Генеральный директор «Нашего радио», 1998–2005

Когда мы открыли «Наше», все сказали: «Ага! Ну ясно. А играть-то ты что будешь?» Это был первый индикатор, что главная проблема станции на первое время — материал. Мое внутренне определение было таким: играем качественную отечественную музыку, которая не попадает ни в один эфир. Мы категорически избегали слова «рок». На первом сборнике «Нашествие» были «Иван Купала» и «Гости из будущего». Другое дело, что время показало: избегай не избегай, этот рок тебя все равно настигнет. Если бы мне, выпускнику хорошей свердловской школы, сыну режиссера и концертмейстера симфонического оркестра, кто-нибудь в юности сказал, что я поставлю в эфир тексты группы «Король и Шут» или «Агата Кристи», я бы вскрыл вены. Но в какой-то момент ты понимаешь, что не в грамматических падежах здесь дело. Какая-то магия вдруг начинает работать.

Когда ты программируешь в дикой стране необузданную энергию вот этого гитарного рок-н-ролла, на тебя обрушивается по 150 дисков каждую неделю — причем не синглов и не от лейблов, как на Западе. Пришлось придумать целую технологию: мы раскладывали эту стопку на 10 человек, которым я более-менее доверял, они выставляли песням оценки, дальше собирался худсовет, на котором мы отслушивали порядка 50 песен, которые набирали больше 7 баллов, и потом каждый должен был поставить свой балл каждой. Было много лажи. Я в какой-то момент отсутствовал, приехал, включаю «Максимум» и слышу песни группы «Полюса» «Поэзия»: «Такая тема — врубайся, страна!» Абсолютно наша песня! Прибегаю к Филиппу Галкину, суперпрофессиональному человеку, и говорю — как так, нам же присылали диск. А он отвечает: «Ну это ж лажа, Миша, ну ты чего?» И я такой: «Б…дь!!! Ну как можно в этой песне не заподозрить хитяру абсолютную?»

Понятно, что радио не было бюджето­образующим фактором для Бориса Абрамовича — хотя, разумеется, он бы не позволил делать его без четкого бизнес-плана. Но он был абсолютно влюблен в эту игрушку — так же, как Абрамович влюблен в свой футбольный клуб. Ни одного фундаментального проекта я не осуществил без личного разговора с ним. Причем он постепенно начал неплохо разбираться в музыке. Когда Земфира появилась — у него вообще появился любимый артист (как и у многих, впрочем). Никогда не было такого, чтоб он мне звонил и говорил: «Что за х…ню я слышал только что в эфире?» Но каждый раз, когда мне приходила в голову идея что-то сделать — фестиваль, допустим, — он говорил: «Да, делаем». Но он честно следовал тем договоренностям, которые были изначально. Я ему сразу сказал: я не про политику. На что он мне ответил: «Мишенька, не­ужели вы думаете, что хоть одно средство массовой информации может быть неполитическим?» И был прав. Конечно, «Наше радио» было в определенной степени политическим заявлением. Социально-культурным, во всяком случае.