Уголовная хроника 5 страница

Посол отправился к обидчику и заявил протест по поводу обращения с соотечественником. «Мы горячо поспорили. Каменский находил странным, что я вмешиваюсь в дела его слуг и защищаю мерзавца». Барин видел в лакее-французе своего беглого и отказывался прекратить преследование. «Частное столкновение со мною не устрашило бы генерала, — заключал Сегюр, — но, боясь прогневать императрицу, он усмирился». Эта история имела для семьи дипломата неприятное продолжение. В самом начале Наполеоновских войн сын бывшего посла Филипп Сегюр был ранен и попал в плен. Его привели к Каменскому. Узнав, кто перед ним, самодур вспомнил прошлое столкновение и выместил на молодом человеке всю обиду. «Он хотел заставить его пройти двадцать лье в снегу по колено, не дав ему времени… перевязать раны. Но русские офицеры, возмущенные жестокостью генерала, дали моему сыну кибитку»^[621].

Каменскому было все равно, кто перед ним: крепостной, француз-лакей или пленный дворянин. Буйный от природы, он со всеми обходился жестоко. От него страдали не только дворовые, но и жена с детьми. В старой столице ходили слухи, будто фельдмаршал порол своих сыновей, даже когда те носили генеральские чины. Во всяком случае молодые люди боялись отца как огня. Существует несколько версий гибели барина от рук крепостных. Достоверно известно только, что фельдмаршал был зарублен в лесу. По суду несколько человек отправились в Сибирь и около трехсот забрили в солдаты, что указывает на сговор дворовых, которые, возможно, знали, но не воспрепятствовали намерению убийцы.

При жизни Каменский не только открыто сошелся с любовницей, которую поселил в одном из имений, но и содержал там же гарем из актрис крепостного театра. Последний располагался на третьем этаже барского дома и носил красноречивое название «гульбицы». Неудивительно, что от сыновей ждали продолжения отцовских подвигов. Старший из них, Сергей, действительно уродился в фельдмаршала, но без его военных талантов. А младший, Николай, унаследовал и славу, и способности отца на ратном поприще, но пошел в мать мягким, добрым сердцем. Ему-то и не повезло.

Сначала молодой человек влюбился в дочь немецкой экономки в доме своей тетки Щербатовой, но родные, боясь мезальянса, выдали девушку замуж за другого. Мать приискала сыну родовитую и богатую невесту Анну Алексеевну Орлову, однако последняя никак не могла решиться сказать «да». Самое печальное, что графиня прониклась к жениху сильным чувством. Но, с одной стороны, молодой женщине казалось, что все сватаются к ней из-за приданого. А с другой — репутация дома Каменских была самой неблагоприятной. В это время Николай Михайлович уже стал известным военачальником, он командовал русскими войсками в Финляндии во время успешной войны со Швецией, а затем отправился в Бессарабию, где в 1806 году началась война с Турцией. Там Каменский заболел лихорадкой и скоропостижно скончался^[622].

Помимо неблагоприятного стечения обстоятельств, на жизнь Николая трагический отпечаток наложило поведение отца. Семью фельдмаршала избегали в обществе. Это было то самое солидарное мнение света, которое заставляло соседей не ездить к Бахметеву, дам — не появляться в доме генерала Измайлова, а пушкинскую Машу Троекурову — оставаться без знакомых своего круга, потому что жены и дочери окрестных помещиков избегали пиров самодура. По-своему — тяжкий крест.

Болотов, описав одно из дворянских семейств, где хозяева искалечили крепостную девушку, заключал: «И на то ль даны нам люди и подданные, чтоб поступать с ними так бесчеловечно?.. Мы содрогались и гнушались таким зверством и семейством сих извергов, так что не желали с сим домом иметь и знакомства никогда». Соседи по уезду посчитали, что фамилия «делает бесчестье и пятно всему дворянскому корпусу», и больше к ним не ездили. «И как дело сие было скрыто и концы с концами очень удачно сведены, то и остались господа без наказания»^[623]. Однако изоляция от равных тоже служила карой, не такой страшной, как крестьянский топор или сибирские рудники, но порой способной сломать жизнь виновным.

«Семейное начало»

Секрет странных, на сторонний взгляд, отношений бар и слуг крылся, по выражению князя Вяземского, в «семейном начале», связывавшем людей, из поколения в поколение живших одним домом. В определенном смысле в России повторился опыт древнеримской патриархальной семьи, куда входили не только свободные хозяева, но и их рабы на правах младших членов. Последние, в частности, наделялись фамилией владельца. То же самое происходило и у нас два столетия назад, когда уходившие на заработки крестьяне получали паспорт, в котором им присваивалась фамилия помещика. Отсюда многочисленные Орловы, Шереметевы, Васильчиковы и т. д. Вяземский писал: «В старых домах наших многочисленность прислуги и дворовых людей была не одним последствием тщеславного барства: тут было также и семейное начало. Наши отцы держали в доме своем, кормили и одевали старых слуг, которые служили отцам их, и вместе с тем призревали и воспитывали детей этой прислуги. Вот корень и начало этой толпы более домочадцев, чем челядинцев. Тут худого ничего не было; а при старых порядках было много и хорошего, и человеколюбивого»^[624].

Эта семейность приобретала особый оттенок, если учесть побочных детей, рождавшихся от любовных утех бар с крестьянками. Одни из них могли быть признаны и получить вольную, другие так и оставались холопами. Часто молодой барчук рос в окружении своих кровных братьев и сестер, а старые слуги оказывались его близкой родней. В «Дубровском» Пушкин рассказывает, что Троекуров признавал своим сыном девятилетнего Сашу, подаренного ему гувернанткой-француженкой мамзель Мими, «несмотря на то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми». Нащокин, описывая выезд отца, мимоходом сообщает о своем сводном брате: «Одноколкой правил Семен-писарь — мальчишка лет восемнадцати… Семен, сказывают, похож был на батюшку и им очень любим. Он умер горячкой. „Жаль Сеньку, был бы полковник“, — говаривал мой отец»^[625].

В хорошей карьере побочного сына генерала не было ничего удивительного. Дети четвертого из братьев Орловых — Федора Григорьевича — сумели достичь немалых высот. Шесть его незаконнорожденных сыновей росли в доме отца и считались его «воспитанниками». В 1796 году братья получили родовую фамилию и дворянство. Михаил Федорович, флигель-адъютант и одно время любимец Александра I, в чине генерал-майора принимал капитуляцию Парижа. Позднее участвовал в ранних декабристских организациях, стал членом Союза благоденствия. После 14 декабря 1825 года его арестовали, но Николай I ограничил наказание высылкой в имение, а затем в Москву. Такая мягкость объяснялась дружбой, которую молодой государь питал к брату Михаила — Алексею Федоровичу, также герою войны 1812 года, командиру лейб-гвардии Конного полка, позднее председателю Государственного совета и Комитета министров, а после смерти А. X. Бенкендорфа — шефу жандармского корпуса. Таким образом, низкое происхождение матери не сказывалось на движении детей по социальной лестнице, если только отец хотел видеть их своими наследниками.

Семейное начало прослеживалось и в отношениях барынь с горничными, которые годами жили бок о бок и старились вместе. Сабанеева рассказывала о двух служанках своей бабушки-фрейлины, Авдотье и Насте, которых в доме называли «фрейлинскими девушками». Детские воспоминания сохранили теплый образ. «Гардеробная, большая светлая комната с горшками герани, бальзамина и жасминов по окнам. Посреди большой круглый стол со всеми швейными принадлежностями; тут и подушечки с булавками, старые бомбоньерки с разноцветным шелком, картинки мод и обрезки ситца, лент и кружев…

Пока няня болтает с Дуняшей и Настей, мы роемся в этих шелковых тряпках и глядим картинки мод, затем нас щедро наделяют лоскутьями для наших кукол; наберешь эти сокровища в фартучек и удаляешься коридором восвояси с сердцем, исполненным блаженной радости! И какими они нам казались добрыми, эти щедрые благодетельницы! Мы особенно любили Дуняшу… Она была отличная актриса в своем роде, проникнутая важностью своего амплуа, приближенного и доверенного лица ее превосходительства фрейлины Кашкиной. Она жила с бабушкой в Петербурге во дворце, когда бабушка была при дворе… Самая тесная дружба связывала Дуняшу с Настей, ни тени соперничества и полная гармония на пути общей деятельности, привязанность их к фрейлине была безгранична. Они обе остались сиротками, с раннего детства не имели ни семьи, ни родных, и это способствовало слиянию их личных интересов с интересами господ. Они всегда говорили друг другу „вы“, и остальные люди в доме говорили им тоже „вы“, когда к ним обращались, и они пользовались в доме авторитетом»^[626].

Пушкин, заочно полемизируя с Радищевым, не зря обращал внимание на нерабскую манеру поведения русского крестьянина: «Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи?»^[627]Мисс Вильмот не согласилась бы с поэтом: «Что касается простолюдинов, они вступают в жизнь с угодливым и зависимым характером. Рожденные рабами, они не смеют и подумать о том, что можно отдаться какому-либо влечению, для них существуют лишь желания их господ. Однако выражения их лиц, тон голоса (необычайно мягкого и гармоничного) дают понять, что они вполне чувствуют свое зависимое положение»^[628].

Это зависимое положение проявлялось и в семейной сфере. Точно так же, как для императора не было ничего закрытого в частной жизни отдельного дворянина, барин контролировал брачный мир своих крестьян. Мы уже говорили, что размножение холопов было выгодно хозяину, поэтому помещики не позволяли вошедшим в возраст парням долго ходить холостыми. Но была и другая проблема, приковывавшая внимание господ. Марта Вильмот рассказывала в письмах родным о том, как в Троицком обнаружились серьезные нарушения, допущенные попом местной церкви: «Если проверить церковные записи, откроется, что, судя по регистрации рождений и крещений, священник много раз женил мальчиков одиннадцати, двенадцати и тринадцати лет на женщинах двадцати — двадцати пяти лет и старше, что противозаконно. Русских священников часто подкупают крестьяне, чтобы женить своих малолетних сыновей на взрослых женщинах. Вследствие этого они получают работницу в дом, а все остальное во внимание не принимается»^[629].

Вспомним разговор пушкинской Татьяны с няней:

— И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

А то бы согнала со света

Меня покойница свекровь. —

«Да как же ты венчалась, няня?»

— Так, видно, Бог велел. Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Желание приобрести в семью здоровую, крепкую работницу толкало крестьян к уродливому извращению брака. В одной избе оказывались, помимо стариков, пожилая женщина, жена хозяина (когда-то тоже выданная взрослой девицей за мальчика), средних лет муж, ядреные молодайки — жены его сыновей, и мальчики-подростки. Понятное дело, что со снохами, вместо их законных мужей, жил свекор. Образовывался своего рода семейный гарем. На пути из Москвы в Петербург Франсиско де Миранда специально осведомлялся «о бытующем среди крестьян обычае: отец часто женит своего десятилетнего сына на восемнадцатилетней девушке и сожительствует с нею, пока сын еще маленький, успевая сделать ей трех или даже четырех детей. Мне подтвердили, что такое случается»^[630]. Это явление называлось «снохачеством», оно запрещалось по закону, и государство вменяло владельцам крепостных в обязанность следить, чтобы ничего подобного в их деревнях не происходило.

Если бы формы вмешательства во внутреннюю жизнь деревни не смягчались патриархальными представлениями о барине, как о своего рода главе обширного семейства, такое вмешательство было бы почти нестерпимо. Целая цепь ритуалов: совместные молебны по воскресным дням, устраиваемые для крестьян праздники, крестины их детей, подарки и т. д. — призвана была поддержать ощущение единства и нерасторжимой связи хозяина с его холопами. Янькова описала, как ее, молодую хозяйку, муж представлял крепостным. «Как исстари водилось, перед парадным крыльцом собрались все крестьяне из наших деревень. Тут меня вывел мой муж им показать, и, как они просили, я жаловала их к своей руке; потом всех мужиков угощали пивом, вином, пирогами, а бабам подарили серьги и перстни и из окна бросали детям пряники и орехи. Так праздновались прежде во всех селах храмовые главные праздники»^[631]. Таким образом, барин оказывал уважение своим крестьянам, а те, в свою очередь, хозяину. Поцелуи руки и раздача подарков ритуально скрепляли отношения между хозяевами земли и миром.

«Проклятая страсть»

Иногда слуга становился барину настоящей нянькой, а его семье — единственной опорой. Именно в такой ситуации оказалась Лабзина во времена своего горького замужества за мотом и картежником, «…был у нас человек, собственный мой, который смотрел за всем домом, — вспоминала она. — Он нас в нуждах не оставлял… И сколько можно было рабу говорить Господину, то он со слезами умаливал его не погублять себя и несчастных жену и мать. „Вы можете очень скоро потерять честь, здоровье, даже и жизнь ваша подвержена опасности! Что тогда с нами будет? Мне стыдно вам говорить, но я принужден. Неужто вы не знаете, что у вашей матери и жены нет уже имения, чем бы они могли содержать дом и себя? Я пока имею, то все отдаю для них, но и у меня скоро ничего не будет, тогда пойду работать, а их не оставлю: хоть хлеб один, да будут иметь! “ И, говоривши, горько плакал. Муж мой все слушал спокойно и сказал: „Я тебя никогда не забуду и буду считать другом, только не оставь жену и мать…“ — „Чем, батюшка, я могу их не оставить? Вы сегодня выиграли, я знаю, дайте мне на содержание дому! “ Он подал ему кошелек с пятьюстами, и человек взял четыреста, а сто оставил ему»^[632].

Перед нами редкий случай, когда дворовый уговаривает господина оставить пьянство и игру. Чаще бывало наоборот. Борьба с пьянством крестьян лежала тяжким бременем на плечах помещиков. Этот пагубный порок, как и воровство, карался поркой. Однако простое телесное наказание часто не имело действия. «Народ русский склонен к пьянству больше многих, — писал естествоиспытатель второй половины XVIII века Иван Болтин. — Не прошло еще и полувека, как в России пьянство во всеобщем было употреблении, и не прежде как с половины настоящего столетия признавать стали его за стыд, а не более как лет двадцать вовсе истребилось в обществе людей благородных. Подлые люди и поныне пьяных напитков употребляют, может быть, более, чем инде; однакож нельзя назвать вообще всех пьяницами»^[633].

С другой стороны, Виже-Лебрён, разъезжая по улицам Петербурга и Москвы, не заметила пьяных. «Здесь никогда не увидишь пьяного, хотя обыкновенное их питье составляет зерновая водка»^[634], — писала она о русском простонародье. Объяснений тут два: во-первых, полиции вменялось в обязанность забирать гуляк с улиц; во-вторых, дворяне зорко бдели за своими крепостными, зная национальную склонность к кабаку. Несмотря на то, что во многих крупных имениях держали винокуренные заводы, дававшие немалые барыши, вся продукция обычно отправлялась на сторону — в город. Спаивать собственных крестьян ни один разумный помещик не стремился.

Шарль Массон, писавший свой памфлет тогда же, когда Виже-Лебрён путешествовала по России, не согласился бы с художницей: «На московских и петербургских улицах нередко можно видеть пьяных попов и монахов; их качает, они бранятся, горланят песни, пристают к прохожим и оскорбляют женщин своими грязными прикосновениями»^[635]. Было ли это памфлетным преувеличением? Возможно, нет. В «Приключениях…» Болотова описана картина не менее отталкивающая:

«Был у меня в доме столяр Кузьма Трофимович, человек по рукомеслу очень нужный, но пьяница прегорький. Как ни старался я воздержать его от сей проклятой страсти, но ничего не помогало. К пьянству присовокупилось еще и воровство. Ибо как пропивать было нечего, то принялся он красть и все относил в кабак. Уже во многих воровствах он был подозреваем, уже пропил он весь свой инструмент, уже обворовал он всех моих дворовых людей, уже вся родня на него вопияла, а наконец дошло до того, что начала со скотного двора пропадать скотина. Не один раз я его уже секал, не один раз сажал в рогатки и в цепь, но ничего тем не успел… Я не знал, что мне с ним делать, ибо жалел его только для детей его».

Три сына Кузьмы находились в услужении у барина и поначалу казались очень справными ребятами, но с возрастом в них проснулось то же пагубное пристрастие, что и у отца. Однажды в доме вновь случилась кража, а столяр как на грех сразу после нее запил. Само собой, подозрения пали на него. «Надобно мне было… добиваться, откуда берет он деньги на пропой? — писал Болотов. — Посекли его немного, посадил я его в цепь, в намерении дать ему посидеть в ней несколько дней, а потом повторить сечение понемногу несколько раз, дабы было оно ему тем чувствительнее, а для меня менее опасно, ибо я никогда не любил драться слишком много, а по нраву своему охотно бы хотел никогда и руки ни на кого не поднимать, если б то было возможно».

Увидев, что наказание отца затягивается, двое из его старших сыновей решились на отчаянный шаг. «Один кричал, что он схватит нож и у меня пропорет брюхо, а там и себя по горлу, а другой и действительно, схватя нож, хотел будто бы и зарезаться. По всему видно, так поступать научены они были от своего родимого батюшки, ибо самим им так вдруг озлобиться было не на что… Я вытолкал их вон». Вышедшие из повиновения холопы решили, что напугали Болотова, один отправился спать на полати, а другой самовольно уехал в город пьянствовать, «ибо думал, что он уже свободен сделался».

Обратим внимание на последнюю реплику мемуариста. В рассуждениях о вольности крепостных русские авторы неизменно ставили свободу и пьянство рядом. Точно одно неизбежно вытекало из другого. В. Г. Белинский, не понаслышке знавший, какие нравы царят в крестьянской среде, писал одному из своих корреспондентов: «В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля — озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян»^[636]. Московский генерал-губернатор А. А. Закревский уже на пороге отмены крепостного права открыто заявлял, что «свобода должна произвести своеволие, которое в свою очередь породит пьянство, самодурство и обнищание. К несчастью, все эти предположения оправдались»^[637]. Закревский знал, о чем говорил: он 14 лет, находясь в отставке, управлял огромными имениями жены и привел их в образцовое состояние. Для него крестьянский быт не был политической абстракцией.

Но вернемся к Болотову. Он приказал схватить обоих молодцов под вечер, посадить в канцелярии «и держать их до тех пор в цепях на хлебе и воде, покуда они, поутихнув, сами просить будут помилования». Так и произошло, просидев неделю, молодчики взмолились о пощаде, управляющий выпустил их, «и впоследствии обоими ими были мы довольны… Что же касается до негодяя отца их, то оный многие еще годы продолжал мучить и беспокоить нас своим пьянством, покуда, наконец… заворовавшись однажды, лишил через удавление себя жизни»^[638].

«Русская домоводка»

Одним из главных бичей крепостного хозяйства была хроническая порча имущества. Уфимский мемуарист Г. И. Винский, очень не симпатизировавший русским барам, не без пристрастия писал о дворянской семье, в которой ему довелось жить: «Хозяйство русской домоводки состоит все из мелочей: на кухне масла, яиц и других припасов ежедневно издерживается втрое больше надобного, чему ни одна хозяйка воспрепятствовать, кроме крику и побоев, не может; ибо ни одна не познакомлена с кухонными работами… Крайнее удивление возбуждается в иностранце истреблением по дворянским домам челядинцами посуды и других вещей. Они все бьют, ломают, теряют, будто на подряд; а глупые хозяева довольствуются одним лишь за то наказанием»^[639].

Винский привел разговор одной драчливой хозяйки из Оренбургской губернии со своим поваром. «Сия кричит: „У тебя сегодня соус был совсем нехорош“. — „Нехорош, сударыня, да чем же? “ — „Еще я б знала чем? Нехорош, скверен, тебе говорят; вот я тебя, каналью, научу“. — „Воля ваша, сударыня, а я лучше не умею“. — „Еще ты смеешь говорить? Разве даром за тебя деньги платили? “ — „Большие, сударыня, деньги, 15 рублей; да тому уже более 30 лет; тогда и не слыхать было о таких кушаньях, каких ты изволишь требовать“. — „Разговорился, бестия“. — „Воля твоя, сударыня, ведь мне скоро 60 лет; я же человек ломаный, пора бы отставить“»^[640].

Даже если Винский и преувеличивал, доля правды в его словах была. Не все «русские домоводки» оказывались настолько несведущими. Напротив, очень часто женщины с успехом занимались управлением крупных хозяйств. Кэтрин Вильмот описала одно из образцовых: «Очень бойкая вдова, госпожа Небольсина живет королевой в своем владении. Ее дом в английском стиле окружен аллеями, садами, лесами и полянами. Утро мы посвятили осмотру богатого хозяйства: бань, маслодельни, конюшен — все устроено по английской методе»^[641]. Но и плохо разбиравшихся в делах хозяек, как видно, хватало.

Бросается в глаза, что европеизация быта давалась дворянским семьям нелегко. Особенно в провинции. Многие вещи: посуда, одежда, скатерти, кушанья — оставались непривычными до середины XVIII века. Подчас дворовые портили их не по злобе, а из-за неумения обращаться с хорошим фарфором, тонким голландским столовым бельем, рецептами новых блюд. Богатые барыни страшились, что их прачки начнут мыть кружевные скатерти и манжеты, как льняную ткань, — то есть бить о камни в ближайшей речке и тереть песком. Поэтому некоторые особо придирчивые дамы гоняли возы с дорогим бельем в Голландию и Германию, чтобы там его отстирали, не порвав.

Ощущалась насущная потребность в обучении — своеобразной школе домоводства для благородных господ. Вольное экономическое общество, созданное в России Екатериной II и призванное способствовать развитию хозяйства, выпускало «Труды», в которых публиковались, помимо прочего, рекомендации по устройству быта. В 1770 году общество поместило работу Иосифа Регенсбургера «Бюджет помещика. Начертание. Каким образом женатому, но бездетному господину, имеющему в год доходов 20 000 рублей, располагать домостроительство…». Далее следовала приводимая здесь таблица со статьями расходов^[642].

Такая таблица могла удовлетворить не каждого. Придирчивые хозяева заметили бы, что составитель произвольно объединил в ней деревенский и городской образ жизни. Если помещик обитал в сельской местности, то обычно не нанимал дом, а жил в своем. Если служил в городе, то ему явно излишней была охотничья свора. Доктора и лекаря в деревнях были редкостью. Предусмотрена чистка труб, но отсутствует плата золотарям за опорожнение выгребных ям. Оба эти пункта расходов тоже были городскими. В деревнях подобной работой занимались специальные категории дворовых. Не учтены расходы на садовников, огородников, егерей и т. д.

К бюджету, предложенному господином Регенсбургером, можно предъявить множество претензий. Благо Вольное экономическое общество печатало подобные материалы регулярно и всякий рачительный владелец имел шанс подобрать для себя приемлемый вариант.

Любопытна работа некоего господина Шретера, показывавшая, какие отдельные покои обязательно должны быть в доме помещика, сколько на них потребно дров, какие категории дворовых обслуживают семью и сколько они изнашивают платья и обуви в год. Из его примерного бюджета самое малообразованное старосветское семейство, живущее в медвежьем углу, узнавало, что необходимо выделить в господской хоромине по крайней мере спальню, столовую, гостиную, детскую, комнату для учителя, помещение для горничных и поварихи, такое же для кучера и лакеев.

Между слугами устанавливалась жесткая градация по степени приближенности к господам. Выше остальных считались управитель, повар и камердинер, они питались за особым столом. Ниже стояли лакеи, кучер, форейтор, дворовые и кухонные служители, они ели вместе. С ними не должна была садиться горничная, обслуживавшая госпожу. Обычно этих девушек было несколько, и их усаживали особняком. Выше остальных домочадцев стоял учитель, он не только получал жалованье, но и питался за господским столом.

Из одежды на одного слугу мужского пола в год полагались: ливрея (кафтан, камзол, штаны), кожаные штаны, зимние перчатки, епанча, шляпа, шапка к ливрее, сапоги, две пары туфель с пряжками, две пары чулок, шуба, балахон (нечто вроде плаща) и серый кафтан (платье для грязной работы). К сожалению, господин Шретер не указал того же для женской прислуги, которая бывала в доме очень многочисленной.

Зато он разработал два списка съестных припасов, сообразуясь с которыми рачительная хозяйка должна была производить закупки^[643]. Часть скоропортящейся провизии полагалось пополнять раз в три дня. За господский стол предположительно усаживалось восемь человек домочадцев. Для обеда предназначались четыре блюда, для ужина три, а кроме них, четыре тарелки с маслом, сыром и салатами по временам года. Цены даны на 1770 год.

Итого семья тратила в течение трех дней 5 рублей 66 копеек. Обращает на себя внимание весомое количество рыбы в рационе, это объяснялось соблюдением постов, когда рыбная пища заменяла собой другие блюда.

Второй список учитывал продукты, которыми можно было запастись сразу на год. Среди них указаны и сыры твердых сортов, которые закупались за границей и хранились подолгу. Масло, копченая и соленая рыба, а также квашеная капуста и соленые огурцы тоже не относились к скоропортящимся товарам. Существовало множество способов сохранения съестных припасов, самый распространенный из них — положить в погреб на ледник. Среди пунктов расходов по дому часто можно встретить статью: «За набивание погреба льдом».

Следует иметь в виду, что все эти продукты шли на прокормление не только барской семьи, но и холопов, обслуживавших дом. Исходя из приведенных списков, можно сделать некоторые выводы о рационе питания господ (а значит, отчасти и дворни, поскольку домашние слуги нередко лакомились остатками кушаний, которые готовили для хозяев). Мясной рацион был разнообразен, в нем преобладали блюда из вареного, жареного и печеного мяса, а вот колбасы еще не вошли в обиход так изобильно, как сейчас, они указывались в перечне без сортов, просто как один продукт. Их место отчасти занимали окорока, шпик и солонина, а также копченые гуси и утки. Бросается в глаза множество круп и бобовых культур, но нет картофеля. Несмотря на все усилия по внедрению последнего, дело шло не бойко. В крестьянском рационе этот овощ заменяла репа, дворяне же обходились без нее. Любимых сейчас макаронных изделий почти не знали. Упомянутая неаполитанская лапша предусмотрена в смехотворном количестве — 1 фунт на год. Сыр считался лакомством, его полагалось по полфунта на год каждого вида.

Подобными таблицами и рекомендациями могли воспользоваться не только хозяева, но и управители, дворецкие, экономки, иногда даже кухарки — те, кто отвечал перед господами за хозяйство в доме. Число грамотных среди дворовых, живших при барах, было заметно выше, чем среди крестьян. Потому и любопытно, чем эти «домоводы» и «домоводки» руководствовались в повседневной работе, от которой зависело частное благополучие их господ.

Отношения со слугами — особая глава в обыденной жизни русского дворянства XVIII века. Мы постарались нащупать тот нерв, который соединял благородное сословие с «подлым», мозг нации с мышечной массой, волю с силой. Не удивительно, что при описании снова возник образ патриархальной семьи. Она вовсе не обязательно была счастливой. Ее нравы нуждались в смягчении. Уродливые стороны крепостного права сочетались с относительным достатком крестьян. В эпоху Екатерины II крепостная система достигла своего пика и в миг абсолютного могущества начала давать первые трещины. Но до ее крушения было еще далеко. «Лет черед 500–600 Россия встанет в один ряд с остальной Европой, — рассуждала на обратном пути в Лондон Кэтрин Вильмот. — А пока не надо торопить время и убирать подпорки, пока растение не окрепло в достаточной мере и не выпрямилось. Какие-либо срочные меры лишь пригнут цветок к земле»^[644].