За закрытыми дверьми

Очень немногие общественные деятели могли так умело вести дела, как это делала Кэтрин Кульман, — чтобы они оставались в тайне, в то же время, поддерживая в окружаю­щих мнение, что из-за ее милосердия ее жизнь была словно открытая дверь.

«Я отвечаю на любой вопрос, который мне задают, — часто говорила она. — Я не верю, что кто-либо среди ре­лигиозных деятелей сегодня более честен в своих ответах, чем я. Я обнажаю мою душу перед вами».

Все же, когда ее спрашивали о возрасте, здоровье, о ее личной молитвенной жизни или финансовом положении, она обычно смеялась и отвечала: «Все меня знают. Они" знают обо мне все. Когда я сажусь в такси, то водитель обычно оборачивается и говорит: «Не вы ли Кэтрин Куль­ман? Мы с женой смотрим ваше шоу каждую неделю». Как раз на этой неделе командир самолета подошел к мое­му креслу в салоне и сказал мне, что его жена была исцеле­на на одном из наших собраний в «Святыне». У меня нет секретов. Все меня знают».

И тогда интервьюер улыбался, кивал головой и уходил прочь. И только много позднее, когда он начинал думать, что же она сказала, он осознавал, что она умышленно ниче­го не рассказала и в то же время заставила его чувствовать себя, словно он король, пока она говорила.

Впрочем, в конце концов, стало очевидно, что хотя весь мир слышал о ней, лишь очень немногим были известны ре­альные факты из ее жизни, и никто по-настоящему ее не „знал. Даже самая близкая и верная подруга в течение пос­ледних 30 лет ее жизни, Мэгги Хартнер, которая даже на­чала перенимать манеры и стиль речи Кэтрин в последние годы, признала, что во многом Кэтрин оставалась загадкой^

И похоже, что это нравилось самой Кэтрин. Несмотря на свою выставляемую напоказ наивность — «у меня нет декретов», — у нее на самом деле было много секретов. Она была хитрой деловой женщиной, когда дело доходило до того, чтобы раскрыть личную или финансовую информа­цию даже самым близким друзьям. Она знала человечес­кую природу, как немногие люди, и осознавала, что любо­пытство обычно вырастает на почве нечистых побуждений. И, таким образом, Кэтрин обычно уходила от прямых отве­тов. Она поняла еще в начале своего служения, что немно- Тие люди будут возражать против дымовой завесы, если только от нее пахнет духами.

Все же то, как она вела дела в своей организации, на­всегда запутало даже самых сильных ее сторонников.

Во время моего первого визита в офис Кэтрин в «Карльтон-Хаус» в Питтсбурге в конце 1968 года я был поражен той «неэффективностью», которая была видна в работе офиса. Например, хотя она получала тысячи писем каждую неделю (почтмейстер в Питтсбурге однажды ска­зал, что объем ее корреспонденции в городе уступает разве что переписке компании «Ю. С. Стал»), она отказывалась пользоваться автоматом по вскрыванию писем. Ее секре­тарши сидели за столами, окруженные гигантскими грудами писем, разрезая конверты вручную. Целую неделю я при­сматривался к хорошенькой секретарше Конни Сиргидж, которая сидела позади огромной стопки писем, сложенных на шестиугольном столе в дальнем углу комнаты. Конни обычно принимала телефонные звонки, и однажды в конто­ре я узнал ее голос, раздавшийся из угла комнаты. Взглянув поверх стопки почты, я заметил ее, деловито вскрывающую конверты ножом из нержавеющей стали. Она сортировала письма по содержанию и складывала их в аккуратные гор­ки на полу рядом с собой.

Когда я наивно посоветовал, чтобы мисс Кульман при­обрела автоматическую машинку для вскрывания писем, Конни усмехнулась и сказала: «Мы все в офисе — авто­матические машины. Мы не думаем, мы только делаем. Мисс Кульман нажимает на наши кнопки, и мы испол­няем».

Это признание, как я потом осознал, было куда более точным, чем многим того хотелось бы. Я говорил со множе­ством людей, которые посещали офис «Организации Куль­ман», и многие говорили то же самое: «Роботы! Они все там — роботы. Они говорят, как мисс Кульман. Они сме­ются, как мисс Кульман. Им не позволяется иметь личных проблем, даже жить личной жизнью. Они уже так запрог­раммированы, что им даже не нужно, чтобы она ходила ря­дом и отдавала приказы. Они не думают. Они просто сле­дуют тем моделям поведения, на которые она их запрограммировала».

Были ли ее критики в состоянии увидеть различие между автоматическим раболепием и особой преданнос­тью — это известно лишь тем, кто работал на нее. Нет никакого сомнения в преданности тех, кто управлял кон­торой. Ее желание было буквально командой для них. Когда Мэгги Хартнер однажды решилась изменить при­ческу, то хватило лишь одного брошенного вскользь заме­чания Кэтрин, и волосы Мэгги снова были завязаны в узел, как и все последние 20 лет.

Та же преданность была проявлена даже после смерти мисс Кульман. «Мы не должны ничего менять, — сказа­ла Мэгги относительно работы организации. — Мы бу­дем продолжать делать все так, словно она еще здесь».

Одна из секретарш сказала мне со слезами на глазах, что они продолжают исполнять те же самые процедуры в течение долгого времени, потому что они чувствовали бы себя вино­ватыми, если бы делали что-то не так, как сделала бы это мисс Кульман, будь она еще жива. «На самом деле, — ска­зала эта женщина, — мы все боимся, что вот-вот мисс Кульман войдет в дверь. А мы не хотим быть застигнутыми врасплох, делая что-либо, чего бы она не одобрила».

Этот разговор состоялся шесть месяцев спустя после ее смерти.

Таким образом, после ее смерти сотрудники ее офиса: Мэгги, Марион, Уолтер Адамак, продолжали работу «Орга­низации». Но внешне, однако, казалось, что локомотив едет без машиниста. Он несется по рельсам, оставляя позади мо­сты и эстакады, пересекая автомобильные дороги, заставляя машины послушно ждать позади опущенных шлагбаумов; фары его разрезают тьму и колеса стучат о рельсы, но нет никакого представления, куда он мчится, что он будет делать там, когда доедет, и как добыть топливо, пока он еще не до­ехал до цели. А все потому, что машинист не побеспокоил­ся оставить инструкции перед тем, как выйти из кабины.

Дэвид Верзилли, помощник Кэтрин, который пропове­довал в Янгстауне, когда она отсутствовала, заметил, что никого нет у рычага управления, и он «отцепил» оставши­еся пассажирские вагоны, которые везли тех, кто собирал­ся каждую неделю в зале «Стэмбог». Жестокое разо­чарование, которое сопровождало это окончательное отделение преданных мисс Кульман, называвших ее «пас­тором», от оставшейся части «Организации», было в кон­це концов необходимым. На самом деле, именно это Кэтрин и предчувствовала, пока еще была жива. Одним из факторов, характеризующих работу «Организации», было «привычное окостенение». Это все, на самом деле, можно было уподобить могучему поезду, с грохотом несу­щемуся по рельсам, с Кэтрин у рычага управления. И курс поезда был уже проложен, и не было времени по­вернуть на стрелке, понюхать цветы или даже остановить­ся и пообщаться с людьми, стоящими вдоль дороги и ма­шущими руками в восхищении.

Кэтрин однажды сказала мне, что она организовала ра­боту своего офиса так же, как она определила свою теоло­гию: «Я нашла нечто, что работает, и я не меняю этого». В ранние годы своего служения она была известна как человек, открытый новшествам. Некоторые из ее прежних сотрудников не раз замечали, что отличительным знаком ее величия была ее способность поддерживать гибкость своей теологии. «Она всегда хотела узнать что-то новое о Боге», — сказал мне один мужчина. Но в ее зрелые годы, ее теология стала более консервативной. «Я не меняла своей теологии в течение 20 лет, — однажды сказала она мне. — Почему мне нужно сделать это теперь?»

Это был хороший вопрос, но я был не в силах на него ответить, потому что не чувствовал себя таким умудренным, как она.

Когда я сказал ей, что однажды посетил маленькое «со­брание с чудесами» в гостиной Ричарда и Розы Овеллен в Балтиморе, которое ничем не отличалось от «служений с чу­десами» Кэтрин Кульман, кроме размеров и интенсивности, то она лишь рассмеялась: «Все, что Дик и Роза знают о Святом Духе, они выучили у меня. И именно поэтому их теология правильная. Она такая же, как и моя».

Дэвид Вилкерсон однажды сравнил госпожу Кульман с генералом Вильямом Бутом, основателем «Армии спасе­ния», который был подобен ревущему быку: он был нетер­пим в общении с теми, кто не исповедовал веру так же, как и он, или не желал делать Божье дело так, как хотел этого он. Это делалось с тем же несгибаемым нажимом, с кото­рым Кэтрин проводила свои богослужения и вела дела в офисе. «Я не буду менять своей теологии и не буду менять своих методов», — догматично заявляла она.

«Я хочу, чтобы во всем был оттенок личности», сказала мне госпожа Кульман, когда я спросил ее об автомати­ческих вскрывателях писем. — Раньше я сама вскрывала всю корреспонденцию. Сейчас у меня нет на это времени. Но я не хочу, чтобы люди думали, что когда они пишут Кэтрин Кульман (она часто говорила о себе в третьем лице), то их письма будут вскрыты какой-то машиной».

Все же при этом она допускала странное несоответ­ствие, ибо хотя письма вскрывались вручную, на большин­ство из них отвечала машина. Задняя комната в конторе была забита текстовыми процессорами с памятью от фир­мы «ІВМ». Кэтрин ввела в память машин несколько об­щих ответов на стандартные вопросы, что покрывало боль­шинство вопросов, присылаемых по почте. Эти ответа были запрограммированы в компьютер. Если письмо тре­бовало своего «особого» ответа — такого, которого не было в памяти машин, — оно шло в отдельную пачку, и на него отвечали Марион Марш, Мэгги Хартнер или кто- то иной в офисе. Но всегда были письма, которые требова­ли личного ответа мисс Кульман.

Хотя многие другие христианские общины и организа­ции совершали те же самые процедуры, мисс Кульман пы­талась сохранять «оттенок личности», наклеивая вручную марки на конверты. И, как ни невероятно это выглядит, она сама подписывала все посылаемые письма.

Но частенько случалось так, что мешок с письмами был так велик, что мисс Кульман (или Мэгги, если Кэтрин была в отъезде) просила — вернее, требовала — помощи у всех, кто приходил в офис, во вскрытии писем и наклеива­нии марок. Еще жива в моей памяти картина, как доктор Артур Меткалф, общительный, обаятельный, уже признан­ный музыкант, сидит на коврике в углу конторы и лижет языком марки, наклеивая их на конверты.

«Это бригадный подряд, — улыбался он. — Когда груз становится тяжелым, мы все его поднимаем».

Та же самая мистическая власть над людьми была оче­видна во многих других ситуациях. Когда она впервые проповедовала в Шарлотте, в штате Северная Каролина, она была приглашена одной авторитетной организацией на региональный съезд. Собрание проводилось в зале для танцев в старом здании «Вайт хаус инн», и присутствовало более полутора тысяч человек. Один из пасторов, организо­вавших это приглашение, Альфред Гарр, был также главным солистом на богослужении. Кончив петь, он занял место в первом ряду, почти что у ног Кэтрин. Альфред Гарр был пастором крупнейшей независимой пятидесятнической цер­кви в штате Северная Каролина, церкви, названной по име­ни его отца, который первым принес пятидесятническое учение в район Пидмонта в Америке. Он был хорошо из­вестным и весьма уважаемым священником в Шарлотте. Но Кэтрин была не тем человеком, который обращает мно­го внимания на чью-то личность. Она начала свою пропо­ведь со слов: «Пусть в этом большом зале не будет ни зву­ка. Ни шепота. Пусть говорит Святой Дух». Все склонил^ головы, и Альфред начал тихонько петь, совсем тихо (это было так тихо, что даже те из нас, кто сидел рядом с микро­фоном, стоявшим на сцене, не могли его слышать). Но у Кэтрин не возникло ни тени смущения, чтобы остановить все собрание и пристыдить его. Даже не взглянув вниз, она просто опустила свою хрупкую руку, указывая прямо на него, и сказала: «Эй, вы там, господин, я же сказала — ни звука!»

И воцарилась тишина! Даже те, кто был задействован в служении, были просто людьми, когда проповедовала Кэтрин Кульман. И хотя ее методы были нетрадицион­ными, никто не сомневался в ее искренности и не оспа­ривал ее власти, когда дело касалось духовных вопросов. Несмотря на признанный авторитет в этих вопросах, до сего дня остается тайной ее личная духовная жизнь. Никто, похоже, не знал чего-либо определенного об этом аспекте ее жизни. Хотя она верила, что Библия — это абсолютное Слово Божье, и, хотя она классифицировала себя как фундаменталистку (а также и как последователя пятидесятнического учения: «Я — такая же пятидесятни­ца, как сама Библия»), все же в течение последних лет ее жизни было очень мало свидетельств, что она уделяла время индивидуальному изучению Библии. Она вполне наполнила себя содержанием Книги Библия за более чем 40 лет, и ее старый приятель Дэн Малачук был, вероятно, прав, когда предположил, что она изучала Библию прямо перед аудиторией.

«Поскольку у нее не было времени изучать Библию пе­ред тем, как она поднималась на сцену, — сказал Дэн, — она делала это прямо на сцене, заливая горючее в свой ду­ховный насос для богослужения, которое следовало за этим».

В свои ранние годы она проводила серьезную подго­товку перед проповедями, используя детальные выписки, ко­торые, очевидно, появлялись вследствие глубокого и осно­вательного изучения Библии. Эти выписки делались обычным текстом (не стенографией), и она обычно пропо­ведовала прямо с них. Позднее Марион Марш печатала на машинке ее выписки на индексных карточках размером 3X5 или 4X6, которые Кэтрин держала в своем «мозговом ящике» — старом потрепанном «дипломате», который она носила с собой на все собрания.

Кэтрин часто претенциозно заявляла, что она не читает других книг, кроме Библии. В течение трех последних лет ее жизни это было, пожалуй, правдой. Впрочем, ее рабочий стол был завален надписанными экземплярами книг Энд­рю Мюррея и Джесси Пенн Льюис на такие темы, как мо­литва, духовное послушание и духовная война. Еще более интересными были напечатанные проповеди Нормана Вин­сента Пила, которые я обнаружил в нижнем ящике стола. Пил и Кульман, похоже, были на диаметрально противопо­ложных полюсах, но все же она, очевидно, была в восхище­нии от известного пастора и несколько раз в своей жизни, вероятно, пользовалась его блестящей способностью расска­зывать истории.

Однако даже Марион Марш признавала, что в течение последних нескольких лет своей жизни Кэтрин практически не готовила нового материала, используя снова и снова те же самые выписки, часто отрывочные, повторяясь и бродя по хорошо протоптанным дорогам. Это было явным кон­трастом с ее ранними годами служения, когда ее проповеди были динамичными, часто электризующими, и ее занятия по Библии посещались даже самыми хорошо образованными людьми в городе. Ее длинные ораторствования, похоже, трогали очень немногих. И если, как вспоминал Дэн, ей нужно было весь первый час отдать тому, чтобы духовно подготовиться, то никто не возражал. Это стоило того.

Теория, выдвинутая Малачуком и другими, подтверди­лась тем фактом, что в течение двух последних лет своего служения, «проповеди» Кэтрин (фактически, это не были проповеди в настоящем гомилетическом смысле) станови­лись все длиннее и длиннее, продолжаясь иногда по полтора часа. Классическим примером была самая длинная пропо­ведь, которую она когда-либо произнесла. Это было в ги­гантском зале «Святыня» в Лос-Анджелесе, через три дня после того, как она вернулась из Израиля. Она была физи­чески истощена, и не было времени на сон, тем более на молитву.

«Я не собиралась проповедовать сегодня, — уверяла она собравшихся. — Я буду говорить только 10 минут, и затем мы прямо войдем в " служение с чудесами"».

Но после этого объявления Кэтрин продолжала гово­рить больше часа. Естественно, никто из присутствовавших не знал, что уже в то время она была смертельно больна. На самом деле, она уже умирала. Но многие из них уже различали, что Кэтрин не осмеливалась начинать «служение с чудесами», пока не было помазания от Бога. Пока не приходило помазание, у нее не оставалось иного выбора, как продолжать говорить, проповедуя, скорее для себя, о силе Бога и молясь, чтобы эта сила скорее дала о себе знать. Она использовала это время, дабы подготовить себя ду­ховно.

И, похоже, в последние годы у Кэтрин не было времени не только для изучения Библии, но и для личной молитвен­ной жизни. Она говорила тем немногим, которые осмелива­лись спрашивать ее об этом, что она постоянно пребывает в «промаливании».

«Я открыла секрет Павла, как молиться без переры­ва, — сказала она газетному репортеру, у которого хватило терпения спрашивать, как так получается, что она никогда не выходит из состояния молитвы. — Я освоила, как об­щаться с Господом во всякое время и на любом месте. Я беру свою «молитвенную комнату» с собой в самолет, в ав­томобиль, на прогулку по улице. Я молюсь всегда. Моя жизнь — молитва. Как же вы не понимаете?»

Немногие понимали. Одной из тех, кто понимал, была Руфь Фишер, одна из давних сотрудниц Кэтрин, глубоко духовная женщина, которая проводила много времени в по­каянной молитве и самостоятельном изучении Библии. Все же Руфь была чувствительна к тому факту, что Кэтрин просто не соответствовала обычному стереотипу духовной личности. Она поведала мне историю, которую Кэтрин од­нажды рассказала ей, историю, которая дала мне некое по­нимание образа мышления Кэтрин.

«Я видела однажды во сне, — сказала Кэтрин, — трех стоящих на коленях людей. Они все ждали того мо­мента, когда Бог пройдет рядом с ними. Когда Господь спустился к ним, Он остановился и обнял первую женщину. Когда Он подошел ко второй женщине, Он нежно положил свою руку на ее плечо. А когда Он подошел к третьей женщине, стоявшей на коленях, Он лишь улыбнулся и про­должал Свой путь.

Кто-то сказал Господу: «Должно быть, Ты любишь ту женщину, которую Ты обнял, больше, чем остальных!»

«Нет, ты не понимаешь, — Он сказал мягко, — та, которую Я обнял, нуждается в Моей поддержке. Она сла­ба в вере. Та, которую Я слегка похлопал по плечу, силь­нее. А третья женщина, которой Я просто улыбнулся, — она сильна. Мне не нужно беспокоиться о ней, ибо она со Мной постоянно».

Несмотря на заявления Кэтрин, что она постоянно «пребывает в молитве», были случаи, когда она сдавалась, и молитва буквально переходила в агонию. Я убежден, что она буквально молилась до тех пор, пока не засыпала каждый вечер, и, ложась в постель, она все еще была со Святым Духом. Всякий, кто был с ней за кулисами в зале «Святыни», или наблюдал, как она мерила шагами вестибюль в старом здании «Карнеги-холл» в Питтсбурге, или видел ее за кулисами в каком-либо большом зале перед тем, как она выходила на сцену, знал, что она была женщиной напряженной молитвы. Как говорила Мэгги Хартнер, да и некоторые другие, она часто возвращалась домой, истощенная «собранием с чудесами», и тут же па­дала на пол в слезах.

Первое «служение с чудесами», которое я посетил, было в 1968 году. Проложив дорогу сквозь более чем двухтысячную толпу, состоявшую из желающих попасть в «Карнеги холл», я протиснулся в дверь, ведущую на сце­ну, и обнаружил, что нахожусь в узком холле у кулис, ко­торый тянулся по всей ширине здания. Помощники Кэт­рин стояли по углам холла, дабы никто не побеспокоил ее. Она ходила взад и вперед, то поднимая, то опуская голову; то воздевая руки вверх, то заводя их за спину. Ее лицо было покрыто слезами, и когда она приблизи­лась, то я смог услышать: «Милый Иисус, не отнимай у меня Твоего Святого Духа».

Я повернулся и быстро ушел, поскольку я понял, что вторгся в самое интимное общение между возлюбленными, и само мое присутствие было бы мерзким.

Позднее, когда я уже много раз попадал в подобную си­туацию, я начал понимать, что ни мое присутствие, ни чье- либо еще присутствие не пугали ее. Иногда она останавли­валась посередине молитвы, весело болтая с тем, кто приходил к ней, или же давая инструкции относительно хора или освещения, и затем, так же быстро, она возвраща­лась к общению с Господом.

Я был с ней в Тель-Авиве, в Израиле, на гигантском спортивном стадионе в конце 1975 года. Это было ее предпоследнее выступление на публике. Кэтрин было больно, уставшая, она все же провела больше полутора ча­сов в темном помещении под помостом, расхаживая взад и вперед, молясь то с открытыми глазами, то с закрытыми; ее лицо было покрыто слезами. А наверху слышалась музыка группы «Живой звук», раздавались голоса и звуки инстру­ментов, все вокруг было наполнено шумом международного собрания — беспокойных двигающихся людей из разных языковых групп. А над всем этим была суета самого Из­раиля. Нация в муках и борьбе пыталась выжить во враж­дебном окружении. За день до этого одна женщина из Финляндии умерла на ее собрании, и это глубоко тронуло ее. Израильская полиция задала много вопросов. Слишком много. И потому она ходила взад и вперед и молилась — отчаянно пытаясь прикоснуться к краю Его одеяния. Моля Его о том, чтобы ей не пришлось идти на сцену без Него, зная в глубине своего «я», что все то, что она говорила о себе, было правдой. Она была ничем, абсолютно ничем.

Возможно, молитвенная жизнь Кэтрин ниспровергала обычаи, но те, кто был рядом с ней, знали, что она жила, ды­шала и спала с молитвой. Тот факт, что она не уединялась, как делают иные, чтобы ждать и слушать, впадая в простра­цию, или ждать в агонии, стоя на коленях, отнюдь не озна­чает, что она не была женщиной молитвы. Как и все, что она делала, она делала это своим особым образом.

Проблемы, связанные с ее молитвенной концепцией, становились критическими, когда речь заходила о взаимо­действии с ее помощниками, ибо, похоже, ей казалось, что сотрудники ее конторы и помощники по служению должны находиться в столь же глубоком посвящении, как и она сама. Подобно генералу Буту, она была абсолютно нетерпи­ма к тем, кто не мог шагать в ее ритме.

Эти трудности были более заметны в офисе «Органи­зации» в Питтсбурге, чем в любом другом звене служения. В отличие от других христианских организаций, где сотруд­ники часто собираются вместе для молитвы, персонал орга­низации Кэтрин просто прибывал в офис в назначенное время и сразу приступал к работе. Мисс Кульман редко молилась, если вообще молилась, с сотрудниками офиса. Предполагалось, что они, подобно ей самой, «пребывают в промаливании», приходя на службу, и так и остаются в те­чение всего дня.

Подобным же образом Кэтрин отказывалась принимать участие в личных проблемах своих сотрудников. Если у ее секретарши не ладились отношения с мужем или кто-то ис­пытывал денежные затруднения (о зарплатах в «Оганиза- ци Кэтрин Кульман» ходила дурная слава, что они очень малы) — на упоминание обо всем этом в офисе было на­ложено табу. «У меня просто нет времени, чтобы разби­раться с личными делами моих работников», — говорила она мне.

Однако ближе к концу ее жизни, в последние недели перед тем, как ее силой принудили лечь в госпиталь, эта фи­лософия начала давать свои горькие плоды. И когда она узнала, что один из ее давних работников обвиняется в со­мнительном поведении, это почти совсем разбило ее.

Кэтрин всегда требовала высоких стандартов морали от своих служителей, музыкантов и добровольных помощников (в прошлом она не раз запрещала кому-либо петь в хоре, если его репутация была запятнана), — и все же она не могла справиться с этой «домашней» ситуацией. Ее работ­ники в офисе были в ужасе от того, что происходило (хотя они, словно в оцепенении, боялись что-либо сделать без одобрения Кэтрин). Они понимали, что если бы Кэтрин не была так больна и не столь занята другими проблемами, словно лавина обрушившимися на нее в течение последних шести месяцев 1975 года, она бы разобралась в этом деле и положила бы конец скандалу, оскверняющему все, во что она верила. Но при своей физической слабости она уже не могла справиться с этим. Она просто отвернулась от этой истории и отказывалась обсуждать ее («Анна, мы просто будем жить так, словно этого не было»).

Похоже, никто толком не знал, насколько больна была Кэтрин в конце 1975 года. Она делала много такого, чего никогда не стала бы делать, если бы ее тело функциониро­вало нормально. Внешне она не теряла своего старого «конька» — требования совершенства всех «служений с чудесами», — это было ее «товарным знаком». Забывая о боли в груди и о растущей слабости в теле, она словно шла вперед в открытое море — планируя все больше со­браний, устанавливая расписание телевизионных служений и постоянно подчеркивая, что ее умирающее тело все так же здорово, как и раньше.

Все же ближе к концу, как раз перед тем, как она попала в госпиталь в последний раз, стало очевидным, что она по­кидает нас. Поездка в Израиль в октябре истощила ее фи­зически. А когда, уже в Иерусалиме, она обнаружила, что один из ее сотрудников ночью ускользает из отеля на тайное свидание, это уже было больше, чем она могла вынести. Она просто отвернулась от этого факта и никогда о нем не упоминала.

По мере того как служения становились все интенсив­нее, а ее распорядок дня — все насыщеннее, Кэтрин стала уходить от всякого общения на личные темы даже с теми, кто был близок ей. В конце концов, она стала «отшельни­цей в миру», растворяя себя в общем служении, а затем, к вечеру, оставаясь с одним или двумя близкими людьми, ко­торым позволялось находиться в ее присутствии. В самом конце она отвергла и их и вверила себя в руки тех, кого едва знала. Это был печальный уход.

Но вот что труднее всего понять — так это невнима­ние Кэтрин к тысячам молитвенных нужд, которые прибы­вали в офис каждую неделю. И хотя это выглядит непости­жимым, но нет свидетельств, во всяком случае, в зрелые годы в жизни Кэтрин, что она обращала на них внимание или специально молилась об этих нуждах. Чувствовала ли Кэтрин, что такая особая молитва не нужна? Была ли она слишком занята? Или же она молилась за тех, кто писал ей, «скопом», путешествуя по миру, — неизвестно.

Но факт остается фактом — многие, многие, посылав­шие молитвенные просьбы Кэтрин Кульман, исцелялись буквальнов течение недели. Некоторые, видимо, чувствова­ли, что на самом деле все служение Кэтрин Кульман было настолько окружено невидимой аурой, что даже те, кто про­тянул руки, чтобы коснуться края ее одежды, получали ис­целение. Все же Кэтрин упорно отрицала эту теорию, снова и снова утверждая, что внутри нее нет никакой волшебной силы. Другие рассуждали, что все дело в силе веры тех, кто писал письма, и этой веры, дескать, достаточно для исцеле­ния. Иные же питали иллюзии, что даже если Кэтрин сама и не молится за эти нужды, изложенные в тысячах писем, все же те, кто окружает Кэтрин, молятся, и это создает пре­избыток силы, достаточной для исцеления авторов писем. Немногие же задавали каверзный вопрос, нужна ли вообще молитва для исцеления.

Но никто, похоже, ничего не знал.

Мне остается сделать единственный вывод: милостивый и сострадающий Бог, который видел нужду и страдания Своих детей и знал о всех нелепостях, что сопровождали служение Кэтрин, которое Он Сам и установил, — Он Сам часто вмешивался властной рукой и исполнял желания сердца своих детей. И каким-то образом, вне возможно­стей плотского разума человека, эти письма и звонки в офис Кэтрин были сами по себе молитвами. Таким обра­зом, Кэтрин Кульман была просто катализатором для молитв людей. И на основе их мольбы отвечал Бог, а не Кэтрин.

Когда Кэтрин проповедовала послания о Боге-ревните­ле, Который испытует сердца людей и не собирается «де­литься славой» с каким-либо земным существом, то она проповедовала себе самой. Она знала, как ей отчаянно хо­чется услышать это послание и применить его к своей жиз­ни. И так она проповедовала его снова и снова, ибо ни один служитель в нашем веке, вероятно, даже со времени Апостолов, не был под большим давлением и искушением присвоить себе часть этой славы.

И, таким образом, когда некоторые почитатели подходи­ли к помосту после исцеления и говорили Кэтрин: «Ох, спа­сибо Вам! Спасибо Вам! — она быстро уходила, махала руками и повторяла: — Не благодарите меня. Я ничего не делаю сама. Благодарите Бога».

Но несмотря на все, что она говорила, люди благодари­ли ее. «Организация» получала миллионы долларов. Этот поток шел от богатых людей, которые завещали ей свои со­стояния, а также и от тех бедных, которые бросали монетки по 5 и 10 центов в тарелки для пожертвований. И все это безо всякого прямого указания жертвовать деньги. Кэтрин устраивала только один сбор пожертвований на каждом собрании, или, если было необходимо, она делала еще один сбор на телевизионное служение. Но всегда это делалось в тихом ключе. У нее не было театральных приемов для уве­личения сборов. Не было также и специальных почтовых призывов в письмах для сбора денег. Она питала отвраще­ние к методам, которые использовали некоторые органи­зации, поднимавшие людей со скамеек и требовавшие жертвовать «щедрой рукой». «Это просто разогревает эго­изм, — прошептала она мне однажды, пока мы стояли за кулисами и наблюдали подобный спектакль на собрании, где ей предстояло проповедовать. — Если бы они вверили это в Божьи руки, то Господь сделал бы эту работу лучше, чем они в силах сделать ее».

Кэтрин оставила это в Божьих руках, и в итоге она имела доступ к большим деньгам, чем большинство могло себе представить. Многие критиковали ее — часто из рев­ности — за то, что она получала такие большие деньги. Но она знала лучше, чем ее критики, что она была управля­ющим в доме Божьем. И если она будет неправильно рас­поряжаться Божьими деньгами, то однажды Бог может привлечь ее к ответственности.

Дело не ограничивалось деньгами — люди присылали и подарки. Безделушки. Например, женщина идет по уни­вермагу, видит какую-то безделушку и думает: «Эта штучка, видимо, должна понравиться Кэтрин Кульман». Она полу­чала тысячи подобных вещичек по почте или же прямо на собраниях. Эти мелкие подарки обычно складывались на столе в конторе, и их разбирали сотрудники организации. Иногда Кэтрин сама раздавала их друзьям во время слу­жения. Ибо даже сама Кэтрин Кульман не смогла бы ис­пользовать 100 шкатулок, или 75 заколок с изображением голубков, или 30 браслетов со стразами.

Ей присылали Библии. Ее поклонники, видя ее по теле­видению или на помосте с потертой, зачитанной, изношен­ной Библией в руках, из которой выпадали листы и облож­ка которой была надорвана, бежали в магазин и покупали самые лучшие Библии. Иногда они даже делали гравировку с ее именем на обложке. Но она не чувствовала себя удоб­но с другой Библией, отличной от той, которую она носила с собой годами, с загнутыми уголками страниц и пятнами. Ее клал на подиум ее верный охранник, — как знак оконча­тельной готовности, — перед тем как появится она сама и, подняв ее, будет провозглашать истину и проповедовать по­слание из Библии.

Но подарки не ограничивались безделушками и Библи­ями. Многие были исключительно дорогими — редкие картины и антиквариат из Европы. Скульптуры из Италии и Южной Америки. Коврики из Персии и с Востока. Бриллианты и драгоценные камни со всего света. Меха и коллекционная одежда из самых известных домов мод. Ре­ликвии из Израиля. Ее дом в Фокс-Чэпеле стал музеем, наполненным произведениями искусства стоимостью в сот­ни тысяч долларов. Ценностей прибывало так много, что ей потребовался специальный погреб под фундаментом дома, дабы хранить там некоторые редкости.

Все это создавало уникальную проблему. Кэтрин лю­била изящные дорогие вещи, и в то же время она искала, где бы повыгоднее купить. Для нее было в порядке ве­щей — пойти в магазин штучной одежды на бульваре Вилшир и потратить 3000 долларов за один раз. Ее стиль жизни требовал дорогого гардероба. После ее смерти я об­наружил огромную кучу счетов из «Профиль дю монд», ма­газина импортных товаров на бульваре Вилшир, что в Беверли-Хилс. Эти счета были более чем за дюжину шифоновых платьев разных цветов — бледно-палевого, оранжевого, желтого, голубого и туманно-зеленого. Все же она никогда не забывала своего скромного начала. Охота за антиквариатом была одним из ее немногочисленных хоб­би (Кэтрин тратила изрядные суммы на покупку антиквар­ных изделий для себя и для круга близких друзей), но она всегда чувствовала вину за то, что имеет так много, когда многие имеют так мало. Она не была привязана к вещам. Она могла легко принимать подарки и легко расставаться с ними и чувствовала себя уютно, сидя на полу своего офиса, сняв туфли, словно она сидит на одном из самых дорогих диванов в мире. Насколько я могу судить, она вырвалась ис­тирании вещей. Вместо того чтобы быть обладаемой мате­риальным, она обладала им. Она рассматривала вещи как средства, которые нужно использовать, а не как нечто, что нужно искать для обогащения и личной значимости. Все _ же она была достаточно мудра, чтобы осознать, что боль­шинство людей не могли взобраться на это особое духов­ное плато, а потому она постоянно сталкивалась с проблемой, как поступить с дорогими вещами.

Некоторые произведения искусства прибывали в офис ее «Организации» в Питтсбурге, но совсем немногие, осоз­навая опасность, она выставляла на обозрение. Например, когда она получила две вазы династии Мин, она сначала спрятала их в маленький ящик в своем личном кабинете и уже позже перевезла их в свой дом, куда заходили только

самые доверенные друзья. Другие предметы искусства ис­пользовались для украшения ее роскошной квартиры в фе­шенебельном Ньюпорт-Бич, в Калифорнии. Все же она ча­сто задумывалась, не «получает ли она уже награду свою здесь», принимая эти подарки. Ответ, очевидно, она знает только теперь.

То же самое верно и по отношению к прославлению и лести. Как может человек выдержать равновесие между воздаянием всей славы Богу и тем, чтобы не обижать людей, которые не понимают этого?

«Временами, — однажды сказала она мне, — в моей слабости я немножко двигалась вперед и принимала хвалу и благодарение. Порой я бываю так истощена, что если я не приму часть хвалы, то просто умру. И, похоже, Бог позволяет мне делать это, чтобы просто дать мне жить. Но в конце дня, когда я совсем одна в своей спальне, я поднимаю руки к небу и говорю: " Милый Иисус, Ты знаешь, что они гово­рили обо мне сегодня. Но теперь я отдаю всю славу Тебе. Я — ничто, и никто не знает это лучше меня. У меня нет волшебной исцеляющей силы. Нет исцеляющей святости. Во мне нет ничего приятного. Но, дорогой Иисус, Ты есть все. И сегодня люди все перепутали. У меня не было силы, чтобы исцелить их, но я знаю, что Ты понимаешь это. И теперь я отдаю тебе все, что они дали мне. Я прошу только об одном — не забирай своего Святого Духа от меня, ибо без Него я просто умру"».