Пятница, 30 июня 1961

Вечером после еды мы с доном Хуаном устроились на площадке перед домом. Я уселся на свое «пятно» и занялся заметками. Дон Хуан улегся на спину, сложив на животе руки. Из-за «ветра» мы целый день не отходили от дома. Дон Хуан объяснил, что вчера мы намеренно побеспокоили силу, с которой лучше не шутить. Он даже заставил меня спать, укрывшись ветками.

Неожиданный порыв ветра заставил дона Хуана вскочить одним невероятно мощным прыжком.

– Вот черт! – воскликнул он. – Ветер ищет тебя.

– Не морочь голову, дон Хуан, – со смехом сказал я. – Меня на такое не купишь. В самом деле, нет.

Я не упрямился. Просто я никак не мог согласиться с тем, что ветер обладает собственной волей и может меня искать, равно как и с тем, что он на самом деле мог опознать нас и бросался к нам на вершину холма. Я сказал, что идея «ветра, обладающего волей» относится к очень примитивному мировоззрению.

– Хорошо, тогда что такое ветер? – вызывающе спросил дон Хуан.

Я терпеливо объяснил ему, что массы горячего и холодного воздуха создают различные давления, и, вследствие их разницы, воздух перемещается в горизонтальном и вертикальном направлениях. Я довольно долго посвящал дона Хуана в основы метеорологии.

– То есть ты хочешь сказать, что ветер – это лишь результат взаимодействия холодного и горячего воздуха? – спросил дон Хуан с заметным замешательством.

– Боюсь, что так, – ответил я, молча наслаждаясь своим триумфом.

Дон Хуан, казалось, был ошеломлен. Но потом он взглянул на меня и расхохотался.

– Все твои мнения – окончательны, – сказал он с ноткой сарказма в голосе. – Все они – последнее слово, верно? Но для охотника, однако, твое мнение по поводу ветра – чистейший вздор. Нет никакой разницы, каким будет давление – единица, две или десять. Если бы ты жил среди дикой природы, ты бы знал: в сумерках ветер становится силой. Настоящий охотник знает это и действует соответственно.

– Как именно?

– Он использует сумерки и силу, скрытую в ветре.

– Как?

– Если ему нужно, охотник прячется от силы, укрываясь ветками и лежа неподвижно до тех пор, пока не кончатся сумерки. И сила окутывает его своей защитой.

Движениями рук дон Хуан изобразил, как именно сила окутывает охотника.

– Это похоже на …

Дон Хуан замолчал, подыскивая соответствующее слово.

– Кокон, – подсказал я.

– Точно, – согласился он. – Защита силы запечатывает тебя как в коконе. Охотник может спокойно оставаться на открытом месте, и ни пума, ни койот, ни ядовитый клоп[6] его не потревожат. Горный лев может подойти к самому носу охотника и обнюхать его, но если охотник останется неподвижным, лев уйдет. Я могу тебе это гарантировать.

Если же охотник хочет стать заметным, ему нужно всего лишь подняться в сумерках на вершину холма. Сила зацепится за него и будет следовать за ним всю ночь. Поэтому, если охотник хочет совершить ночной переход или если ему необходимо всю ночь бодрствовать, он должен стать доступным ветру. В этом состоит секрет великих охотников – в том, чтобы становиться доступным и недоступным на определенных поворотах пути.

Чувствуя, что несколько сбит с толку, я попросил его вкратце повторить все, что он сказал.

Дон Хуан очень терпеливо объяснил, что использовал сумерки и ветер для того, чтобы указать на чрезвычайную важность взаимодействия между тем, чтобы скрывать или показывать себя.

– Ты должен научиться сознательно становиться доступным и недоступным, – сказал он. – При твоем нынешнем образе жизни ты все время невольно остаешься доступным.

Я запротестовал. Я чувствовал, что моя жизнь становится все более и более скрытной. Он сказал, что я его не понял. Быть недоступным вовсе не значит прятаться или быть скрытным. Это значит – быть недостижимым.

– Давай скажем иначе, – терпеливо продолжал он. – Нет никакой разницы в том, прячешься ты или нет, если каждый знает, что ты прячешься. Из этого вытекают все твои нынешние проблемы. Когда ты прячешься, то все знают, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, ты доступен каждому, чтобы ткнуть тебя.

Я почувствовал какую-то угрозу и поспешно попытался защититься.

– Не нужно оправдываться, – сухо сказал дон Хуан. – В этом нет никакой нужды. Все мы – дураки, и ты не можешь быть другим. Когда-то я тоже, подобно тебе, был доступен и раскрывался снова и снова до тех пор, пока от меня ни для чего ничего не осталось. А то, что осталось, могло только ныть. Что я и делал, так же, как ты.

Дон Хуан смерил меня взглядом и громко вздохнул.

– Я, правда, был тогда моложе тебя, – продолжал он, – но в один прекрасный день я почувствовал, что с меня довольно, и изменился. Скажем так: однажды, когда я сделался охотником, я постиг секрет доступности и недоступности.

Я сказал, что до меня все равно не доходит то, что он хочет сказать. Я действительно никак не мог понять, что он имеет в виду, говоря «быть доступным». Он использовал испанские идиоматические выражения «ponerse al alcance» и «ponerse en el medio del camino» – «поместить себя в пределы досягаемости» и «поместить себя на середину проезжей части».

– Ты должен оттуда убраться, – объяснил он. – Вернуть себя с середины улицы, на которой полно машин и прохожих. Ты весь – там, всем своим существом, поэтому прятаться там бесполезно, ты только можешь воображать, что спрятался. Ты находишься посреди улицы; это значит, что каждый, кто по ней проходит или проезжает, видит, как ты бродишь там туда-сюда.

Метафора была интересной и в то же время весьма туманной.

– Ты говоришь загадками, – сказал я.

Он довольно долго не мигая смотрел на меня, а потом замурлыкал мексиканскую мелодию. Я выпрямил спину и насторожился, потому что уже знал – эта мелодия означает, что сейчас он меня снова на чем-нибудь поймает.

– Эй, – сказал он, улыбнувшись и уставившись на меня. – Слушай, а что с той блондинкой, твоей подружкой? Ну, той, которая тебе по-настоящему нравилась.

Я уставился на него. Должно быть, у меня был вид полнейшего идиота. Он засмеялся с явным удовольствием. У меня не было слов.

– Ты мне сам о ней рассказывал, – сказал дон Хуан, словно затем, чтобы несколько меня подбодрить.

Но я не помнил, чтобы когда-либо рассказывал ему о ком-то из своих друзей, тем более о белокурой девушке.

– Никогда ни о чем подобном я тебе не рассказывал, – сказал я.

– Ну как же не рассказывал, если рассказывал, – возразил он, как бы подводя итог спору.

Я хотел было возразить, но он не дал, сказав, что то, откуда он о ней узнал, не имеет значения, а важно лишь то, что я действительно ее любил.

На меня накатила волна враждебности к нему.

– Не уклоняйся, – сказал дон Хуан сухо. – Сейчас тот момент, когда ты должен отсечь свои чувства значительности. У тебя была женщина, очень дорогой тебе человек. И ты ее потерял.

Я начал вспоминать, действительно ли я когда-нибудь говорил с доном Хуаном об этом. В конце концов, я пришел к выводу, что это было вряд ли возможно. Хотя все же я мог что-то рассказать ему, когда мы ехали в машине. Я не помнил всего, о чем мы говорили во время совместных поездок, потому что, сидя за рулем, не мог записывать. Эта мысль в какой-то степени меня успокоила. Я сказал ему, что он прав. В моей жизни действительно была белокурая девушка, и отношения с ней действительно имели для меня огромное значение.

– Почему сейчас она не с тобой? – спросил дон Хуан.

– Она ушла от меня.

– Почему?

– По многим причинам.

– Причин было не так уж много. Причина была одна – ты сделался слишком доступным.

Я искренне хотел понять, что он имеет в виду. Ему в очередной раз удалось меня здорово зацепить. Он, похоже, отлично отдавал себе в этом отчет и, чтобы скрыть предательскую улыбку, выпятил губы.

– О ваших отношениях знали все вокруг, – сказал он с непоколебимой уверенностью.

– А что в этом плохого?

– Это очень плохо, просто ужасно. Ведь она была тонкой личностью.

Я искренне заявил, что его манера гадать о том, о чем он не может иметь ни малейшего понятия, мне отвратительна, и что самое неприятное в этом то, что он говорит с такой уверенностью, словно видел все собственными глазами.

– Но все, что я говорю, – правда, – сказал дон Хуан с обезоруживающей прямотой. – Я видел все это. Она была очень тонкой личностью.

Я знал, что спорить не имеет смысла, но очень разозлился на него за то, что он разбередил самую глубокую из моих ран. Поэтому я сказал, что, в конце концов, та девушка была не такой уж тонкой личностью, и что, по моему мнению, она была личностью довольно слабой.

– Как и ты, – спокойно произнес дон Хуан. – Но это – не важно. Значение имеет лишь то, что ты ее повсюду искал. Это делает ее особым человеком в твоей жизни. А для особых людей у нас должны быть только хорошие слова.

Я был смущен. Глубокая печаль начала охватывать меня.

– Что ты со мной делаешь, дон Хуан? – спросил я. – Тебе каждый раз удается вогнать меня в печаль. Почему?

– А сейчас ты индульгируешь[7] в своей сентиментальности, – с укором сказал он.

– Какой во всем этом смысл, дон Хуан?

– Смысл в том, чтобы быть недоступным, – провозгласил он. – Я напомнил тебе о той девушке только затем, чтобы непосредственно показать тебе то, чего не смог показать посредством ветра. Ты потерял ее, потому что был доступен; ты всегда находился в пределах ее досягаемости, и твоя жизнь была подчинена определенному распорядку.

– Нет! – возразил я. – Ты не прав. В моей жизни никогда не было распорядка.

– Был и есть, – с догматической убежденностью заявил он. – Это – распорядок необычный, поэтому складывается впечатление, что его нет. Но я уверяю тебя, он есть.

Я собрался было надуться и погрузиться в мрачное расположение духа, но что-то в его глазах не давало мне покоя, его взгляд словно бы все время куда-то меня подталкивал.

– Искусство охотника заключается в том, чтобы сделаться недостижимым, – сказал дон Хуан. – В случае с белокурой девушкой это означало бы, что ты должен был стать охотником и встречаться с ней умеренно, бережливо. А не так, как ты это делал. Ты оставался с ней изо дня в день до тех пор, пока не истощились все чувства, кроме одного – скуки. Верно?

Я не ответил. Да ответа и не требовалось. Он был прав.

– Быть недостижимым – значит бережливо прикасаться к окружающему миру. Съесть не пять перепелов, а одного. Не калечить растения лишь для того, чтобы сделать жаровню. Не подставляться без необходимости силе ветра. Не пользоваться людьми, не выжимать их до тех пор, пока они не сморщатся в ничто, особенно тех, кого любишь.

– Но я никогда никем не пользовался, – вставил я.

Но дон Хуан сказал, что пользовался, и потому теперь могу только тупо твердить, что устал от них и что они нагоняют на меня скуку.

– Быть недоступным – значит сознательно избегать истощения себя и других, – продолжал он. – Это значит, что ты не поддаешься голоду и отчаянию, как несчастный дегенерат, который чувствует, что не сможет поесть больше никогда в жизни, и потому пожирает без остатка все, что попадается на пути, всех пятерых перепелов!

Дон Хуан определенно бил ниже пояса. Я засмеялся, и это, похоже, ему понравилось. Он слегка дотронулся до моей спины.

– Охотник знает, что в его ловушки еще не раз попадет дичь, поэтому он не беспокоится. Беспокоиться – значит стать доступным, невольно доступным. А когда ты беспокоишься, ты в отчаянии цепляешься за все, а раз ты зацепился, ты вынужден истощить себя или истощить того или то, за что ты зацеплен.

Я сказал, что в моей жизни быть недостижимым невозможно, потому что мне постоянно приходится иметь дело с множеством людей и быть в пределах досягаемости каждого из них.

– Я уже тебе говорил, – спокойно продолжал дон Хуан, – что быть недостижимым – вовсе не означает прятаться или скрытничать. И не означает, что нельзя иметь дело с людьми. Охотник обращается со своим миром бережливо и нежно, и не важно, мир ли это вещей, растений, животных, людей или мир силы. Охотник находится в очень тесном контакте со своим миром и, тем не менее, он для этого мира недоступен.

– Здесь есть противоречие, – возразил я. – Он не может быть недоступен, если он находится там, в своем мире, час за часом, день за днем.

– Ты не понял, – терпеливо объяснил дон Хуан. – Он недоступен потому, что не выжимает из своего мира все до последней капли. Он слегка касается его, оставаясь в нем ровно столько, сколько необходимо, и затем быстро уходит, не оставляя никаких следов.