Реактивная депрессия 4 страница

Дошкольный период (до пяти лет)

«Я помню, как ко мне возвратился слух после того, как я совершенно оглохла в результате воспаления аденоидов. По­мню также свой страх во время анестезии, когда мне собира­лись удалить миндалины (или аденоиды, точно не помню), который был связан с запахом маски. Помню день своего рож­дения, когда мне исполнилось пять лет, который я провела у бабушки, потому что мама была тоща в больнице. Вскоре на свет появился мой брат. Я не могу вспомнить брата, когда он был маленьким, не могу вспомнить и отца, который вообще отсутствует в моих воспоминаниях, относящихся к этому вре­мени. (Отец редко бывал дома в то время, а что касается брата, ей не хочется вспоминать о нем, поскольку он был дома, в то время как она была в школе. Переживания треть­его рода. — Дж.Г.).

После пяти лет

«Мама пригрозила оставить нас и уйти из дома вскоре после того, как я стала ходить в школу. Я не помню, почему мама говорила так, но я знаю, что в этом была моя вина. (Постоян­ное чувство вины как раз и вызвало в ней эти чувства, веро­ятнее всего, никакой ее вины в происходящем вовсе не было. — Дж.Г.). Мама надела пальто, я заплакала и вцепилась в ее пальто, чтобы задержать ее и все время просила ее простить меня. В конце концов мама закрыла дверь, сняла пальто, но ничего не сказала, и я поняла — мне надо быть " хорошей" или мама уйдет из дома. (И поэтому она была вынуждена лгать, чтобы все " плохое" оставалось скрытым. — Дж.Г.). Я по­мню, как мама шлепала меня, а потом она сделала розги из связанных вместе прутьев и наказывала меня ими. Я хотела спрятаться в такие минуты куда-нибудь и стала очень бояться ее. (Ей была необходима нежность, вместо этого она пребы­вала в постоянном страхе наказания. Травма третьего рода. Дж.Г.).

Однажды я решила убежать из дома. Мне было тогда около семи лет. По дороге из школы я почувствовала, что мне не хочется возвращаться домой, и пошла к своим друзьям. Я спря­талась у них под кроватью — родители моих друзей ничего не знали и не предполагали, что я нахожусь в их доме. В конце концов пришел папа и забрал меня домой. (То, что она по­мнит этот эпизод так отчетливо, говорит о том, насколь­ко травматично было связанное с ним переживание. Многие из нас убегали из дома, но немногие помнят об этом событии спустя многие годы, — Дж.Г.).

Я смутно помню время от десяти до четырнадцати или даже шестнадцати лет. Я знаю, что часто болела — у меня случались ангины и болело ухо.

Я всегда боялась темноты — мне казалось, что там скрыва­ется кто-то, кто может напасть на меня. Помню, как я угова­ривала маму осмотреть шкаф и буфет и заглянуть под кровать, чтобы проверить, нет ли там страшных великанов, ведьм и драконов, которые, как я думала, прячутся там, чтобы напу­гать меня. (Память о родовых путях трансформировалась в великанов и драконов. Реакция на травму первого рода. — Дж.Г.).

Воспоминания об этом времени содержат много пробелов, которые не могут восполнить старые фотографии и рассказы мамы и папы. Я испытываю странное чувство, не узнавая себя на фотографиях, а когда другие припоминают что-то из моего детства, мне кажется, они говорят о ком-то другом, знакомом мне понаслышке и не имеющем ко мне никакого отношения. (Это характерно вследствие ее " отключения" от собствен­ных чувств и расщепления личности. — Дж.Г.).

Я всегда была как бы " раздвоена", даже когда училась в школе. Я вечно валяла дурака, и меня нередко выгоняли из класса за то, что я мешаю вести урок, или в качестве наказания не отпускали домой. Я никогда не могла смеяться вместе с другими, поэтому я пыталась заставить других смеяться надо мной. Я мало времени уделяла учебе, и мама и папа очень сердились на меня за это. Однажды я довела папу до слез, когда забыла принести домой учебник по математике, хотя на следу­ющий день должен был состояться экзамен и мне надо было подготовиться к нему. Я презирала отца за то, что он беспоко­ится о каком-то экзамене, а не о том, чтобы я была счастлива. (Если тебя любят за " что-то" или при условии, что ты поступаешь так-то и так-то, это не воспринимается как любовь. — Дж.Г.). Все вокруг пытались убедить меня посту­пать в университет, хотя я хотела стать медсестрой (я мечтала об этом с раннего детства). (По-видимому, сочувствие другим, которого она не испытывает по отношению к себе, побуж­дает ее стать медицинской сестрой. — Дж.Г.).

На протяжении всей моей учебы в школе мне казалось, что родители интересуются только моими школьными успехами, и они всегда говорили, что мое " плохое поведение" объясняется влиянием других и тем, что я легко поддаюсь такому влиянию. (Большинство родителей хотят от своих детей не того, чего хотят их дети. Им кажется, что они знают лучше. И эта стратегия редко приводит к тому результату, которо­го добиваются родители. — Дж.Г.).

Когда мои отметки стали посредственными, мне обещали " премию" за каждый успешно сданный экзамен и дополни­тельное вознаграждение за каждую высокую оценку. (Эта попытка " подкупить" Мэри несколько запоздала и теперь лишь вызывала избыточный стресс. — Дж.Г.). Мне кажется, я испытывала сильное давление, которое доктор определил как " стресс". Он выписал мне транквилизаторы, которые избавили меня от моих симптомов. (Еще одна попытка заблокировать ее чувства. — Дж.Г.). Следовательно, он, должно быть, не ошибался.

Я часто пропускала школу из-за разных болезней и как-то неудачно упала. (По-видимому, результат неловкости, вы­званной дисфункцией мозга. — Дж.Г.). Я ненавидела школь­ную дисциплину, которой так гордился наш классный настав­ник. Только к двум учителям я относилась с уважением и любовью. Мне всегда было легче общаться с мальчиками, поэ­тому меня считали сексуальной, как сказала маме одна из учительниц. Я чувствовала себя разочарованной в жизни и единственное, что привлекало меня, была эта " гедонистиче­ская" сторона, на которую неодобрительно взирали старшие.

Я то и дело принимала решение всерьез взяться за учебу, но была довольно рассеянна, не могла сосредоточиться по-насто­ящему и не верила в свои способности.

Я впервые призналась самой себе, что не очень счастлива, когда подружилась с Джоном, который был старше меня на один год — мне было тогда семнадцать. У нас состоялся серь­езный разговор — он сказал, что хочет узнать меня поближе, и это напугало меня. Тогда я попыталась покончить с собой, перерезав себе вены на запястье. В действительности я только слегка надрезала их, потому что у меня не хватило мужества сделать это по-настоящему. (Эта попытка была зовом о по­мощи. —Дж.Г.). Джон говорил, что любит меня, и это страши­ло меня, и отчасти поэтому, а отчасти и потому, что он нравил­ся моим родителям (особенно маме), я порвала с ним. (Слиш­ком болезненно получить внезапно то, о чем вы мечтали, но что всегда оставалось недостижимым. — Дж.Г.). В течение какого-то времени я предпочитала, чтобы родители не одобря­ли моих поступков. (Рационализация следующего чувства: если я не могу добиться любви, пусть будет негодование. Все-таки хоть какое-то внимание. — Дж.Г.).

Мой переезд в Лондон я вспоминаю, как короткую вспышку свободы в моей жизни. Мои воспоминания об этом времени очень отрывочны и я не могу изложить их в хронологическом порядке. Я помню только, что были предвестники того, что со мной не все в порядке, и этими предвестниками были мое пристрастие к алкоголю, страх оказаться трезвой, постоянное ожидание галлюцинаций, связанное с моим интересом к ок­культным явлениям, неспособность сосредоточиться и занять­ся такими элементарными вещами, как стирка или приготов­ление пищи.

Я принимала противозачаточные таблетки в то время и занималась любовью с двумя или тремя мужчинами из медпер­сонала клиники, в которой я работала. Мне не приходило в голову, что я серьезно больна, пока Билл, студент-медик, не убедил меня, что мне следует показаться врачу. Мне выписали антидепрессанты, но неделю спустя я вновь пыталась перере­зать себе вены. Мне кажется, это случилось вскоре после того, как мне исполнилось девятнадцать. Думаю, я сделала это, чтобы показать, как я беспомощна и какой страх и отчаяние владеют мной.

После этого меня положили в больницу. Я позвонила домой и сказала, что у меня депрессия, но что я не хочу, чтобы родители навещали меня. Потом я какое-то время отказыва­лась есть, дважды пыталась порезать себе вены, мне делали электрошок, потом я принимала барбитураты, несколько раз принимала огромные дозы аспирина и парацетамола, занима­лась сексом с кем только могла, завела дружбу с любителями наркотиков и в общем чувствовала, что я совершенно запута­лась. Когда я лежала в клинике, то практически ничего не чувствовала за исключением тех случаев, когда, приходя в сознание после анестезии, которую мне делали перед электрошоком, я начинала плакать. Думаю, это произошло где-то около полуночи (примерно то же самое время, когда она ро­дилась. — Дж.Г.), когда я выпрыгнула из окна. Я лежала на земле, и думала, что вот сейчас я умру. (Судя по всему, на этот раз она не взывала о помощи, а в самом деле намерева­лась покончить с собой. — Дж.Г.). Затем я поняла, что это не так. Я попыталась встать и почувствовала боль в спине и в ногах. Помню чувство горечи и раздражения, которое подня­лось во мне. Я хотела вернуться в палату тихо, чтобы никто не заметил, но потом испугалась. Я не могла понять, что со мной, и тогда закричала и начала плакать. Мама и папа были в больнице, они посадили меня в больничное кресло, и, пока они везли меня в палату, я все время повторяла: " Простите меня". То, что было дальше, я помню очень смутно. Помню, как сестра говорила мне, что я должна что-нибудь съесть, но я не могла проглотить ни кусочка. Меня собирались подвергнуть долговременному психиатрическому лечению, сестра, однако, заметила, что, если я не начну есть, то умру через несколько месяцев и что мне прежде всего необходимо физически окреп­нуть. Поэтому родители забрали меня домой. (В это время у нее была полная анорексия. — Дж.Г.).

Прошло, мне кажется, несколько месяцев, прежде чем я начала есть, а затем был курс физиотерапии, потому что я не могла ходить. Когда я поднялась на ноги и попробовала прой­тись, то испытала ужасную слабость, но так или иначе все мои усилия казались лишенными смысла, потому что я не находила в себе желания жить дальше.

Это описание моей жизни довольно поверхностно, здесь много моментов, которых я едва коснулась, и многое такого, о чем слишком трудно писать.

Мысль о самоубийстве все еще не отпускает меня. Мне часто приходят на ум фантазии о том, что я могла бы уехать куда-то, где жила бы одна, до самого дня своей смерти. Иногда я хочу, чтобы мама и папа умерли, и временами мне кажется, я сама могла бы убить их. Я думаю, эти мысли приходят от того, что я чувствую стыд, за причиненное им горе.

Когда я была ребенком, мама никогда не позволяла мне каким-нибудь образом показать мой страх, гнев или какие-то другие эмоции. Она любила повторять, что " дети хороши, ког­да их неслышно" и нам не позволялось выражать свое несогла­сие с ней или допускать какую-то непочтительность. Я помню, что меня часто шлепали, но я не понимала, за что и, мне кажется, я боялась мамы. Я часто лгала ей, наверное, для того, чтобы избежать наказания.

Теперь я подолгу молчу, потому что боюсь сказать то, что не вызовет одобрения у других. Никто ничего не говорит пря­мо, повсюду одни уловки и перешептывания, а настоящих чувств не видно. Возможно, что и я сама точно такая. К тому же всю жизнь мне не давали ни шагу ступить, не предупредив о последствиях. Когда я была маленькая, мне говорили: " Будь осторожна, а то упадешь", потом, когда я училась в школе, то и дело слышала: " Ты очень пожалеешь, если будешь лениться и получать плохие отметки". И даже теперь родители всегда указывают мне на мои недостатки и скверные качества, никог­да не находя во мне ничего хорошего»

Должен сказать, что для девушки, которой каждое слово давалось с трудом, эти записи были, несомненно, первой ма­ленькой победой. Тем не менее мне было не ясно, как двигаться дальше. Мэри явно была фиксирована на своем предыдущем негативном опыте, связанном с психотерапией. Фантастиче­ская ясность, с которой она описала этот опыт в своем дневни­ке, очевидно, свидетельствовала о том, что традиционные под­ходы в ее случае навряд ли сработают — необходимо было найти то самое единственное и нестандартное решение. Тем не менее я не представлял даже направление, в котором мне сле­довало бы искать это оптимальное решение.

Так или иначе моментом, требовавшим немедленного вме­шательства, были суицидальные импульсы Мэри. Так же как и ее депрессия, эти наклонности, на мой взгляд, были продук­том поведения, сформированным при рождении. Поэтому я предположил, что применив технику ребефинга, то есть вер­нувшись к событиям, сопутствовавшим рождению Мэри, мы, возможно, приблизимся к решению той и другой проблемы одновременно.

Однако мы не смогли немедленно заняться ребефингом, поскольку события, связанные с рождением, были для Мэри слишком пугающими и она всячески пыталась отсрочить нача­ло этой работы.

Поскольку было непросто " разговорить" Мэри во время сессий, я попросил ее вести дневник и записывать все, что она чувствовала, все наблюдения, которые казались ей важными. (Как вы могли заметить, ее записи были очень содержательны­ми). Через несколько занятий я решил вернуться к ребефингу. Я предложил Мэри лечь на матрац, затем мы проделали гипер­вентиляцию, чтобы подготовить ее мозг к предстоящему уп­ражнению. Еще один матрац я положил сверху на Мэри и предложил ей выбраться из под него. Я активно мешал ей сбросить матрац, и она то и дело отказывалась от своих попы­ток. Каждый раз, когда она хотела сдаться, я убеждал ее попы­таться еще раз. В конце концов, когда она была практически без сил, я дал ей возможность освободиться и затем взял ее в руки подобно тому, как берут на руки ребенка и попросил ее смотреть мне прямо в глаза. Это было чрезвычайно трудно для нее, и она сказала, что не может увидеть в моих глазах ничего, кроме пустоты и что это очень болезненное переживание. Я смотрел ей в глаза и думал о моей любви к ней и о том, как я хотел, чтобы она появилась на свет (я чувствовал при этом примерно то же, что я чувствовал, когда делал что-то подо­бное с собственными детьми). После нашего упражнения она выглядела совершенно разбитой. То, что она пережила, было отлично от того опыта, который она испытала, работая с преж­ними ее психотерапевтами. И поскольку она не переживала ничего подобного ранее, она не решилась немедленно отверг­нуть этот новый опыт.

В следующий раз она рассказала, что видела сон. Приведу фрагменты из ее отчета:

«Я слышала громкий шум, перемежающийся со свистом и сопровождаемый ощущением давления в голове. Затем муж­ской голос произнес: " Не знаю, не уверен", и каждые несколь­ко минут раздавался звук сирены. Я чувствовала нарастающий дискомфорт и пыталась принять более удобную позу, но какая-то сила толкала меня назад. Был страх, затем появился свет, который становился все сильнее, а я все время пыталась что-то изменить.

Вторник. Сегодня я чуть более разговорчива, однако чувст­вую напряжение и сонливость. Не могу ни на чем сосредото­читься, и мне очень трудно что-либо вспомнить.

Среда. Болит голова, но в целом чувствую себя лучше, то есть не настолько подавленной. Впрочем, любой пустяк может " отключить" меня. Еще — сильная усталость и упадок сил.

Четверг. Снова подавленность и раздражение. Днем плака­ла — правда, совсем недолго. Остальные дни недели были такие же как этот четверг».

Я пытался повторить ребефинг, но потерпел неудачу при установлении " связи" (бондинга).

Отрывок из дневника Мэри: " Мне кажется, я чувствую боль во всем теле: особенно в плечах, шее и животе. Голова болит, не переставая, пока я еду домой. Я истощена и физически и эмоционально. Я испытываю смятение при мысли о наступаю­щем Рождестве, не знаю, почему это время вызывает у меня такую неприязнь, и я только вспомнила, что в прошлом году в канун Рождества я приняла опасную дозу лекарства. Я знаю, что я не сделаю этого теперь, хотя мысль об этом приходит слишком часто, чтобы я могла оставаться спокойной". (Мэри начинает осознавать, что она должна отказаться от новых попыток самоубийства. — Дж.Г.).

Я предпринял очередную попытку повторить то, что я делал неделей раньше, но потерпел неудачу в установлении бондинга.

Из дневника Мэри: " После визита к доктору чувствую страшную усталость и безразличие и часто погружаюсь в свои мысли. На следующее утро, когда проснулась, чувствовала сильный озноб, в то же время я вся была в поту. Боль в животе буквально скрутила меня. Два или три раза я плакала. Потом чувствовала подавленность, но не такую сильную, как на про­шлой неделе, и мне кажется, страх стал чуть-чуть меньше. Напряжение в животе и легкое головокружение".

Повторный сеанс терапии.

Еще один фрагмент из дневника: " Как всегда, ощущаю себя разбитой. Мои " самоубийственные" мысли посетили меня на Рождество, но, думаю, я не могла сделать это. Слава богу, Рождество кончилось. Вечером я улыбнулась несколько раз и попыталась засмеяться. На следующий день я почувствовала едва заметное улучшение. К вечеру я была довольно бодрой и даже немножко посмеялась вместе со всеми. Не хочется писать об этом, но сегодня я снова немного подавлена и лежу в посте­ли. Чувствую себя не слишком хорошо и приготовила несколь­ко снотворных таблеток просто, чтобы не чувствовать некото­рых вещей. Я не собираюсь делать никаких глупостей, теперь, когда появился шанс на выздоровление, чего со мной не случа­лось раньше. Но прошлой ночью я поддалась собственной сла­бости и приняла снотворную таблетку. Ночью у меня было чувство, что я вновь появляюсь на свет, и я слегка вскрикнула — это как-то помогло мне, я чувствовала себя одинокой и чувствовала страх, хотя кто-то был в комнате в это время. На следующий день мне стало намного лучше. Я чувствовала та­кое уныние и подавленность во время сегодняшней сессии, что мне хотелось все это бросить. Была сильная боль в груди. Мне совсем не хотелось " выходить наружу" (речь идет о ребефинге. — Дж.Г.). Днем и утром — снова угнетенное состояние, к вечеру стало намного лучше. Мне кажется, я теряю ощущение времени. Боль в плече не проходит".

Мы продолжаем работать таким образом, повторяя проце­дуру ребефинга снова и снова, добывая новую информацию буквально по крупице. На одной из сессий она сказала, что испытала такое чувство, словно трется о наждачную бумагу, в то время, когда она переживала свое рождение. В дневнике она сделала такую запись: " Я чувствую, что я двигаюсь в каком-то канале, стенки которого состоят из грубой наждачной бумаги, сухой и шершавой, с которой я соприкасаюсь всем телом". Ее роды происходили в обезвоженной среде, поскольку родовые воды матери вскрылись за три дня до ее рождения. Боль в плечах, которую она чувствовала во время и после сессий, была связана с депрессией, которая началась, когда в процессе родов ее голова застряла в тазовом кольце, ее плечи были сдавлены и она не могла двигаться дальше. После одной из сессий она сказала мне, что у нее появилось ощущение собственного тела, совершенно не знакомое ей прежде. И хотя это чувство испу­гало ее и она испытывала побуждение вернуться к прежнему ощущению себя, это был определенно проблеск надежды.

Снова и снова во время каждой сессии Мэри испытывала сильное беспокойство, напряжение в области желудка, непе­реносимую боль в спине и плечах, и я часто слышал от нее: " Я не могу вынести этого" или " Лучше умереть, чем переносить все это". Каждый раз после очередной процедуры я объяснял ей, что ее суицидальные побуждения берут начало в тяжелых переживаниях, связанных с ее рождением я также объяснил ей, что " отключив" свои чувства во время родов, она тем са­мым спасла себе жизнь, поскольку боль была очень велика и почти непереносима, но, теперь все это позади и она может раскрыть свои чувства и встретиться с ними. Постепенно, хотя и очень медленно, к Мэри возвращалась ее способность чувст­вовать.

Прошло около года с того момента, когда мы начали нашу работу, и я предпринял попытку показать Мэри, как мы можем помочь ее " ребенку" — вначале новорожденному младенцу, а потом и девочке-подростку — подрасти и стать взрослым. При этом мы пользовались техникой рефрейминга, описанной на предыдущих страницах. Она начала себя чувствовать более независимой и " взрослой" и однажды осознала, что ей почти двадцать пять лет и при этом она не знает, каким способом она могла бы зарабатывать себе на жизнь. Я организовал для нее встречу с моим коллегой Дэвидом Макклоуном из Честера, который протестировал ее и составил список дисциплин, с ко­торыми, она, по его мнению, могла бы вполне успешно спра­виться. Он согласился со мной в том, что Мэри наделена доста­точно высоким интеллектом и ее способности к обучению так­же достаточно высоки.

В конце концов Мэри выбрала курс по теории и истории драматического искусства в одном из университетов.

Она завершила этот курс в высшей степени успешно и по­сетила меня во время своих каникул. К сожалению, ей не удалось получить работу по окончании этого курса, и ей пред­ложили остаться в университете, чтобы продолжить обучение в аспирантуре, но она решила испытать себя совершенно в другой области и, пройдя соответствующую подготовку, полу­чила постоянную работу.

Когда я решил написать эту книгу, я попросил разрешения у Мэри и ее матери рассказать обо всем этом в моей работе. Ниже я привожу два письма, полученных мною во время рабо­ты над книгой:

«Уважаемый г-н Грэхэм! Вот уже два года, как Мэри по­лучила работу, которой она совершенно поглощена, и она жи­вет, не переставая удивляться, что столь многое удается ей. Она стала совершенно самостоятельной, работает вдали от до­ма и вполне справляется со всеми повседневными трудностя­ми. Ее вес стабилен, у нее нормальный аппетит. Кроме того, она играет в сквош и настольный теннис, что кажется мне совершенно невероятным, когда я вспоминаю, что при своей прежней неловкости она была не в состоянии просто поймать мяч. Она много времени отдает работе, но ее занятия спортом также весьма регулярны. Мэри стала уверенной в себе, она самостоятельно принимает решения, говорит о своих желани­ях и свободно вступает в контакты с людьми. Ее знакомые отмечают в ней способность к сопереживанию и пониманию других.

Друзья, которые знают нашу дочь в течение многих лет, совершенно не узнают ее и в один голос отмечают ее живой характер и высокий интеллект.

Мне не хотелось бы снова пройти через все, что я пережила, однако, оглядываясь назад, Мэри и я находим, что " игра стоила свеч". Моя дочь стала совершенно иным человеком, и то, что было раньше совершенно неосуществимым для нее, теперь оказывается вполне доступным и реальным. Мы всегда будем признательны Вам за то, что Вы сделали для Мэри, но особенно за то тепло и внимание, в котором мы остро нуждались в тот момент. Впервые в нас увидели живых людей, а не просто еще один клинический случай.

С благодарностью, искренне Ваша г-жа Б.М.»

«6 октября 1985 г.

Дорогой Джеф! Для меня оказалось весьма непросто напи­сать это письмо, но так или иначе моя попытка — перед Вами.

До того как я столкнулась с " первичной терапией", мне кажется, я никогда по-настоящему не реагировала на события, происходящие вокруг меня и со мной — я либо полностью " отключалась" от них, либо напротив выплескивала совер­шенно неадекватный происходящему поток эмоций. Все по­рождало у меня негативный отклик, я никогда не задумыва­лась о будущем и была неспособна к подлинным взаимоотно­шениям с людьми — неудивительно, ведь я в самом деле ни­когда по настоящему не знала себя и не позволяла это сделать ни кому другому.

Теперь я многое узнала о себе и реагирую на события по-на­стоящему — я осознаю мои чувства и могу принять их и спра­виться с ними. Я работаю программистом, и в моей работе бывает много стрессовых ситуаций — обычно я настраиваюсь на осознание такой ситуации и стремлюсь разрешить ее пози­тивным образом — избавляюсь от источника стресса, если это возможно, или, скажем, играю в сквош, выкладываясь при этом полностью, или обсуждаю с кем-нибудь возникшую про­блему.

У меня очень хорошие отношения с моим другом, которого я знаю уже два года. Я чувствую, что я могу быть совершенно откровенной и открытой с ним, потому что это — подлинные отношения, и я не боюсь больше быть отвергнутой или поте­рять свою защищенность.

То, что происходит сейчас, совершенно отлично от того, что происходило со мной раньше, потому что только в последние пять или шесть лет я научилась переживать то, что происходит со мной в настоящем, и то, что присуще этому настоящему, и теперь у меня есть не только знание о себе, но также — любовь и уважение; наверное, есть вещи, которые мне не слишком нравятся, но я могу принять их, поскольку они являются час­тью меня самой и самым лучшим из того, что я могу ощущать как " реальное".

Благодарю Вас,

с любовью и признательностью,

Мэри»

Чудеса происходят крайне редко. В заключение я хочу кос­нуться истории, имевшей место с моим пациентом, я назову его здесь Филипп.

Причиной его появления в моем кабинете было то, что на протяжении последних десяти лет он регулярно шесть раз в день терял равновесие и падал, где бы он ни находился в это время. Естественно, это создавало для него массу проблем в жизни, поскольку он не знает, где это может с ним произойти, и в результате он вообще решил никуда не ходить. Филипп был тщательно обследован в клинике в Наффилде, которая имеет хорошую репутацию. Было проверено состояние его мозгового кровообращения, уровень калия в крови и т.д. Он провел в клинике целый день и упал ровно шесть раз во время всех этих измерительных процедур, и при этом у него не было отмечено никаких органических нарушений.

Надо сказать, что в клинике не задали ему очень сущест­венный, с моей точки зрения, вопрос: " Если это случается с вами на протяжении целых десяти лет изо дня в день, как часто вы бывали травмированы в результате ваших падений? " Когда я задал ему этот вопрос, его ответ был: " Ни разу." Тогда, сказал я ему, он, должно быть, выбирает место, где ему пред­стоит упасть. В самом деле, вы не можете падать шесть раз в день на протяжении десяти лет и при этом не получить никаких повреждений. Это возможно при одном условии — если вы выбираете место, где вы упадете. Очевидно, он осуществлял этот выбор бессознательно и не понимал, что делает выбор, тем не менее он, по-видимому, поступал именно таким образом.

Обдумав мои слова, Филипп согласился, что они звучат убедительно. " Тогда, — спросил он меня, — зачем я делаю все это? " Разумеется, я не мог ответить на этот вопрос — это была наша первая встреча.

Для меня было важно установить уровень его гипнабельности, поэтому я ввел его в состояние транса, а затем попросил, чтобы он положил руку на собственное плечо. Затем я сказал, что его плечо, возможно, захочет удержать его руку в этом состоянии, даже если он захочет убрать ее. Может быть, его плечо так сильно захочет удержать руку, что, чем больше он будет стараться снять ее, тем сильнее плечо будет удерживать ее. Далее я сообщил ему, что сейчас я выведу его из состояния транса, но что его плечо, возможно, будет продолжать удержи­вать руку, несмотря на то, что он полностью выйдет из состоя­ния транса.

Таким образом, я хотел определить уровень его постгипно­тической внушаемости просто на тот случай, если мне потре­буется это в последующей работе с ним. Надо сказать, что Филипп продемонстрировал довольно высокий уровень гипнабельности. Хотя он полностью вышел из состояния транса, он был совершенно не в состоянии оторвать руку от плеча. Я задал ему вопрос, почему, на его взгляд, он не может убрать руку. Он ответил, что не знает, на что я, в свою очередь, сказал ему, что то же самое происходит с его ногами в моменты его падений. Он сказал, что понял, что я имею в виду.

Я вновь ввел моего пациента в состояние транса и сказал ему, что избавлю его от внушенного ему навыка, если он прекратит свои падения. Он с готовностью согласился. Я обучил его технике аутогипноза и предложил ему упражнения с раз­деленным экраном, на одной стороне которого он видел себя постоянно падающим, а на другой — совершенно устойчивым и стабильным. Затем он должен был сказать своему сознанию, каким из этих двух людей ему хотелось бы быть. Время его визита подходило к концу, я вывел его из гипнотического со­стояния и, поскольку мне предстояла поездка в США, сказал, что позвоню ему сразу, как только вернусь.

В Америке я присутствовал на конференции, посвященной клиническому гипнозу. Я спросил у присутствовавших, не сталкивался ли кто-нибудь из них со случаем, подобным слу­чаю Филиппа. Один из врачей сказал, что в его практике было пять таких случаев. Он посоветовал мне попытаться найти в бессознательном моего пациента объяснение того, почему он падает, и тогда его падения прекратятся. Я едва дождался сво­его возвращения и, когда вернулся, позвонил Филиппу и при­гласил его к себе на прием.

Когда он пришел, я рассказал, что встретил врача, который имел опыт лечения подобных симптомов и стал объяснять, что нам предстоит сделать. " Минутку, — сказал Филипп, — знае­те, я ни разу не упал с момента той нашей встречи". (Наша встреча состоялась пять недель назад). Я спросил его, случа­лось ли с ним ранее, чтобы он не падал в течение пяти недель, с тех пор как у него возник этот симптом? " Нет, такого не случалось", — ответил он. Он ни разу не упал после его первого визита ко мне, который состоялся около трех лет назад, и я так и не узнал, почему его бессознательное принуждало его па­дать. Могу лишь заметить, что какова бы ни была причина его недуга, она более не имела значения, иначе он не отказался бы от этого " действия" с такой готовностью.