Глава 28. Я подошла к нему. Я не могла дышать, ведь увидеть его значило получить новости об Этьене!

Я подошла к нему. Я не могла дышать, ведь увидеть его значило получить новости об Этьене!

Услышав звук моих шагов, он повернул голову и взглянул на меня, а потом снова отвернулся.

Я окликнула его по имени, и он снова посмотрел на меня, потом сказал что-то по-арабски вопросительным тоном.

Я приподняла покрывало, и он отпрянул.

— Мадемуазель О'Шиа! — воскликнул он. — Но почему вы...

— У вас есть новости? Новости об Этьене? Он приехал?

— Манон получила письмо, — сказал он, открывая нижнюю часть лица, как это сделала я.

Я забыла, какие белые у него зубы. Его кожа стала темнее от работы под палящим летним солнцем, отчего его глаза казались еще более синими.

Я подошла ближе.

— Письмо от Этьена?

Он кивнул.

— Оно пришло вчера.

Я ждала, но по выражению его лица я поняла еще до того, как он заговорил, что он сейчас скажет.

— Мне жаль. Он написал, что не может приехать на этой неделе. Возможно, через несколько недель, в следующем месяце.

Я сглотнула. Еще несколько недель... месяц! Я не могла оставаться здесь так долго, мне не на что было жить.

— Но тогда... — начала я — у меня промелькнула одна мысль. — Почтовый штемпель... На нем указан город или... Конечно же... конечно, он сообщил Манон свой адрес, чтобы она могла связаться с ним. Это важно, Ажулай! — Я с мольбой смотрела на него. — Это важно. Я могла бы поехать к нему, где бы он в Марокко ни находился. Зачем мне ждать его здесь?

Ажулай молча наблюдал за мной.

— Он сообщил, где он? — спросила я. — Конверт...

— Она не показала его мне, Сидония, — сказал он. — Она только сказала, что он не приедет в ближайшие несколько недель.

— Тогда я пойду к ней и спрошу. Или нет, вы пойдете, вам она скажет, если вы попросите. Мне она не скажет, Ажулай, но она скажет вам.

Он покачал головой.

— Сейчас ее здесь нет, — сказал он, и вдруг воздух стал слишком горячим, а солнце было как белый раскаленный диск, и оно обжигало мое лицо.

— Ее здесь нет? — переспросила я. — Что вы имеете в виду?

— Она уехала на праздник. На неделю, может быть, на две с... — Он запнулся, а потом закончил: — С другом.

Значит, Манон уехала с французом. С Оливером. Конечно, Ажулай тоже это знал.

— Она забрала с собой Баду? — Я не могла смотреть на него, поэтому уставилась на плитку на стене позади него.

— Нет, она оставила его с Фалидой.

— Она ведь всего лишь маленькая девочка! — заметила я. — Они просто дети.

— Ей одиннадцать. Через два или три года она сможет выйти замуж, — сказал он. — Я буду приходить в Шария Зитун каждые несколько дней, приносить им еду и проверять, все ли с ними в порядке, — добавил он.

Я кивнула, прикрывая лицо хиком, чтобы защититься от солнечных лучей. Манон не только уехала с другим мужчиной, она рассчитывает, что Ажулай будет заботиться о ее сыне! У нее вообще нет совести? Неужели Ажулай настолько безвольный?

Теперь я посмотрела на него. Я знала, что он честный человек, обладающий чувством собственного достоинства. Как он мог позволять Манон использовать себя таким образом? Как он мог продолжать быть с ней, если она совсем не уважала его? Он не заслужил такого отношения к себе.

— Значит, вы будете ждать? — спросил Ажулай каким-то странным голосом. — Вы останетесь в Марракеше и будете ждать его — Этьена, и не имеет значения, как долго это продлится?

Я облизнула губы.

— Я... — Я замолчала, стесняясь признаться, что не знаю, как у меня это получится. — Да.

— Сидония, я думаю... Вам не стоит больше ждать. Может, вам следует вернуться к своей прежней жизни?

— Прежней жизни? — Он все еще не понимал. Но как, как он мог понять, что в Олбани у меня ничего нет? Внезапно я разозлилась на Ажулая: почему это он считает, что мне не стоит ждать? Я злилась на Манон из-за того, что она мешала мне найти Этьена. И, возможно, больше всего я злилась на Этьена.

Мне было невыносимо жарко, и я была голодна: я ничего не ела со вчерашнего дня.

— А вы бы ждали? — спросила я его; мой голос прозвучал громко и строго. Я посмотрела ему прямо в глаза.

Он слегка покачал головой.

— Ждал чего?

— Ее. Манон. — Я не смогла сдержать злости, произнося ее имя. — Вы будете ждать ее, выполнять все ее просьбы, зная, что она с другим мужчиной?

Он пожал плечами.

— Это все ради ребенка, — ответил он, опешив, но меня это не удовлетворило.

— Наверняка вы считаете меня глупой, ведь я жду, что Этьен вернется ко мне, — сказала я. — Ну же, признайтесь, что считаете меня глупой! И тогда я скажу, что считаю глупым вас, потому что вы ждете Манон. Она использует вас, ее устраивает, что вы заботитесь о ее сыне. Как вы можете позволять ей так поступать с вами?

Я не хотела говорить этого; Ажулай мне никто, и он был добр ко мне. Что со мной такое? Почему меня волнует, как Манон относится к нему? Почему меня раздражает, что он так преданно заботится о ней?

Его ноздри задрожали.

— Возможно, потому же, почему вы позволяете Этьену поступать так с вами.

Мы смотрели друг на друга. Его слова ужалили меня. Поступать так со мной. Внезапно я ощутила, что больше не могу смотреть на него, и наклонила голову, словно защищая свое лицо от солнца.

Я хотела пристыдить его, но в результате он пристыдил меня. Вдруг я поняла, какой он, наверное, видит меня: бесконечно долго ожидающей мужчину, который... У меня закружилась голова. Солнце было очень ярким, и оно делало все слишком ясным, слишком прозрачным.

Все еще глядя на землю, я сказала:

— Простите меня, Ажулай. У меня нет права указывать вам, что делать. Простите, — повторила я. — Я... очень огорчена. Это ожидание... А сейчас...

— Я понимаю, — сказал он, и я снова посмотрела на него.

Его голос стал немного жестче, как и выражение лица.

— Есть кое-что еще, — быстро произнесла я, потому что знала, что он уйдет сейчас от меня, и неизвестно, когда я снова его увижу. Мне необходимо было найти возможность остаться в Марракеше.

— Что?

— Мне нужно найти жилье. Я больше не могу оставаться в отеле. Я подумала... не могли бы вы мне помочь?

— Но отели в Ла Виль Нувеле как раз для иностранцев. Для таких людей, как вы. Почему бы вам не остаться там?

— Он мне больше не подходит.

— Не подходит вам?

— Мне нельзя носить здесь эту одежду. Она им не нравится. — Мне не хотелось говорить ему, что у меня осталось очень мало денег.

— Но тогда... носите свою американскую одежду. Зачем вы носите это?

— В таком виде я могу, передвигаясь по городу, чувствовать себя более свободно.

Он покачал головой.

— Я не понимаю. Как, по вашему мнению, я мог бы вам помочь?

Я поняла, что не могу быть с ним не совсем честной.

— Правда в том, Ажулай, что я больше не могу позволить себе жить ни в одном отеле во французском квартале. Может быть, есть место, может, вы знаете какое-то место, очень недорогое. В медине.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Но этот район не для вас. Там живут в основном марокканцы. Вам нужно быть среди своих.

Не раздумывая, я сказала:

— Мне нравится медина.

Да, я поняла, что она мне действительно нравится. С тех пор как я начала так одеваться, я ощутила себя частичкой этого мира. Теперь я жила другой жизнью, которой раньше не знала.

— В медине нет отелей, — сказал он. — Когда марокканцы из других городов приезжают сюда, они останавливаются у родственников или друзей.

— Все, что мне нужно, — это одна комната. Одна комната, Ажулай!

— Это невозможно. — Он снова покачал головой.

— Невозможно? Одну комнату? Я бы жила одна. Я не...

— Вы должны соблюдать обычаи этой страны, — сказал он. — Женщина, насарини, одна, в доме мусульманина... Так не положено.

Насарини. Назаретянка, христианка — так марокканцы называли всех иностранцев. Я и раньше слышала это слово на базарах, когда стала лучше понимать арабский язык.

Я не подумала о том, какие сложности может создать мое присутствие в доме в медине.

— Но иначе я не смогу больше оставаться в Марокко. И все это — долгое путешествие, все мои усилия, — будут напрасны. Я так близка к цели, Ажулай! — воскликнула я. — Я знаю, вы считаете, что мне не нужно ждать, но...

Мы стояли на улице перед отелем, а люди проходили мимо нас.

— Пожалуйста! — взмолилась я. — Я не могу уехать домой. Еще не могу. Поймите, это важно для меня. Вы когда-нибудь... — Я замолчала. Я хотела сказать: «Ты любил когда-нибудь женщину так сильно, что сделал бы для нее все?», но это был слишком интимный вопрос. Что я знала об этом мужчине, о его чувствах?

— Я подумаю, что можно сделать. — Его лицо теперь выражало озабоченность.

— Спасибо, — с облегчением сказала я и машинально прикоснулась к его руке, показывая свою признательность.

Он опустил взгляд, и я сделала то же; мои пальцы казались очень маленькими на его руке. Я отдернула руку, и тогда он посмотрел на меня.

Жаль, что я так себя повела. Очевидно, я поставила его в неловкое положение. Это позже я вспомнила, что он назвал меня Сидонией.

Мужчина со ссохшейся рукой под закатанным рукавом джеллабы явно был недоволен, когда спустя два дня Ажулай привел меня в дом в Шария Сура. Ажулай сказал, что еще не знает наверняка, но этот мужчина, его друг, возможно, разрешит мне остаться у него ненадолго.

Был ранний вечер, мы стояли во дворе. Мое лицо, за исключением глаз, было закрыто. Мужчина пристально посмотрел на меня. Я сразу же опустила глаза в землю, зная, что мне нельзя казаться самоуверенной. Когда я подняла взгляд, мужчина качал головой.

Ажулай заговорил с ним. Они спорили, доказывая что-то друг другу, но спокойно, как это принято у арабов. Так же обычно спорили на базаре. Но на этот раз спорили из-за меня.

Ажулай продолжал говорить спокойно и настойчиво, и наконец мужчина вскинул руку, и это значило, что он сдается. Ажулай назвал мне цену за комнату, а также за питание за неделю; это была лишь небольшая часть того, что я платила за одну ночь в дешевом отеле. Я кивнула — тогда Ажулай взял мои чемоданы и вошел в дом. Я несла в одной руке свои принадлежности для рисования в плетеной корзине, в другой руке — мольберт.

Я последовала за Ажулаем; после залитого солнцем двора узкий проход, по которому мы шли, казался темным, и на мгновение я почувствовала себя одной из слепых на Джемаа-эль-Фна. Я поднималась по ступенькам за Ажулаем, глядя на задники его желтых бабучей. Лестница была узкой и крутой, и моя правая нога испытывала боль при преодолении каждой высокой ступеньки, покрытой кафелем. Когда мы поднялись, откуда-то бесшумно вышла кошка и, прыгнув на ступеньку, стала возле меня.

Ажулай открыл дверь и поставил мои чемоданы посреди комнаты. Он повернулся и посмотрел на меня.

— Все в порядке? — спросил он, и я кивнула, даже не посмотрев на обстановку, но я знала, что у меня нет выбора. В комнате ощущался приятный запах какого-то дерева и свежести.

— Да-да, все очень хорошо, Ажулай. Спасибо.

— Здесь две жены. Они будут подавать вам чай и лепешки по утрам и еду в средине дня и вечером. Внизу, возле кухни, есть туалет.

Я кивнула.

— Но вы должны понимать, что вам нельзя ходить по дому так же, как вы делали это в отеле; вы не можете выходить из дома без сопровождения мужчины. Хотя мой друг знает, что вы не мусульманка, если вы хотите оставаться здесь, вы должны вести себя как мусульманская женщина, иначе для него это будет позором. У него два сына, и один будет сопровождать вас, когда вы захотите выйти. А если они не будут против, вы сможете помогать женам по хозяйству, хотя, я думаю, они на это не пойдут.

— Почему? Я не...

— Они будут видеть в вас соперницу, возможную новую жену их мужа. Не имеет значения, что скажет им их муж, они ему не поверят. Его третья жена умерла несколько месяцев назад; это была ее комната. Они знают, что он ищет еще одну жену. Держитесь от них подальше, пока они сами не позовут вас. Дарра марра киф дефла, — сказал он. — Поговорка гласит, что новая женщина, приходящая в дом, хуже олеандра. Они найдут много способов предотвратить появление еще одной жены. Если муж входит, когда вы рядом с женами, отворачивайте лицо к стене, чтобы он не мог видеть вас. Он согласился выполнить мою просьбу только потому, что он в долгу передо мной, но он не восторге от этого. И вы должны делать все возможное, чтобы оставаться в стороне и не создавать ему проблем. — Он смолк. — Кстати, он сказал, что вы не похожи на иностранку, и это помогло убедить его разрешить вам остаться. Он сможет сказать соседям, что вы дальняя родственница его младшей жены.

— Спасибо, что нашли мне эту комнату. И за... — Я запнулась. — Спасибо, — повторила я.

Находиться рядом с ним в маленькой темной комнате — совершенно не то что стоять на улице при ярком свете дня.

— Мы еще увидимся? — спросила я, чувствуя, что все больше привязываюсь к нему.

Он посмотрел мне в лицо, открыл рот, словно хотел что-то сказать, но только кивнул и прикрыл свои нос и рот краем чалмы. Он ушел, плотно закрыв за собой дверь.

В комнате был такой низкий потолок, что если бы я вытянула вверх руку, то могла бы дотронуться до него ладонью. Стены были из какого-то твердого прохладного материала. Присмотревшись к месту, от которого отпал маленький кусочек штукатурки, я увидела, что стены сделаны из обычной глины. А может, это была земля Марракеша, потому что она была красной и выглядела так, будто ее растирали, пока она не стала однородной, а сверху оштукатурили. На полу было несколько маленьких ковриков с бахромой и какими-то негармоничными тусклыми узорами, но все равно они были замечательными. Я подняла угол одного из них и увидела, что пол под ним сделан из гладких деревянных досок. Я опустила коврик, сняла ботинки, а затем и чулки и потрогала его пальцами ног. Несмотря на ветхость, коврик был толстым и пушистым. Возле матраса стоял маленький декоративный табурет, а возле противоположной стены — резной деревянный стол из светлого дерева. Это от стола исходил аромат свежести, наполняя всю комнату, и мне стало интересно, была ли это туя, о которой упоминала миссис Рассел и которой славилась Эс-Сувейра. Я наклонилась к длинному зеркалу в раме из блестящих цветных кусочков стекла, висевшему возле стола.

Я выглянула из высокого узкого окна во двор. Из-за такого окна в моей комнате не было никакого движения воздуха, и мне захотелось снять свои хик и кафтан, а потом через голову я сняла и простую хлопчатобумажную комбинацию.

Это была моя первая ночь в медине, в этой крошечной комнате, сделанной из земли, с чудесными ковриками и запахом леса. Матрас был покрыт мягким льняным покрывалом в сине-белую полоску. Я посмотрела на него, стараясь не думать о несчастной жене хозяина дома; умерла ли она на этой постели?

Я достала из чемодана другие кафтаны, недавно купленные мной, и несколько нужных мне туалетных принадлежностей. Мне не хотелось полностью разбирать чемоданы. Я повесила свои кафтаны и хик на гвозди на двери, разложила туалетные принадлежности на столе, а плитку Синего Человека с писты — на арабском языке она называлась зеллиж — на табурет рядом с матрасом. Затем я поставила свой сложенный мольберт возле зеркала.

Прислонившись спиной к одному оконному откосу, а ногами упершись в другой, я села на широкий подоконник — он, должно быть, был от полутора до двух футов шириной. Дневная жара быстро спадала, воздух стал мягче и прохладнее.

Я посмотрела вниз, на темнеющий двор, на посаженные в горшках деревья и большие глиняные сосуды с какими-то растениями, на геометрические узоры кафеля, которым был выложен двор. Кроме отдаленного шума площади, не было слышно никаких других звуков. Кошка — теперь я видела, что она была рыжевато-коричневой, — украдкой передвигалась по двору и, насторожившись, остановилась перед одним из горшков. Я вспомнила Синнабар.

Меня разбудил шум на улице перед нашим двором. Я покосилась на часы: было чуть больше семи. Я поднялась и выглянула в окно. Двор был еще пуст. Но за воротами по узким каменным улочкам стучали копыта и раздавались мужские голоса, подгоняющие ослов. Зазвенел звонок велосипеда, и в этот момент я ощутила запах свежих лепешек. Затем я услышала ритмичные хлопки в ладоши и поющие детские голоса. Хлопки и голоса стали громче, а затем стихли: дети, должно быть, ходили по этой улице в школу. Плакали младенцы. Было отчетливо слышно, как в доме, где-то подо мной, кто-то прочищал горло и громко отхаркивался. Я вернулась в постель и попыталась заснуть, но это было невозможно. Я думала о том, что мой сон был глубоким, но мне ничего не снилось. Я не вспоминала об Этьене с того времени, как пришла сюда вчера.

Услышав мужской голос, я снова встала и выглянула во двор. Это был хозяин дома; он поговорил с кем-то, кого я не видела, и вышел за ворота. Тогда я закрыла лицо и спустилась вниз. Я нашла кухню и вошла внутрь. Там две женщины готовили еду: одна средних лет, другая моложе; еще там была очень морщинистая чернокожая старуха. На них на всех были простые кафтаны под более пестрыми дфинами. Их лица были открыты. Они все бросили свою работу и посмотрели на меня.

— Ассаламу алейкум, — сказала я.

Старая служанка, надув губы, продолжила размешивать что-то в черном горшке.

Старшая из женщин повернулась ко мне спиной и стала с громким стуком рубить мясо на куски.

И только самая молодая женщина — она была моложе меня — посмотрела мне в глаза и сказала: «Слема». Я не знала этого слова, но оно прозвучало как приветствие, и поэтому я кивнула и улыбнулась. Я знала, что она не видит моей улыбки под покрывалом, но надеялась, что по моим глазам она поймет, что я ценю ее дружелюбие. На ее лбу был вытатуирован узор из мелких точек.

Я воспользовалась туалетом и снова вошла в кухню; никто из женщин не посмотрел на меня в этот раз. Выйдя во двор, я присела на деревянную скамью. Появился кот. Я щелкнула пальцами и шепотом подозвала его. Он подошел ко мне, обнюхал мои пальцы, но тут же метнулся прочь.

Через какое-то время младшая жена вынесла мне тарелку с пышной пресной лепешкой, мед, мягкий белый сыр и кусочек бледно-зеленой дыни, потом вернулась в дом и вынесла мятный чай. Когда она ушла, я открыла лицо. Поднеся кусочек сыра ко рту, я вспомнила, как Ажулай говорил мне, что жены будут делать все возможное, чтобы отпугнуть соперницу. Я вспомнила Фалиду, выкапывающую на кладбище кости и зубы для Манон, а затем рассказ Манон о том, как она делает краску для век с ингредиентами, заставляющими мужчин сходить с ума от желания. Конечно же, она воспользуется костью и зубом для каких-то магических действ, о которых рассказывал мне Этьен.

Это воспоминание об Этьене казалось таким далеким сейчас: я сидела тогда в своем доме в Олбани, слушая его рассказы о колдовстве и демонах в стране вечного солнца, в то время как за окнами завывал ледяной зимний ветер. Это было похоже на сцену из книги, которую я читала.

А сейчас я была в этой стране, сидела на жаре во дворе, глядя на кусочек сыра и думая, не подсыпали ли мне в принесенную еду порошок из кости или зуба или не сотворили ли какое-нибудь заклинание.

Через минуту, говоря себе, что становлюсь такой же суеверной, как истинная марокканка, я глубоко вдохнула, отломила кусочек лепешки, осторожно разжевала и глотнула. Сыр был мягким и жирным, просто восхитительным. Я покончила с едой и выпила чай. А затем сидела во дворе, не зная, что же делать дальше.

Было странно осознавать, что я не могу подняться и уйти из дома, когда захочу. Мне интересно было, не страдали ли эти женщины клаустрофобией, прожив так всю свою жизнь.

Услышав над собой женские голоса, я посмотрела вверх. Я ничего не видела, но смогла различить по меньшей мере три разных голоса с крыши.

Я снова закрыла лицо, поднялась по лестнице на один пролет выше своей комнаты, и женские голоса зазвучали громче. Выйдя на крышу, я после темноты на лестнице была поражена яркостью утра. Голоса стихли. Здесь были две жены и служанка; они сидели, скрестив ноги, вокруг горы золотого зерна.

Ажулай говорил, чтобы я избегала их, пока они сами меня не позовут, но когда они все отвернулись от меня и продолжили перебирать зерно, отбрасывая мусор и рассыпая чистое зерно на длинной полосе джута, я присела у дальнего края.

Лицо мое было закрыто — так я чувствовала себя более комфортно, потому что они не могли разглядывать меня и видеть мое замешательство. Что их муж рассказал им обо мне? Что они думали обо мне, одинокой женщине, оказавшейся в стране, где женщина без мужчины ничего не значит? Конечно, они испытывали ко мне жалость. Может быть, отвращение. Трудно сказать.

Я оставалась в дальнем углу крыши, в стороне от них, и они снова начали разговаривать, но теперь уже тише, изредка посматривая на меня. Я то наблюдала за ними, то смотрела на город. Высоко в небе кружили ласточки. Мне так хотелось понять, о чем говорят эти женщины! Вокруг меня были только плоские крыши других домов, одни чуть выше, другие ниже, чем наша. Эта плоскость нарушалась только минаретами. Они вздымались в небо, массивные и стройные, напоминая неизвестно как попавшие сюда маяки.

Атласские горы чуть переливались вдали; когда я смотрела на них, мне казалось, что я могу протянуть руку и прикоснуться к ним.

Я вспомнила, как стояла на крыше отеля в Танжере и чувствовала себя женщиной, затерявшейся между двумя мирами. А здесь, в кафтане и с закрытым лицом, я чувствовала, что пересекла некий рубеж. Этот мир в данный момент был единственным для меня.

На многих соседних крышах тоже находились женщины и дети; мужчин нигде не было видно. И тогда мне стало ясно, что крыши — это пространство свободы для женщин. Здесь они были без покрывал, были самими собой. Это были не те мрачные и молчаливые фигуры, скользящие мимо меня по улицам и переулкам медины. Они смеялись и болтали, когда развешивали выстиранную одежду, занимались детьми или шили. Одна женщина громко спорила с более молодой, и я догадалась, что это были мать и дочь. На другой крыше старушка спала с открытым ртом, повернувшись спиной к солнцу. Маленькие дети играли рядом, взбираясь на своих матерей, или что-то жевали, набив полный рот.

Через некоторое время после моего появления на крыше женщины забыли обо мне. Они смеялись и что-то говорили, их сильные руки быстро и уверенно, уже машинально перебирали зерно, и я вдруг позавидовала их близости и дружбе.

Я отвергала любые предложения дружбы на Юнипер-роуд, но сейчас, по причине, неизвестной даже мне самой, мне захотелось быть частью этой маленькой группы. Мне хотелось пропускать горсти золотого зерна сквозь свои пальцы, и даже если я не могла понять иностранные слова, я хотела, чтобы они окутывали меня, как легкое покрывало.