Четверг, 17августа 1961

Как только я вышел из машины, то сразу пожаловался дону Хуану на то, что плохо себя чувствую.

– Садись, садись, – сказал он мягко и почти повел меня за руку к крыльцу. Он улыбнулся и похлопал меня по спине.

Двумя неделями ранее, когда он сказал, что изменил со мной тактику, он позволили мне приять несколько бутонов пейота. На пике своего галлюциногенного опыта я играл с собакой, живущей в доме, где проходила пейотная сессия. Дон Хуан истолковал мое общение с собакой, как совершенно особенное событие. Он заявил, что в моменты силы, подобные тому, который я пережил тогда, мира обычных дел не существует и ничего не может приниматься само собой разумеющимся; что та собака в действительности была не собакой, а воплощением Мескалито, силы божества, находящегося в пейоте.

Постэффектами этого опыта было общее чувство усталости и меланхолии, плюс захваченность необычно яркими снами и ночными кошмарами.

– Где твой блокнот? – спросил дон Хуан, как только я сел на крыльцо. Я оставил свои тетради в машине. Дон Хуан вернулся к ней, аккуратно вытащил мой портфель и принес его мне. Он спросил, ношу ли я обычно свой портфель с собой, когда хожу. Я ответил, что да.

– Это безумие, – сказал он. Я же сказал тебе никогда не носить ничего в руках, когда ходишь. Приобрети рюкзак.

Я засмеялся. Идея ношения моих заметок в рюкзаке была нелепой. Я сказал ему, что обычно ношу костюм и что рюкзак поверх костюма-тройки будет выглядеть абсурдно.

– Одень поверх рюкзака пальто, – сказал он. – Будет лучше, если люди подумают, что ты горбун, чем ты будешь разрушать свое тело, нося все это с собой.

Он настаивал на том, чтобы я достал свою тетрадь и писал. Он, казалось, прилагал намеренные усилия к тому, чтобы меня расслабить. Я снова пожаловался на чувство физического дискомфорта и странное ощущение несчастья, испытываемые мной. Дон Хуан засмеялся и сказал: «Ты начинаешь учиться». После этого мы углубились в длинную беседу. Он сказал, что Мескалито, тем, что позволил мне играть с ним, указал на меня, как на «избранного человека», и что, хотя он и был сбит с толку этим знаком, поскольку я не был индейцем, он будет передавать мне некое секретное знание. Он сказал, что сам имел бенефактора, который обучил его, как стать «человеком знания».

Я чувствовал, что должно произойти что-то ужасное. Откровение дона Хуана о том, что я был «избранным», плюс неоспоримая странность его путей и опустошающие эффекты пейота порождали состояние необоримых опасений и нерешительности. Однако дон Хуан проигнорировал мои чувства и рекомендовал мне думать только о чуде того, что Мескалито играл со мной.

– Не думай не о чем другом, – сказал он. – Остальное придет к тебе само по себе.

Он встал, слегка похлопал меня по голове и сказал очень мягким голосом: «Я буду обучать тебя охоте. Однако я должен предупредить тебя, что обучение тому, как охотиться, не превратит тебя в охотника, так же как и обучение тому, как стать воином, не сделает тебя таковым». Я испытывал чувство разочарования, физического дискомфорта, граничащее со страданием. Я пожаловался дону Хуану на свои яркие сны и ночные кошмары. Он, казалось, мгновение обдумывал что-то и снова сел.

– Это действительно странные сны, – сказал я.

– У тебя всегда были странные сны, – возразил он.

– Я хочу тебе сказать, что сейчас они являются намного более странными, чем какие-либо из тех, что я видел раньше.

– Не беспокойся. Это всего лишь сны. Они не имеют силы, так же как и сны любого спящего человека. Поэтому какой смысл беспокоиться по их поводу или говорить о них?

– Они тревожат меня. Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы прекратить их?

– Позволь им идти, – сказал он. – Сейчас то время, когда ты должен стать доступным силе. И начнешь ты с того, что возьмешься за сновидение.

То, как он произнес слово «сновидение», заставило меня думать, что он использовал его каким-то очень специфическим образом. Я раздумывал над подходящим вопросом, когда он снова начал говорить.

– Я никогда не говорил тебе о сновидении, потому что до этого момента меня заботило только то, как научить тебя быть охотником, – сказал он. – Охотника не заботят манипуляции силой, поэтому его сны являются всего лишь снами. Они могут быть живыми, но они никогда не являются сновидениями. Воин, с другой стороны, ищет силу, а одним из путей к ней является сновидение. Можно сказать, что различие между охотником и воином заключается в том, что воин находится на своем пути к силе, тогда как охотник знает об этом очень мало или вообще ничего. Такое решение, как – кому быть воином, а кому только охотником, не зависит от нас. Это решение находится в царстве сил, которые ведут людей, поэтому твоя игра с Мескалито была настолько важным знаком. Эти силы привели тебя ко мне. Они привели тебя на ту автобусную станцию, помнишь? Какой-то клоун привел тебя ко мне. Идеальный знак – клоун указывающий не тебя. Поэтому я научил тебя, как быть охотником. Затем другой идеальный знак – сам Мескалито играл с тобой. Понимаешь, что я имею в виду?

Его логика была непреодолимой. Его слова создавали впечатление, что я был побежден чем-то ужасающим и неизвестным, чем-то, к чему я не был готов и чьего существования не допускал даже в своих самых диких фантазиях.

– Что ты предлагаешь мне делать? – спросил я.

– Стать доступным силе, взяться за свои сны, – ответил он. – Ты называешь их снами, потому что не имеешь силы. Воин, будучи человеком, ищущим силу, не называет их снами, он называет их реальностью.

– Ты имеешь в виду, что он принимает сны за реальность?

– Воин не принимает одно за другое. То, что ты называешь снами, реально для воина. Ты должен понимать, что воин не является глупцом. Воин является безупречным охотником, охотящимся за силой. Он не пьян и не безумен, и у него нет ни времени, ни расположенности к тому, чтобы блефовать или лгать самому себе, или совершать неверные действия. Ставки для этого слишком высоки. Ставкой является его приведенная в порядок жизнь, для укрепления и совершенствования которой понадобилось так много времени. Он не собирается отбрасывать ее прочь, совершая какие-то глупые просчеты, принимая одно за другое.

Сновидение реально для воина потому, что в нем он может действовать намеренно, он может принимать и отвергать, он может выбирать из множества разнообразных вещей те, которые ведут к силе, а затем он может манипулировать ими и использовать их, тогда как в обычном сне он не может действовать намеренно.

– Ты имеешь в виду, дон Хуан, что сновидение реально?

– Конечно, оно реально.

– Так же реально, как то, что мы делаем сейчас?

– Если тебе хочется сравнивать, то я могу сказать, что оно, пожалуй, более реально. В сновидении у тебя есть сила, ты можешь изменять вещи, ты можешь открывать множество скрытых фактов, ты можешь контролировать все, что хочешь.

Предпосылки дона Хуана всегда привлекали меня на определенном уровне. Я мог легко пронять его расположенность к идее того, что человек может делать во снах что угодно, но я не мог воспринять ее серьезно. Пропасть была слишком велика. Мгновение мы смотрели друг на друга. Его утверждения были безумными, и в то же время он был, насколько я мог судить, самым уравновешенным из всех, кого я встречал.

Я сказал ему, что не могу поверить в то, что он рассматривает свои сны как реальность. Он усмехнулся, как если бы знал всю несостоятельность моей позиции, затем поднялся и, не говоря не слова, пошел в дом. Долгое время я сидел в состоянии оцепенения, пока он не позвал меня внутрь. Он приготовил кукурузную кашу и положил мне чашку. Я спросил его по поводу того времени, когда человек бодрствует. Мне хотелось знать, называл ли он это как-то по-особенному. Но он не понял вопроса или не захотел отвечать.

– Как ты называешь то, что мы делаем сейчас? – спросил я, имея в виду, что то, что мы делали, было реальностью в противоположность снам.

– Я называю это едой, – ответил он и сдержал смех.

– Я называю это реальностью, – сказал я, – потому что наше принятие пищи действительно происходит.

– Сновидение тоже происходит, – ответил он, хихикнув. – Так же как и охота, ходьба, смех.

Я не настаивал на споре, однако не мог, даже если бы вышел за свои рамки, принять его предпосылку. Он, казалось, был обрадован моим отчаянием. Как только мы закончили есть, он буднично заявил, что мы идем на прогулку, но не будем бродить по пустыне так, как делали это раньше.

– В этот раз будет иначе, – сказал он. – С этого времени мы будем ходить на места силы; ты будешь учиться тому, как делать себя доступным силе.

Я снова выразил свое замешательство и сказал, что не был готов к подобным попыткам.

– Перестань. Ты индульгируешь в своих глупых страхах, сказал он мягким голосом, похлопывая меня по спине и благожелательно улыбаясь.

– Я угодил твоему охотничьему духу. Тебе нравится бродить со мной по этой прекрасной пустыне. Тебе слишком поздно уходить.

Он пошел в пустынный чапараль, движением головы дав мне знак идти за ним. Я мог бы пойти к своей машине и уехать, если бы мне действительно не нравилось бродить с ним по этой прекрасной пустыне. Мне нравилось ощущение, которое я испытывал только в его компании, ощущение того, что это действительно ужасающий, таинственный и прекрасный мир. Как он и сказал, я был зацеплен.

Дон Хуан повел меня к холмам в восточном направлении. Это была долгая прогулка. День был жарким. Однако жара, которая обычно была для меня невыносимой, каким-то образом оставалась незаметной. Мы довольно далеко углубились вглубь каньона, пока дон Хуан не остановился и не сел в тени каких-то валунов. Я достал из моего рюкзака несколько сухих печеньев, но он сказал мне не трогать их. Он сказал, что я должен сесть на видное место, указав на одинокий, почти круглый валун в четырех-пяти метрах от нас, и помог мне взобраться на него. Я думал, что он сядет там же, но вместо этого он лишь частично вскарабкался на него для того, чтобы подать мне несколько кусков сушеного мяса. Он со смертельной серьезностью сказал мне, что это мясо силы и что его следует живать очень медленно и не смешивать с другой пищей. Затем он вернулся назад в тень и сел, прислонившись спиной к камню. Он казался расслабленным, почти сонным, оставаясь в этой позе, пока я не закончил есть. Затем он сел прямо и повернул голову направо. Казалось, он внимательно слушал. Два или три раза он взглянул на меня, резко встал и начал глазами сканировать окрестности так, как это должен делать охотник. Я автоматически замер на месте и продолжал следить за его действиями лишь движением глаз. Очень осторожно он зашел за камни, как если бы ожидал появления дичи там, где мы были. Тут я осознал, что мы находились в круглом, похожем на бухту изгибе сухого водяного каньона, окруженные глыбами песчаника. Дон Хуан внезапно вышел из-за камней и улыбнулся мне. Он потянулся, зевнул и направился к камню, на котором я находился. Я расслабился, изменил свою напряженную позу и сел поудобней.

– Что случилось, – спросил я шепотом.

Он, крича, ответил мне, что вокруг нас нет нечего такого, из-за чего следовало бы волноваться. Я немедленно почувствовал толчок в животе. Его ответ был неподходящим, и мне было непонятно, зачем он должен был кричать, если у него не было для этого особой причины. Я начал соскальзывать с валуна вниз, но он прокричал, что я должен оставаться там еще какое-то время.

– Что ты делаешь? – спросил я.

Он сел и укрылся между двумя камнями у подножья валуна, на котором был я, и затем очень громким голосом сказал мне, что он всего лишь осматривался вокруг в связи с тем, что ему вроде что-то послышалось. Я спросил, не услышал ли он большое животное. Он приложил ладонь к уху и закричал, что не слышит меня и что я должен выкрикивать слова. Я чувствовал себя неловко крича, но он громким голосом настаивал на том, чтобы я продолжал. Я прокричал, что хочу знать, что происходит, и он прокричал мне, что вокруг нет действительно ничего особенного. Он, крича, спросил, видно ли мне что-то необычное с верхушки валуна. Я крикнул, что нет, и он попросил описать ему местность к югу от нас.

Какое-то время мы кричали друг другу, а затем он дал мне сигнал спускаться. Я присоединился к нему, и он прошептал мне на ухо, что кричать было нужно для того, чтобы сделать заметным наше присутствие, потому что я должен был сделаться доступным силе этого особого источника. Я посмотрел вокруг, но источника не заметил. Он указал, что мы стоим на нем.

– Здесь есть вода, – сказал он шепотом. – И еще сила. Здесь есть дух, и мы должны вызвать его наружу. Возможно, он пойдет за тобой.

Мне хотелось побольше узнать об этом духе, но он настаивал на полном молчании. Он посоветовал мне сидеть совершенно неподвижно, не шепчась и не делая ни малейшего движения, чтобы не выдать нашего присутствия.

Возможно, для него было легко сохранять полную неподвижность часами. Однако для меня это было настоящей пыткой. Мои ноги онемели, спина болела, напряжение вокруг шеи и плеч росло. Все мое тело оцепенело и стало холодным. Когда дон Хуан наконец встал, я испытывал огромное неудобство. Он просто, как пружина, вскочил на ноги и протянул мне руку, помогая подняться. Когда я попытался разогнуть ноги, то осознал ту непостижимую легкость, с которой дон Хуан подпрыгнул вверх после нескольких часов неподвижности. Моим мышцам потребовалось какое-то время, чтобы восстановить необходимую для ходьбы эластичность.

Дон Хуан направился обратно к дому. Он шел очень медленно, установив дистанцию в три шага, которую я, следуя за ним, должен был соблюдать, виляя в отношении обычного пути, и пересек его в различных направлениях четыре или пять раз.

Когда мы, наконец, пришли к дому, был почти вечер. Я попытался спросить его о событиях дня, но он объяснил, что разговаривать ни к чему. Он сказал, что до тех пор, пока мы не окажемся на месте силы, я должен воздержаться от задавания вопросов. Мне до смерти хотелось узнать, что он под этим имеет в виду, и я попытался прошептать вопрос, но он с холодным суровым взглядом напомнил мне, что говорит серьезно.

Мы просидели на его крыльце несколько часов. Я работал над своими заметками. Время от времени он давал мне сушеного мяса. Наконец стало слишком темно, чтобы писать. Я попытался думать о новых обстоятельствах, но какая-то часть меня отказывалась делать это, и я заснул.