и возьму кредит. Мне уже девятнадцать, я работаю, паспорт у меня с собой. Сейчас ведь банки очень быстро выдают кредит, верно?..

— И где ты работаешь? — спросил я. И почувствовал, как злость медленно наполняет меня. Но злость не на саму Нику. А на её искреннее и даже не подлежащее сомнению намерение ввязаться в таком возрасте в денежную трясину.

— В супермаркете, кассиром, — ответила она. — После девятого класса мне пришлось уйти с учёбы: мама уже не могла выходить на работу. Денег ни на что не хватало. Платят в супермаркете немного, но что поделаешь? Особо выбирать не приходилось… Извини, пожалуйста, что нагружаю тебя своими проблемами. Ты и так вызвался помочь, а я…

Я подошёл к Нике. И, посмотрев прямо в глаза, твёрдо сказал:

— Никакого кредита. Деньги у меня есть. — И стал заводить её из прихожей обратно в комнату.

— Но так не бывает, — лепетала на ходу Ника, — деньги ведь не берутся с неба. У нас не будет возможности отблагодарить тебя как следует. Ты… ведь ты же, наверное, захочешь что-то взамен, и… и ведь ты столько уже сделал и делаешь для нас… но… я и не… не смогу… я ведь…

— Что ты несёшь! — вскрикнул я. — Мне ничего не нужно. Ничего такого не нужно, слышишь?! А деньги отдадите, когда сможете. Я торопить не стану. Будет бессрочный долг. Это лучше кредита. Садись, давай.

Ника обеспокоенно посмотрела в мои глаза. Точно как Виктория в автобусе…

Я быстро развернулся. Направился к прихожей. Надел кроссовки и уже открыл дверь, чтобы выйти на улицу проветриться, как вдруг передо мной возник лысый мужчина в чёрном пальто. Хозяин квартиры. Он почему-то пришёл раньше времени.

— Мы сейчас вызовем машину, загрузим вещи и уедем, — сообщил я ему, пропуская его в прихожую.

Он понимающе кивнул.

Ника позвонила в грузовое такси. Номер телефона мы нашли в стопке рекламных газет, что валялись в прихожей. Через пятнадцать минут внизу нас ждала «Газель». Вещей оказалось много. За пять лет жизни в городе у Виктории их набралось достаточно. Хозяин квартиры помог нам загрузить их в машину. Затем забрал ключи и, попрощавшись, вернулся в подъезд.

В морге нам, наконец, выдали тело. Купив заранее гроб за восемь тысяч, которые я оплатил из своего конверта, мы уложили в него Викторию. Тогда я снова и увидел её. Навсегда смирно застывшую Викторию. Викторию, всю свою жизнь мечтавшую помогать людям…

Мне не стало плохо. Мне не захотелось, в отличие от Ники, сразу же отвести глаза. Нет. Я жадно и пристально смотрел на окаменевшее бледное женское лицо. Мне казалось, в мире теперь не существует ничего важнее этого мёртвого существа. Этих неподвижных глаз. Этой потерянной красоты… Да, Виктория была очень привлекательной. Даже теперь она не потеряла этой своей черты. Оказывается, в автобусе я её толком и не разглядел. А если бы и разглядел, то что? Чтобы это исправило, а?

Чёрт… Нужно перестать об этом думать. Перестань! Перестань сейчас же!

Наверное, я так бы и продолжал неотрывно глядеть на неё, если бы не требование водителя сейчас же отправляться в путь. Он и так довольно долго ждал завершения наших дел. За ожидание, он, конечно же, запросил б о льшую сумму. Я сказал ему, чтобы он не беспокоился о деньгах.

Вся дорога заняла больше пяти часов. Когда уже начало смеркаться, мы прибыли в Южное Залиново. Водитель, помогший выгрузить нам все вещи, получил от меня восемь тысяч рублей и поехал обратно.

Оставив Нику для ответственного и трудного диалога с матерью, я, узнав направление к кладбищу, отправился договариваться о выкопке могилы. Я уже бывал на похоронах детдомовских детей. Примерно знал, как всё это делается.

Южное Залиново оказалось большим, но очень запущенным селом. Как я понял, сельское хозяйство здесь ещё не умерло, но это было лишь вопросом непродолжительного времени.

Я нашёл копальщиков могил. Оговорив детали, заплатил им четыре тысячи. Затем решил пойти в агентство ритуальных услуг, чтобы заказать табличку и ограду. Но внезапно вспомнил, что даже не знаю фамилию, отчество и дату рождения Виктории. И вернулся к дому. Старому обветшалому одноэтажному деревянному дому, который выглядел так, будто обрушится с минуты на минуту.

Ника встретила меня у калитки, рядом с которой находились гроб и вещи Виктории. Теперь она дома… Как и хотела…

— Мама хочет видеть тебя, — дрожащим голосом произнесла Ника.

Мы вошли дом. В конце длинной и узкой прихожей сразу же начиналась кухня. Маленькая почерневшая плита. Небольшой стол, накрытый белой клеёнкой. Бревенчатые стены.

У стола сидела ссутуленная женщина лет пятидесяти. Она отстранённо смотрела куда-то перед собой.

— Это он, тот самый добрый человек, — подошла к ней Ника и показала на меня.

Женщина повернула голову. Её сморщенное лицо ещё несколько секунд оставалось прежним. Но вдруг в глазах заблестели слёзы, и она заплакала. Ника присела и обняла мать.

— Спасибо вам, молодой человек, — заговорила слабым голосом женщина. — Спасибо, что помогаете людям, когда у них такое горе… страшное горе! Викусичка моя, доченька… как же так случилось? Ну почему именно она?! — плача, смотрела на меня женщина вопрошающим взглядом. — Она ведь была такой хорошей! Никому никогда не желала зла. Ох! Викулька моя, дочка!.. Ну скажите мне, что это не она сейчас в том гробу, скажите, умоляю!..

Ника тоже плакала, не выпуская из объятий мать. Я продолжал стоять, чувствуя, что ноги слабеют. Пусть это закончится… Сейчас же… Не смотрите на меня!

— Спасибо вам, добрейший. Счастья вам, здоровья! Боженька вас отблагодарит!.. — громко рыдая, всё говорила женщина.

Ника помогла матери встать. Затем отвела её в другую комнату. Через несколько минут вернулась, вытирая рукавом слёзы. Я стоял и глубоко дышал. Переводил дух. И только после этого смог сообщить Нике, что могилу уже копают. Что через два часа всё будет готово для похорон. Также сказал, что нужно заказать табличку и купить ограду. И позвал её показать мне, где у них находится агентство ритуальных услуг.

На всё это потребовалось ещё четыре тысячи рублей. Ника хотела оплатить эти затраты сама. Но я не позволил, снова напомнив, что деньги у меня есть. Что ей нет необходимости тратить последние запасы.

Хоронили вечером, когда уже темнело. Поднялся сильный ветер. Он неуёмно трепал шарфы и куртки стоящих. Пришло восемь человек. Все люди пожилые. Как я понял, соседи. Когда желающими были произнесены прощальные слова, копальщики стали опускать гроб в землю. Однако произошёл неприятный казус.

Длина могилы оказалась гораздо меньше необходимой. И гроб в ней никак не помещался.

Копальщики, недоумённо потирая лбы, взяли лопаты и стали исправлять свою ошибку. Ещё когда отдавал деньги за выкопку и говорил им размеры гроба, заметил, что на столе у них стояла водка с дешёвой закуской. А от того, с кем я договаривался, крепко несло перегаром…

Уже почти стемнело. Ветер усилился. Стало холодно. Гроб, наконец, опустили и зарыли. Установили ограду. На ней — чёрную табличку с наклонным белым шрифтом:

Громова Виктория Анатольевна (1987 – 2010)

Сразу после этого матери Ники стало плохо. Было решено вызвать скорую помощь. Прямо с кладбища женщину увезли в больницу. Ника, совсем растерянная и печальная, сообщила, что такое уже случалось. Поминки было решено не делать.

Вернувшись домой, мы с Никой сели на кухне. Принялись согреваться чаем. В доме было ужасно холодно. Вскоре я уже не чувствовал ног. Время незаметной дымкой ускользало в мёрзлую тьму, забирая вместе с собой мои последние силы. Несколько раз мне даже чудилось, что я проваливаюсь в глубокую чёрную пропасть.

Когда старинные часы на стене отбили десять вечера, я, со слипающимися глазами, прислонился головой к стене. Увидев это, Ника вскочила и побежала в комнату. Там она, как я понимал по исходившим звукам, стелила постельное бельё. Через минуту она вернулась, выключила свет, взяла меня за руку и довела до единственной в комнате двухместной кровати.

Когда я лёг на свежую и пахнущую недавней стиркой простынь, она накрыла меня одеялом. Затем ушла в другую, очень крошечную комнату, похожую на кладовую и ограждённую шторкой. В ней тоже была кровать, только очень маленькая. Через минуту наступила тишина.

Сквозь сон я слышал, как где-то вдалеке проезжает поезд…

[14]

Настало утро. Холодное, промозглое и пасмурное. Ника ещё спала. Я тихо вышел из дома, надел на крыльце галоши и спустился на землю. Перед домом метров на тридцать тянулся под наклоном сад. В самом его конце стояла накренённая деревянная кабинка туалета. Она выглядела так, словно ещё чуть-чуть — и опрокинется на бок под силой притяжения.

Я двинулся к ней, звучно шлёпая галошами по тропинке. Позади кабинки, за низким развороченным забором, начинались холмы с деревьями. А немного дальше — густые леса. Поблизости, где-то во впадине, которую отсюда видно не было, журчал родник.

Справив нужду, я некоторое время решил посвятить прогулке по саду. Утром мысли были лёгкими и чистыми, и мне хотелось продлить это приятное самочувствие.

Спрятав руки в карманы толстовки, я выдохнул. Пар вспорхнул у моего лица и тут же растаял в воздухе. За ночь похолодало... Небо стало похожим на кусок выцветшего искорёженного металла. Я вдохнул как можно глубже и закрыл на несколько секунд глаза.

Я здесь. В селе Южное Залиново. А что дальше?..

Но никакого просвета в густых слоях сознания.

Я открыл глаза и ещё раз огляделся по сторонам. На бечёвке, натянутой между двумя вбитыми деревянными столбами, трепыхалось постиранное белье: полотенца, кофточки, носки, трусики и лифчики. По бокам сада, за тем же забором, располагались соседские земельные участки с домами. Правда, один из них явно был заброшен.

Что ж, делать нечего, решил я. Нужно продолжать дышать, пока у меня ещё есть время. Вот и всё.

Я медленно зашагал обратно по тропинке. Домик в этот ранний час выглядел «романтично». Высохшие и потрескавшиеся доски, проржавевшая треугольная крыша, продавленные лесенки перед крыльцом, маленькая несуразная входная дверь с высоким и толстым порогом… Давно изжившая себя эпоха царствовала здесь на полную катушку. Да, прошлое отсюда не ушло. Уверенно держалось за эту ржавую калитку, за эти скрипучие половицы, за эти висящие на стенах ковры. Дух старины с примечательным и пробираемым до тошноты запахом жирного молока и нафталина. Всё это здесь. Впитано в эти тусклые стены. И здесь живёт Ника. Молодая, юная, живая и ещё на многое способная Ника.

Что её здесь держит? Понятно, что мать болеет, её не оставить, но… Уверен, есть здесь что-то ещё. Должна быть какая-то особенная сила, которая бы удерживала молодое сознание в этих условиях. Которая бы, как крючок, крепко вцепилась и не позволяла отдаляться и двигаться дальше. Ведь нужно же куда-то и зачем-то идти по жизни. Но Ника почему-то никуда не шла.

В общем-то, как и я…

*

Ника проснулась в половину десятого. Я к тому времени уже вскипятил чайник. Мы сели завтракать. Странное было утро: без лишних слов, без тяжёлых мыслей, без напряжённых движений… Идеальное утро. Других слов не подобрать.

Я, продолжая свою зрительную экскурсию по «достопримечательностям» дома, пил чай и смотрел на сгнившие оконные рамы, щели которых были заткнуты тряпьём. Ника заметила мой взгляд.

— Наш дом уже давно признан аварийным и не пригодным для проживания, — сообщила она. — Маме как многолетнему труженику птицефабрики администрация села обещала выдать квартиру. В одном из новых трёхэтажных домов. Они сейчас строятся на другом конце села. Уже четвёртый год ждём, а жилья всё нет… Мама проработала на птицефабрике тридцать лет, и когда-то наше село даже считалось одним из лучших в стране по количеству производимых яиц.

Ника встала, налила себе и мне ещё по чашке чая и снова села напротив, продолжая рассказывать:

— Может быть, не дают жильё потому, что мама перестала работать из-за болезни. Раньше она была подвижной, энергичной. А сейчас мало говорит и передвигается всё медленнее. А после смерти Вики, я уверена, ей… будет ещё хуже… — Ника стала терять слова. Потянувшись к ножу, она принялась нарезать хлеб. Затем, сложив его в деревянную расписную тарелочку, подняла на меня свои серо-голубые глаза: — Знаешь, не уезжай сегодня. Побудь ещё немного. А я покажу тебе наше село, хочешь? Смотреть особо не на что, но можно хотя бы просто пройтись, проветриться. Потом я приготовлю что-нибудь вкусное. А завтра мне на работу. Если захочешь, то с утра и поедешь.

Я задумался. Уехать сегодня я действительно не мог. Чувствовал, что осталось нечто незавершённое. Да, похороны позади, и вроде бы оставаться здесь не имело больше смысла… Но мне всё казалось, что я ещё могу и должен хоть чем-то помочь этой семье. Любой мелочью.

— Хорошо, — сказал я и снова оглядел кухню. — Как я понял, ваш дом отапливается исключительно печкой. Сейчас сильно похолодало, я выходил на улицу. Земля обмерзла, солнца почти не видно. Я наколю дров, если ты не против. И ещё: желательно бы тебе собрать всё бельё. Кажется, будет дождь.

На лице Ники появилась тёплая умиротворённая улыбка. Она тут же встала, взяла железный тазик и отправилась за бельём. Когда вернулась, разложила его в шкаф. Затем предложила повременить с дровами и, пока не начался дождь, прогуляться. А по пути как раз заглянуть в больницу к её матери.

В одиннадцатом часу мы вышли из дома и двинулись по дороге, круто идущей вниз. Здесь везде были эти спады и возвышенности. Машины появлялись редко. По обеим сторонам улицы располагались такие же ветхие деревянные дома. И только теперь я обратил внимание на название этой улицы. Советская.

Скоро на пути показалась река. Мы спустились к её берегу, где было очень тихо и спокойно.

— Река… — отрешённо произнесла Ника, глядя на воду. — Как много воспоминаний с ней связано… Мы с Викой здесь часто играли. Бросали камушки в воду. Она всегда бросала дальше. Помню, как мне это не нравилось. Я изо всех сил старалась перекинуть её, но никогда не получалось. Ни разу так и не смогла побить её рекорд.

Ника нагнулась, взяла в руку маленький камушек и, размахнувшись, отправила его в реку. Тот полетел метров на двадцать пять и, плюхнувшись в воду, исчез, оставив после себя расширяющиеся круги.

— Вот и сейчас она бы бросила дальше. Сто процентов, — договорила Ника.

Мы неспешно побрели по берегу реки. С её стороны нас обдавало холодным ветром. Несколько капель дали знать о неминуемом дожде. Я затянул покрепче замок толстовки. Так постепенно вышли на просёлочную дорогу. Невдалеке показалось кладбище. Мы подошли к могиле Виктории и несколько минут стояли молча.

— Я поняла, что не хочу умирать в этом месте. Не хочу быть закопаннойздесь, — не отводя глаз от земли с цветами, тихо заговорила Ника. — Знаю, что когда умру, мне будет уже всё равно. Но как только подумаю о том, что буду лежать в этой земле, бросает в дрожь. Лучше уж пусть меня сожгут, а прах… с прахом разделаться несложно. Вон, выйди в отрытое поле да развей по ветру.

Ника стояла, крепко обхватив себя руками и задумчиво смотря на могилу. Её несобранные волосы и воротник плаща колыхались, но лицо оставалось недвижимым. Я внимательно глядел на неё и понимал: сейчас она где-то в прошлом. В том прошлом, где Виктория ещё жива и здорова…

— Да. Быть развеянной лучше, чем закопанной, — тихо заключила Ника. — Я решила. Меня развеют.

Выйдя из кладбища, мы побрели в сторону домов. И вскоре уже шагали по какой-то улице. Ника рассказывала о парке, мимо которого мы проходили. В нём было много качелей и каруселей. Правда, уже давно не работающих. Изогнувшиеся и проржавевшие коряги железных конструкций, некогда предназначенных для восторженных криков, со скрипом покачивались от гулявшего здесь ветра. Только вот «чёртова» колеса в этом парке не было. Но атмосфера и без того складывалась чертовски тоскливой.

Мы добрались до больницы. Я заходить к матери Ники не стал. Остался дожидаться в коридоре. Ника вернулась через пятнадцать минут, сообщив, что маме уже лучше. И что вечером ей нужно будет принести некоторые вещи.

— Извини, вчера, когда мы приехали, я сказала маме, что ты близкий друг Виктории. Я не знала, как объяснить, что ты — незнакомец, который просто вызвался помочь, — призналась Ника, когда мы вышли из больницы.

— Ничего, всё нормально, — ответил я. — Наверное, так даже лучше.

Дальше мы брели по асфальтной дороге, по краям которой возвышались пожелтевшие берёзы. Откуда-то несло горелой листвой. Дух осени в селе Южное Залиново был проявлен гораздо ярче, нежели в городе. Здесь осень чувствовалась как неизбежная прохладная меланхолия в жёлто-коричневых тонах, которая заполняла собой всё вокруг.

— А это наша администрация, — сказала Ника, указав на белое двухэтажное здание с ухоженным фасадом.

— Та самая, которая несколько лет обещает выдать вам жильё?

— Ага.

— Пошли, — сказал я, двинувшись к двери.

— Куда?.. — остановилась Ника в изумлении.

— Пошли, зайдём.

— Зачем?

— Просто поболтать.

— Но… что мы скажем? Мы уже много раз к ним обращались — всё без толку.

— Что-нибудь придумаем. Если нет, то просто уйдём. Пошли.

Мы вошли в первый попавшийся кабинет. За столом у компьютера сидела женщина.

— Добрый день! — обратился я к ней. — Где мы можем найти главу села?

Женщина повернула к нам голову и равнодушно проговорила:

— Александра Павловича?

— Да-да, — сказал я обыденным тоном. — Именно Александра Павловича, кого же ещё.

— Он сейчас занят и сегодня никого из населения не принимает. Зайдите в другой день.

— Значит, он здесь? У себя?

— Я же вам говорю, — приспустила очки женщина, — он сегодня не-при-ни-ма-ет.

— Ну что ж… — вздохнул я и пристально взглянул женщине в глаза. — Тогда, пожалуйста, скажите нам вы… как получить один логично детерминированный и не игнорирующий справедливость резонанс, воплощённый в официально-документальный акт, обладающий потенциалом изменить непригодные для существования жилищные условия?

Лицо женщины исказилось от недоумения.

— Чего???

— Так где сейчас Александр Павлович?

— У… у себя… на втором этаже…

— Спасибо.

Мы вышли из кабинета. Я подошёл к журнальному столу в коридоре, на котором лежала ручка.

— Есть бумажка? — спросил я у Ники.

Она растерянно поискала в карманах плаща и вынула чек. Я взял его и нацарапал на нём одно слово. Затем положил ручку на место.

— Пойдём, — сказал я и двинулся к лестнице.

— Это что сейчас такое было?.. — неуверенно шагала за мной Ника.

— Понимаешь, — заговорил я, — сознание большинства людей не готово воспринимать сложные вещи. В такие моменты у них наступает ступор. Ну вот вообще труба. Но когда на фоне сложного и непонятного звучит простой вопрос, то человек сразу же рвётся ответить на него, чтобы хоть как-то компенсировать свою неумелость. И это — несмотря на то, что ответ может носить секретный характер.

— И… и где ты этому научился?..

— Часто наблюдал за общением людей, — ответил я. — Мне кажется, это здесь.

Мы остановились перед дверью, на которой была вывеска с именем главы села.

— Я не уверена, что это хорошая идея, — начала было Ника, но я уже приоткрыл дверь. И, увидев, что кроме сидящего за столом мужчины в кабинете никого нет, крикнул:

— Кар-р-р!

Затем вошёл внутрь, держа за руку перепуганную до ужаса Нику. Большой кабинет, с большими окнами и большим столом.

— Это ещё что такое? Вы кто? — чуть выставив вперёд голову, сердито произнёс мужчина в синем костюме. Лет пятьдесят на вид.

— Добрый день, Александр Павлович! — улыбнувшись, я подошёл к столу главы села Южное Залиново, протягивая свою руку. Ника осталась позади. — Меня зовут Роман, а эту девушку — Ника Громова. Фамилия Громова вам наверняка о чём-то говорит?

— Ни о чём не говорит, — холодно ответил глава, не пожавший мою руку. Он стал подниматься с кресла, чтобы, вероятно, выпроводить нас. — Приём будет завтра.

— Хорошо, тогда давайте так, — я поднял руки, будто сдаюсь и показывая ему бумажку в левой ладони.

Мужчина встал, но уже не спешил предпринимать дальнейших действий.

— Что это? — спросил он.

— Это? — указал я на бумажку. — Это слово, которое вы скажете. Через несколько минут я попрошу вас назвать любое слово, и именно оно будет в этой бумажке.

— Гм… Что за ерунду ты несёшь? Какое ещё слово?

— Обычное. Самое обычное, которое мне ну просто невозможно было заранее угадать. Если там будет другое слово, значит, мы покинем вас и больше не будем отвлекать. У вас ведь и так дел по горло, как я полагаю. Но сперва давайте просто спокойно обсудим столь важный для этой семьи вопрос.

Мужчина недоумённо посмотрел на Нику. И потом всё-таки сел обратно. Я знал, именно её присутствие сказалось на его решении.

— Ты, по всей видимости, ненормальный, парень, — проговорил он. — Лучше уйди по-хорошему и не мешай мне работать.

— Бросьте! — улыбнулся я, оглядываясь на Нику и как бы веселясь от происходящего. — Все мы немного ненормальные! И все же, давайте вернёмся к главной теме. Громовы — это семья с улицы Советской, живущая в старом аварийном доме. Они уже четвёртый год ждут новое жильё. И мы пришли узнать, когда они его получат.

Мужчина усмехнулся.

— И что? У нас сотни людей находятся в очереди и ждут жильё, и ничего.

— Да, возможно. Но вы хотя бы видели, где живёт эта семья? Этот дом может обрушиться в любую минуту. Мать этой девушки проработала на птицефабрике тридцать лет, а вы говорите про какую-то очередь?

— Роман!.. Роман… — доносился сзади умоляющий шёпот Ники.

— К тому же эта женщина сейчас больна. И потому ещё больше нуждается в нормальном человеческом жилье, — продолжал я. — Её старшая дочь умерла несколько дней назад под колёсами автомобиля. Вследствие этого ей, как матери, сейчас так плохо, что она даже попала в больницу. Её болезнь с каждым годом приобретает всё более опасный характер, а ей приходится жить в ужасных условиях. А вы всё очередь да очередь. Сами-то наверняка живёте в хорошем доме, регулярно отдыхаете где-нибудь на Канарах, верно?

Мужчина, напряжённо поджав губы, торопливо потянулся к фоторамке на столе.

— Не ваше дело, — сказал он, убирая её куда-то в стол. — А вопросы, касающиеся нового жилья, решаются в порядке очереди. Сейчас птицефабрика закрывается. У нас строится торговый центр. Первый в своём роде для нашего села. Есть бизнесмены, которые решили вложить деньги. Работаем сообща. Скоро будет новый кинотеатр и развлекательный комплекс. Людей, приезжающих в наше село, становится всё больше. А жилья на всех не хватает.

— Эта женщина проработала на благо села тридцать лет! — медленно проговаривал я каждое слово. — Ваше село славилось самым большим количеством выпускаемых яиц в стране! Эта женщина как никто другой заслуживает новое жильё. Знаете… в их доме сейчас так холодно, что даже никакая телогрейка не спасёт.

— Я всё понимаю, — проговорил мужчина, то и дело поглядывая на мою руку, в которой была бумажка. — Но ничего не могу сделать. А теперь…

— Александр Павлович, поймите, — перебил я его. — Есть люди в вашем хорошем селе, которые живут словно птицы в клетках. И у вас есть ключик, тот самый, которым вы можете освободить их. Новая квартира — она для некоторых и есть этот глоток свободы и возможность распахнуть крылья, чтобы почувствовать жизнь. Разве вы, как глава этого села, не хотите дарить такую радость самым нуждающимся в ней жителям? Да ведь творить такое добро и иметь для этого власть и ресурсы — о чём ещё можно мечтать, Александр Павлович?

Мужчина усмехнулся.

— Ой, поэт, поэт! — сказал он, тряся указательным пальцем. — Играть вздумал?

Я стоял с абсолютно сёрьезным выражением лица.

— Гм…. Ладно… Я погляжу, что можно сделать, — вдруг снисходительно произнёс Александр Павлович. — Но только, если слово, которое я сейчас скажу, окажется в твоей бумажке. Если нет — жильё в порядке очереди. Раз начал этот цирк, то доводи его до конца.

Я по-прежнему держал бумажку в руке. И он, и Ника прекрасно её видели.

— Спасибо, Александр Павлович. Говорите ваше слово. Любое.

Мужчина несколько секунд молчал, уставившись на меня.

— Канарейка! — внезапно выговорил он. И с довольной ухмылкой склонив голову набок.

Разжимать кулак я не спешил.

— А теперь поглядите, Александр Павлович, как вы обратили всё ваше внимание на мысль о том, что за слово спрятано в моей руке. Всё остальное в этот момент стало для вас не столь важным, верно? Я прошу, чтобы вы, Александр Павлович, точно так же, сфокусированно, обратили ваше административное внимание на дом семьи Громовых. Дом, который в любую минуту, пока мы тут с вами беседуем, может рухнуть.

Мужчина провёл языком по нижней губе и отодвинулся к спинке стула, почесав пальцем кончик носа.

— Ну… это… да… обратим. Обратим внимание! Вот сейчас… — полез он рукой в стол. — Сейчас сделаю себе пометку.

Он что-то записал на листочке. Затем выжидающе посмотрел на меня.

— Ну? — нетерпеливо произнёс он. — А теперь, наконец, покажешь, своё слово? Бьюсь об заклад, ты не мог заранее угадать его, парень. Поэтому сейчас будешь выглядеть смехотворно.

— Итак, ваше слово — «канарейка». Менять не будете?

— Нет! — убедительно тряхнул он головой.

— Что ж… ваше право.

Я раскрыл кулак и положил завёрнутую бумажку ему на стол.

— Всего доброго! — сказал я. Затем взял Нику за локоть и вывел нас из кабинета.

— В самый интересный момент!.. — только и успела выговорить она.

Мы вышли в коридор, закрыв за собой дверь. Я сразу же направился обратно к лестнице. Но Ника всячески сопротивлялась и тормозила моё желание как можно скорее покинуть это место.

И тут за закрывшейся дверью раздался крик. Крик отчаянного удивления и сокрушительного поражения.

— Как?! — гремел в кабинете голос главы села. — Как тебе это удалось?

Ника с обезумившими глазами уставилась на меня.

— Как?.. Как ты это сделал, Роман?!

— Давай сперва уйдём отсюда… пошли же… пожалуйста.

— Откуда ты знал, что он скажет именно это слово?! — не успокаивалась Ника, не понимая, что мне нужно быстрее на свежий воздух. Подальше от всех этих людей, что ходили по коридорам и пялились на нас.

— Пойдём! — снова схватил я Нику за руку.

В конце концов, мы вышли на улицу.

— Я сам подтолкнул его к этому слову, — сказал я, облегчённо вздыхая, когда здание администрации уже скрылось из виду. — Помнишь, когда мы только зашли к нему в кабинет, я прокричал: «Кар!»? Это крик вороны. У него сразу же инстинктивно и подсознательно возник образ этой птицы. Птицы. К тому же первые две буквы моего крика — это первые две буквы слова «КАнарейка». Потом я употребил слово «Канары». То есть добавил ещё две буквы. Слово «КАНАрейка» стало ещё полнее. Затем, если ты помнишь, упомянул слово «телогрейка», в котором есть недостающая часть слова «канаРЕЙКА». После этого данное слово в его подсознании собралось полностью. Оставалось лишь ещё раз напомнить ему образ птицы. И я заговорил о людях, что живут, словно птицы в клетках, помнишь? Всё это закрепило в его подсознании образ птицы. Но он ещё не знал, что это слово уже почти родилось и готовилось появиться на свет. И когда я напомнил ему, что он может сказать любое слово, оно как возьмёт да выскочит в его сознание. Притом, «Канарейка» — довольно редкое слово. Ну разве вслепую угадаешь, что он выберет именно его? Во всяком случае, так думал он сам. Но он был марионеткой с самого начала. Вот, примерно как-то так.

— И ты всё это придумывал на ходу? — остановилась Ника, широко раскрыв глаза.

— Ага, импровизировал. По-моему, неплохо вышло. Как считаешь?

— Ты… ты… да ты... это невозможно… Ты… ты невозможный!

Я замер.

Невозможный?

— Главное, теперь шансов, что он наконец-то возьмётся за ваше дело, гораздо больше, — сказал я.

И мы пошли дальше. В сторону дома. Сквозь осенние декорации Южного Залиново. Но мысль о том, что сказала Ника, не покидала меня всю дорогу. Ведь я живой, так же, как и все, хожу по этой планете. Разве я могу быть невозможным?

А может, и правда: все мои беды только из-за того, что я — невозможный?..

[15]

Когда мы дошли до дома Ники, начался дождь. Вначале медленно, редкими каплями, но уже через несколько минут он набрал силу и захлестал.

В доме было по-прежнему холодно. Я сразу же отправился колоть дрова, хранившиеся под металлическим навесом у калитки. Через минут десять, весь промокший, вернулся обратно. Сунув несколько поленьев в печь, пустившую до самого потолка трещину, с помощью газеты и щепок развёл огонь. Совсем скоро пламя разыгралось и осветило часть комнаты.

Ника дала мне полотенце и вязаный зелёный свитер. Про последний сказала, что это вещь Виктории. Я, неуверенно взяв свитер, несколько мгновений неотрывно смотрел на него. Мне вдруг почему-то невероятно сильно захотелось вдохнуть его аромат…

Отчего же это?

Чтобы почувствовать… Викторию? Дать своим ощущениям ничтожно-крошечную надежду, что она ещё жива? Что её частичка живёт во всех этих вещах?..

Но её больше нет. Совершенно. Нужно это понять. Осознать. Она там, в холодной могиле. Уже гниёт. Разлагается. Исчезает окончательно. На что мне теперь её запах? Зачем лишний раз окутывать себя иллюзиями? Иллюзии не спасут от реальности. Однажды она всё равно нагрянет и шандарахнет по голове так, что мало не покажется.

Отогнав все эти мысли, я надел свитер. Слегка маловат. Впрочем, чего удивляться — женский всё-таки. Сама же Ника укуталась белой шалью. И пока тепло понемногу расползалось по всему дому, мы сидели у печи, пили ароматно-горячий травяной чай и согревали руки. По крыше, не прекращаясь, монотонно тарабанил дождь.

Через какое-то время Ника встала и достала из комода альбомы с фотографиями. Снова расположившись возле меня, она принялась рассказывать об их с Викторией детстве. Почти на всех бумажных отпечатках времени сёстры стояли рядом или держались за руки.

— Мы всегда были вместе, — тихо говорила Ника, перелистывая очередную страницу альбома. — Самые лучшие на свете подружки.

Ника с воодушевлением показала снимок, где десятилетняя Виктория стояла со смешно-надутыми щёками, а сама она, маленькая, сидела рядом на полу и, смотря в камеру, хохотала.

— Вика умела набирать полный рот воды и разговаривать. Её голос в этот момент становился таким забавным, ты бы знал! Я смеялась до слёз. Сколько я ни пыталась повторить так же — никак. Вода сразу же выплёскивала