II. Осетинско-адыгские межэтнические контакты 2 страница

Культура эта была хорошо известна в прошлом осетинам, а еще раньше и аланам. В современном осетинском языке она сохранила свое древнеиранское название «йæ у», восходящее к архаическим древностям. В мифологии алан-осетин отмечен и герой Бурхорали/Патрон аланского проса. «То, что в названии хлебного божества, — отмечал В. И. Абаев, — мы находим именно просо, а не другой злак, говорит о том особом значении, какое имела для древних осетин культура проса по сравнению с другими злаками». Любопытно, что от названия проса произошло и осетинское название для пшеницы (мæ нæ у) (8. с. 59, 588– 589).

Продолжая мысль об осетинско-кабардинских параллелях в сфере земледелия, нельзя не отметить и такой культуры, как кукуруза. Попав впервые в среду осетин и адыгов, она настолько поразила их своим видом, что немедленно получила название «нартовского злака» (нартхор, нартыху). В осетинском языке эта номинация состоит из двух частей «нарт» и «хор», где вторая часть означает несколько понятий: «хлеб (зерновой)/злак/ просо». Любопытно, что и в кабардинском языке разбираемая номинация состоит из двух частей «нарт(ы) и «ху», где вторая часть дает нам значение «просо» (20, с. 58–58).

Подобная лексическая встреча не просто совпадение, а, возможно, является в осетинском языке либо лингвистической калькой, либо прямым заимствованием. Впоследствии это адыгское название было адаптировано на местной почве и при помощи народных этимологии приобрело свой «исконно осетинский» вид. Это тем более вероятно, что фонемы о / у являются взаимозаменяемыми, а слова «карт» и «хор» имеют очень широкое распространение в народе. Адыги познакомились с этой новой продовольственной культурой в XVII в. через турецкое посредство, о чем свидетельствует первоначальное название «турецкая пшеничка» (28, с. 68–69; 27, с. 180 и сл.). А через адыгейцев и кабардинцев с ней познакомились и в предгорье Северного Кавказа, которое в рассматриваемое время контролировалось Кабардой. Косвенным свидетельством данного предположения может служить и тот любопытный факт, что южные осетины для обозначения кукурузы часто пользуются грузинской номинацией «симинди».

Определенные черты осетинско-кабардинских этнокультурных связей прослеживаются и в способах хранения зерна. Зернохранилища имели з традиционном быту различные объемы и формы. В частности, у адыгов вплоть до XX в. было отмечено существование зерновых ям (машъэ). Аналогичные сооружения были: хорошо известны к в Осетии (хоры уæ рм). Их традиции восходят к глубокой древности скифских времен. В Северной Осетии они зафиксированы в селах Даргавс, Даллагкау, Урсдон, Дагом, Архон. Мацута. По словам знатока осетинских древностей Е. Г, Пчелиной, в доме Агнаевых в сел. Дагом в Алагирии в каждой такой яме могло поместиться до 25 мешков зерна (28, л. 39). В 1981 г. мной была осмотрена такая же потайная яма в районе селения Хуссар-Хинцаг. Аналогичные ямы зафиксированы на средневековом аланском городище Лыгыт, что находится на территории современной Кабардино-Балкарии (29, с. 188). Они сохранились и использовались вплоть до начала XX в., хотя стали значительно меньше и служили в основном для хранения картофеля. В специальной литературе их устройство подробно описано моими коллегами (25, с. 157 и сл.; 28, с. 78 и сл.).

К отдаленным временам восходит я номинация для обозначения закромов в осетинском (гон) и кабардинском (гуэн) языках. Лингвистические разыскания В. И. Абаева показали, что эта номинация ведет пас к древним жилищным условиям у горцев Кавказа, описанным Ксенофонтом в «Анабазисе», когда одно и то же помещение служило и жильем, и хранилищем, и хлевом (6, с. 59; 20, с. 41). Правда, столь длительное существование этой номинации несколько дифференцировало ее употребление у других народов. В Кабарде «гуэн» обозначает плетеную сапетку, обмазанную глиной и крытую соломой (26, с. 79–80). А в Осетии «гон» означает другой вид зернохранилища — большой деревянный ларь для зерна, именуемый часто и «хордон» (вместилище зерна). Как отмечают исследователи, «лари не были знакомы многим жителям Кабарды и Северо-Западного Кавказа, где разводили в основном просо и кукурузу, для хранения которых строили другие зернохранилища» (25, с. 163). Что касается плетеных зернохранилищ (къуту), то они также были повсеместно широко распространены в Осетии. Некоторые образцы сохраняют свое значение и в наши дни.

Наряду с полеводством интересные факты отмечены и в огородничестве. Хан-Гирей относительно западных адыгов писал: «Каждый порядочный хозяин имеет обыкновенно огород около своего дома, где засевает он всякого рода огородные растения» (15, с. 258). Нет сомнения, что эта отрасль земледелия появилась в предгорной Осетии не без влияния адыгов. Офицер русской службы Л. Штедер во второй половине XVIII в. писал об осетинах сел. Фадау: «В садах они разводят по примеру кабардинцев бобы, турецкий маис, редьку, огурцы и большое количество обыкновенного зеленого табака; всем этим они торгуют в Моздоке. Они хорошо обрабатывают поля и обменивают излишки на скот у кабардинцев, которые в этом отношении более нерадивы». Приведенные здесь сведения подтвердил четверть века спустя Г.-Ю. Клапрот: «Осетины сеют также стручковый горох, фасоль, кукурузу, огурцы, коноплю и табак» (11, с. 50, 172).

Этот факт, помимо письменных источников, подтверждают материалы языкознания. В частности, названия некоторых видов огородных культур свидетельствуют об их проникновении в Осетию из Кабарды. Среди них такие, как: перец стручковый «цыв-зы» и кабардинское «шыбжий»; чебрец «джеджын» и кабардинское «джедгын», где отчетливо прослеживаются два слова адыгского корня — «джед/курица» и «гын/трава, снадобье». Материалы осетинской диалектологии дают дополнительный материал по этому вопросу. Осетинские (дигорские) названия огурца, моркови, капусты сохраняют связь с кабардинскими номинациями. Это очень хорошо видно при их сопоставлении: «хоргæ насæ /нашэ/ огурец», «апхæ /пхъы/морковь», «къæ бста/къэбыстэ/капуста» (см. 20, с. 18–23).

Столь близкие параллели в области земледельческого быта нашли свое отражение и в обрядах, связанных с аграрным культом. В адыгской мифологии отмечен Созыреш/Созырэш, по словам Хан-Гирея, «божество это почиталось покровительством хлебопашества». Однако это было не общеадыгское божество земледелия, как справедливо замечают исследователи, этот факт еще надо доказать (26, с. 207–208; 25, с. 184–185). В Кабарде был распространен образ Тхаголеджа/Тхъэгьэлэдж. Этот персонаж хорошо известен в нартовских сказаниях кабардинцев, культ которого «весьма сходный по обрядности с культом осетинского божества урожая и хлебных злаков Уацилла. Образ его также популярен в нартовских сказаниях и фольклоре осетин (25, с. 184; 26, с. 201–202).

Данный факт станет прозрачным, если вспомнить, что уровень развития агрокультуры у кабардинцев в силу многочисленных причин социально-экономического характера не достигал интенсивности, присущей горной полосе края. По справедливому замечанию М. В. Кантария, несмотря на объективно существовавшие в Кабарде благоприятные условия для развития земледелия, в средневековье ведущей отраслью хозяйства было скотоводство (26, с. 24 и сл.).

Помимо идентичных персонажей аграрного культа в пантеоне осетин и кабардинцев, существует целый ряд общих явлений и традиционной обрядности земледельческого цикла. Это и культ грома и связанная с ним обрядность, которая сопровождалась пением и танцем, известным у осетин под названием «Цоппай», а у кабардинцев «Щыблэ-уэрэд» и «Щыблэ удж» (11, с. 54–56; 4, с. 305). Обрядность вызывания дождя, до деталей совпадающая у кабардинцев и их непосредственных соседей осетин-дигорцев. Интересные параллели содержат празднества, связанные с началом весенне-полевых работ. «Рæ моныбон» в Осетии и «ВакIуэ ихъэж» в Кабарде. В частности, главный персонаж кабардинского праздника «ажегъафэ» — ряженый клоун — отмечен и в аграрной обрядности осетин Куртатии, где он именуется «май-мули (30, с. 155–158).

Источники зафиксировали в традиционном быту адыгов перед началом сенокоса праздник, который по своему характеру и функциональной значимости совпадает с осетинским «Атынæ г» (4, с. 77–78; 14, с. 136–138). Этот календарный праздник не утратил в горных районах своей популярности вплоть до наших дней. Мне довелось быть его участником в 1985 г. в сел. Челиат Джавского района Юго-Осетии. Отмеченные точки соприкосновения в сфере земледелия и связанного с ним культа, естественно, не могут быть истолкованы как случайные совпадения.

Важное место в хозяйственном быту кабардинцев занимало скотоводство. Все авторы, описывающие традиционный быт и хо-гяйстЕо адыгов, обращали особое внимание на обилие скота: «У черкесов много скота — лошадей, быков, коров, овец и особенно коз. Некоторые собственники имеют более тысячи овец, пятисот лошадей, но все они мелкорослы. У них есть также овцы с большим курдюком, различной окраски и с полутонкой шерстью (4, с 455).

Особое значение в хозяйственной деятельности кабардинцев отводилось коневодству. По словам Хан-Гирея, кони составляли некогда важнейшее богатство жителей Черкесии (15, с. 261). В средневековье кони у адыгов разводились в основном для военных нужд и являлись необходимым атрибутом феодальной знати, которая не расставалась ни с конем, ни с оружием. Этот факт, подтверждаемый сведениями XV в., имеет глубокие корни (4,. с. 47, 49).

Первоначально приручение коня нашло широкое применение в войне и охоте. Это явилось основным стимулом развития искусства верховой езды и управления конем, что требовало специальной подготовки как всадника, так и коня. Значительный прогресс военного дела способствовал распространению коневодства и всадничества у многих народоз древности. «Вместе с самим животным и навыками тренинга заимствовались обряды и мифы, сложенные приучавшими его впервые индоевропейцами» (31, с. 42). Если учесть, что ираноязычные народы обитают на Кавказе с очень давних времен и практически обладали политической гегемонией до средневековья, то мнение Е. Е. Кузьминой требует особого внимания.

Существует мнение, что так называемая «северокавказская порода» лошади, ныне широко известная под названием «кабардинской», начала формироваться в среде ираноязычных племен. После нашествия Тимура на Северный Кавказ аланы «из-за ограниченности территории и сурового климата уже не имели возможности содержать табуны лошадей, постепенно у них исчезла эта порода коней» (32, с. 100–102). Не берусь судить об этом сложном вопросе, ибо он требует специальных знаний. Здесь же отмечу, что большой известностью среди осетин издавна пользовались некоторые кабардинские породы скакунов, а именно: «саулох» (шолох), «таран» (трам) и «цагъди» (шахдий). О последних известно, что «кобылиц чистых статей, называемых шахдий, отделяют косяками или небольшими табунами с видными и хорошей породы жеребцами и пасут их особливо на самых лучших пастбищах» (15, с. 261). Был разработан специальный комплекс рациональных методов подготовки коня и магических средств от порчи скакунов. Основные принципы его сводились к физическим тренировкам, закаливанию, правильному питанию и были едины для двух народов. Весь этот комплекс подготовки скакуна именовался в Осетии «бахæ уæ рдын» и содержался в строжайшей тайне.

Природные способности лошади к быстрому передвижению, преодолению препятствий и преград обусловили ее использование во всевозможных состязаниях, издревле бытующих у многих народов, знакомых с коневодством. Это такие конные игры, как «худ скъæ фæ н, пыIэ зэфIэхь» и «хъиладзагъд, шурылъэс».

Кстати говоря, использование коня в похоронно-поминальной обрядности у осетин и кабардинцев довольно близко по содержанию. Это и посвящение коня покойнику (бæ хфæ лдисæ н), обряд, -восходящий к скифским древностям и почти в том же виде сохранившийся у осетин вплоть до начала XX в. У адыгов отмечены реликты этого обряда, наиболее ранние сведения о нем записаны Интериано во второй половине XV в. (4, с. 52). Очень близки друг к другу и поминальные скачки «æ лæ м» у осетин и «дафэ зехьэ шыгъэжэ» у кабардинцев, а также поминальная стрельба в цель.

Интересно отметить, что указанные факты в наиболее полной форме были зафиксированы в цикле поминальной обрядности на — селения Малой Кабарды. Напомню, что аналогичная картина была прослежена и на материалах обрядового фольклора, в частности, в новогодних шествиях молодежи.

Наиболее распространенным домашним животным в хозяйственном быту адыгов была овца. «Это доброе животное чрезвычайно полезно черкесу: из овечьей кожи делает он шубу, единственную свою защиту от стужи, а из волны ткется сукно. Баранье мясо предпочитается мясу всех домашних животных; оно даже некоторым образом почитается между ними, так сказать, за особенно благородную пищу» (15, с. 259). Это высказывание полностью относится и к горцам Осетии. Они выработали строгую систему отгонного скотоводства, накопив при этом значительный’ эмпирический опыт по уходу и разведению овец. Значимость этих животных была столь высока в традиционной системе хозяйства, что в мифологии рассматриваемых народов были особые патроны овцеводства. В адыгском пантеоне это Амыш, а в осетинском ему соответствует Фгелвара. Отмечена общая номинация в скотоводческой терминологии двух народоз, «чъапæ /кIапз/курдюк» (20, с. 46).

Важным дополнением отгонной системы скотоводства было сенокошение, без которого невозможно было бы достичь относительно высокого уровня развития скотоводства. Сенокос, наряду с хлебопашеством, был основным занятием населения. Об этом свидетельствуют материалы адыгского языкознания. В феодальной Кабарде крестьянин назывался «мэкъумэшыщIэ», что в дословном переводе означает «сена-проса-возделыватель».

В данном случае обращает внимание первая часть этого слова «мэкъу/сено». В осетинском языке существует аналогичной слово «мæ къуыл», означающее стог или копну сена. Пассаж о сенокошении и орудиях, связанных с ним, был подробно рассмотрен в предыдущей главе. Поэтому здесь только отмечу, что мнение Б. X. Балкарова об адыгском происхождении осетинского слова нуждается в дополнительной аргументации (20, с. 46–47).

Вместе с тем, обращаю внимание на тот небезынтересный факт, что среди южных осетин данная номинация заменяется на «цъери» — слово грузинского происхождения. Даже если это позднее явление, то можно говорить о любопытном явлении этнолингвистического характера. Факты культуры, заимствованные осетинами на северном склоне Большого Кавказа у адыгов, соответственно имеют и название адыгского, в данном случае, кабардинского происхождения. Для обозначения этих же фактов и явлений культуры осетины, проживающие на южном склоне, альтернативно используют слова картвельского происхождения с идентичным значением.

Завершив краткий обзор отражения этнокультурных контактов осетин и кабардинцев в различных сферах быта, перехожу к материалам, непосредственно связанным с культурой жизнеобеспечения. Приведенные свидетельства охватывали довольно широкие стороны традиционно-бытовой культуры. Еще более разнообразны и ярки материалы контактов в этой сфере. По мнению Н. Г. Волковой, «этнокультурные контакты в области материальной культуры могут быть прослежены с достаточной очевидностью, так как в данном случае о контакте можно судить по фактам освоения одной из контактирующих сторон того или иного элемента иноэтнического материального быта» (12, с. 162).

Определенные свидетельства осетинско-кабардинских этнокультурных контактов прослеживаются на материалах традиционных поселений двух народов. Поселения кабардинцев в XIX в. отличались своим полигенным характером. В таких селениях, объединенных властью феодала, селились как представители фамилии владельца, так и зависимых от них сословий (33, с. 24; 17, с. 250–251). Свидетельством полигенного характера этих поселений является номинация, существующая в кабардинском языке для обозначения крупных поселений — «къуажэ» и «жы-лэ», в отличие от «хьэбла», которое условно означает «поселение близких родственников», а в современном значении «квартал».

Полигенный характер имели все предгорные и равнинные села Осетии, ибо первоначально выселившиеся с гор феодалы (алдары, бадилаты) переселяли с собой и семьи зависимых фамилий. Поэтому даже поселения на равнине, названные именами своих владельцев, как правило, были полигенными поселениями. Это были типично владельческие поселения, аналогичные поселениям в Кабарде. Я подчеркиваю, на равнине, ибо в XIX в. в горкой полосе были известны поселения, носящие имена своих первопоселенцев. Как правило, это были патронимические поселения и некоторые из них были моногенными. Причем, они представляли уже в то время, в известной степени, рудимент давно отжившего у осетин патриархально-родового строя (11, с. 135– 136; 33, с. 27). Хорошо известно, что поселение кабардинцев в исторически обозримый период представляло собой замкнутый укрепленный тип круговой и кареобразной планировки. Об этом сообщал Ж.-Б. Тавернье, писавший: «...селения, в особенности в Черкесии, построены все по одному образцу, с расположением домов вокруг одной большой площади посередине...». Несколько позже П.-С. Паллас подтвердил этот факт. «Они строят свои дома близко один к другому, одним или несколькими кругами или четырехугольниками, таким образом, что внутреннее пространство представляет собой общий скотный двор, имеющий лишь одни ворота, а дома, окружающие его, служат как бы для его охраны». Об этом же писал и Г.-Ю. Клапрот (4, с. 76, 219, 267).

Подобное устройство поселений было характерно и для многих других народов, ведущей отраслью хозяйства которых было скотоводство. В данном случае перед нами яркий факт, свидетельствующий о тесной взаимосвязи хозяйственного быта с традиционной материальной культурой. Автор второй половины IV в. Аммиан Марцеллин писал об аланах, еще не осевших на земле, что они «живут в кибитках с изогнутыми покрышками из древесной коры и перевозят их по беспредельным степям... Придя на изобильное травой место, они располагают в виде круга свои кибитки, а истребив весь корм для скота, они снова везут свои, так сказать, города, расположенные на повозках» (см.: 33, с. 15). В этой связи отмечу, что осетинская номинация для поселения «хъæ у» восходит к тем далеким временам кочевого быта, когда селение было идентично временному кочевому стойбищу и в своей первооснове означало «скот/скотоводческое стойбище».

Подвижность кабардинских поселений, однако, не была аналогичной кочевничьей. Все они имели свои четко очерченные закрепленные обычным правом и исторической традицией земли, в пределах которых и передвигались в силу обстоятельств хозяйственного быта или военной опасности. Эти же обстоятельства, главным образом, внешняя опасность, вынуждала первых осетинских переселенцев на предгорную равнину использовать опыт своих соседей кабардинцев. «Их селения, — писал И.-Г. Гюльденштедт, — входящие в каждый район в количестве от 5 до 50, полностью похожи на черкесские; они большие или маленькие; построены аналогично черкесским и также часто переносятся на новые места. В каждом из них живет от 20 до 100 фамилий» (11, с. 89).

Во время полевой работы мне неоднократно приходилось слышать о подобных перемещениях равнинных сел. Гизель, Елхотово, Дарг-Кох, Кадгарон. Другой мерой безопасности было укрепление этих поселений. Известны факты устройства земляных рвов и валов, запирающихся на ночь ворот в наиболее ранних предгорных сел. Дур-Дур, Фадау, Кет и др. Отчасти эти сведения о подвижности первых осетинских поселений в предгорье подтверждаются и документами (17. с, 140–141, 228, 234–235; 18, с, 685–686).

Фактор обороноспособности этих поселений обусловил скученное расположение усадеб. Естественно, это сказывалось на характере самого поселения. «Переселенцы селились по своему усмотрению как попало; каждый старался селиться ближе к своему родственнику. Поэтому в новом поселении, — писал М. К. Гарданти о сел. Вольно-Христиановском, — получились узкие кривые и грязные улицы без всякого плана и вкуса» (34, с. 153).

В новых экологических условиях усадьба жителей равнины характеризовалась значительным числом хозяйственных сооружений. Жилище и вспомогательные постройки были отделены друг от друга и расположены в горизонтальном плане. Бот что об этом сообщают очевидцы. Автор второй половины XIX в. академик Н. Ф. Дубровин писал: «Почти каждая сакля окружена хлевами и курятниками... Все здания и постройки обнесены прочным тыном». Примерно так же описывает усадьбу и другой автор. «Каждый хозяин обносил свой двор твердой изгородью — плетнем на прочных жердях из дуба или бузины. Все дома без исключения были крыты соломой и стояли среди усадьбы лицом на восток... За домом скотный двор — хлев, куда из дома имеется тайный выход (фæ стаг кæ разгæ). Вдоль улицы сарай для арб, а подле него кунацкая или приемная для гостей» (см. 33, с. 58; 34, с. 179).

Не? сомнения, что подобная застройка усадьбы осетин осуществлялась не без влияния кабардинцев. Традиционно обитавшие на предгорной равнине, они являлись носителями той культуры, которая формировалась именно на просторах Северного Кавказа. В этой связи напомню, что для горной зоны, где жили осетины вплоть до XVIII в., был характерен комплекс жилых и хозяйственных сооружений, построенный в вертикальном плане. Хозяйственный быт и среда обитания горцев Кавказа обусловили такую модель жилого комплекса, когда его жилая часть располагалась непосредственно над служебными постройками.

Как видно из приведенных описаний, жилище на равнине всегда располагалось в центре усадьбы. Этот факт был порожден рядом причин. Одну из важных ролей сыграла и замкнутость семейного быта, характерного для народов Северного Кавказа вплоть до начала XX в. Подобное расположение для домов было специфической чертой в Кабарде еще в довоенные годы (35, с. 130–131). Такая ситуация сохраняет свое доминирующее положение и в настоящее время. В Осетии такое расположение дока на усадьбе было нарушено еще в дореволюционные годы, когда под влиянием активно развивающихся капиталистических отношений зажиточные слои, подражая горожанам, начали возводить новые кирпичные дома на «красной линии».

Однако замкнутый характер усадебной застройки продолжал развиваться и в Осетии, что нашло свое отражение в специфической форме комплекса жилых и хозяйственных построек, расположенных горизонтально под одной крышей (33, с. 60). В данном случае, произошло творческое развитие двух культурно-исторических традиций: горной, обусловленной отсутствием земель и формированием вертикального комплекса, и равнинной, характеризуемой многодворностью усадьбы, где жилой или чистый двор отделялся от хозяйственного. Причем, формирование этих двух традиций проходило в конкретных исторических и экологических условиях. Осетины, выселившиеся на равнину, восприняли равнинный тип застройки усадьбы. При этом не были забыты и традиции горского типа. Произошел своеобразный синтез противоположных фактов культуры.

Любопытно подчеркнуть, что подобное разделение на жилой и хозяйственный дворы оказалось довольно устойчивой формой усадебной застройки на Северном Кавказе. Более того, эта форма застройки получила распространение в Турции, в тех местах, где поселились так называемые «черкеслери» — выходцы с Северного Кавказа (36, с. 99).

Важным элементом застройки усадьбы на равнине была отдельная постройка для гостей или, как ее называют, кунацкая. Она располагалась рядом с въездом в усадьбу и была известна у осетин под названием «уазæ гдон», а у адыгов «хьэщIэщ». Развитый институт гостеприимства у народов Кавказа и исконно осетинское происхождение слова для кунацкой, дословно означающее «вместилище гостей» свидетельствуют о знакомстве осетин с этим помещением еще до выселения на предгорную равнину. Об этом сообщает и К. Л. Хетагуров в этнографическом очерке «Особа». Однако выделение изолированного помещения, расположенного у въезда во двор — этот факт должен интерпретироваться как еще одно свидетельство рассматриваемых этнокультурных контактов. Подтверждением этому может служить следующий факт.

Недалеко от кунацкой был расположен туалет. Обычно в равнинных селениях их было два. Расположенный у кунацкой предназначался для мужчин, а в глубине усадьбы (чъылдымты) — для женщин. Его делали из плетня круглым в плане, наподобие спирали или лабиринта. Это освобождало хозяев от устройства дверей. В качестве номинации этой постройки в Северной Осетии используется слово адыгского происхождения (псунæ). В основе этого названия лежат два понятия «псы/вода» и «унэ/дом», которые точно передают функциональное назначение этой постройки и отражают источник заимствования данного факта культуры и его номинации.

Традиционное сооружение кунацкой и туалета рядом, причем изолированно от основного жилья, способствовало появлению любопытного этнолингвистического факта. В современном осетинском языке ’уборная’ в просторечье обозначается словом адыгского происхождения, а в табуированной, эфемистической — именуется, как и кунацкая, «уазæ гдон». Причем это значение данного слова стало основным семантическим статусом.

В предыдущей главе был рассмотрен вопрос о круглоплано-вых служебных постройках, широко распространенных на усадьбах абазы. Такие же постройки были в прошлом известны и родственным им адыгам. Как было уже отмечено, ко времени фиксации они выполняли вспомогательные функции. У абазы и адыгов они использовались как летние кухни, а у осетин в них коптили мясо, о чем свидетельствует ее второе название «фиддонæ» (мясная/место для мяса).

Вместе с тем, сравнительный материал по адыгам и особенно абхазам, а также свидетельства осетинского фольклора позволяют говорить о том, что первоначально эти сооружения использовались для жилья. Вызывает интерес тот факт, что в Осетии были распространены постройки, несколько отличающиеся конструктивно от кабардинских. В центре кабардинской летней кухни «пшыа хъурей» был расположен опорный столб, а в осетинской постройке «мусонг» его не было.

Связано это с тем, что центральное место в жилище осетин: всегда занимал открытый очаг «къона», сохранившийся без изменения вплоть до начала XX в. У осетин главное жилое помещение с очагом «хæ дзар» являлось основным, наиболее почетным местом всего жилого комплекса. Здесь семья проводила большую часть времени: готовили пищу, ели, принимали гостей, отправляли все семейные обряды. Фактически это помещение выполняло функции «ливингрум». В горной зоне вплоть до недавних пор сохранились и вышедшие из употребления надочажные цепи «рæ хыс», Наделенные в народном сознании высоким семиотическим статусом, они в отдаленном прошлом символизировали единство семьи и семейного очага. Иными словами, очаг и над-очажная цепь составляли у осетин тот комплекс, который в силу своих утилитарных и культовых функций занимал в доме центральное место.

Иная картина наблюдалась в Кабарде. В первые годы советской власти кухня как таковая являлась только местом приготовления пищи: там не спят и там редко едят. Понятие святости очага, почетности кухни исчезло совершенно. Вместе с установлением понятия «кухня» (как службы) появился и отдельный термин «пшэфIапIэ». Этот факт, вероятно, и проясняет отмеченное различие в конструкциях осетинского и кабардинского круг-лопланового жилища. Хотя бытование его у двух соседних народов, имеющих исторические корни добрососедства, свидетельствует о прочных взаимосвязях (см. 37, с. 109–110).

Косвенным доказательством сказанному могут служить и данные археологии и языкознания. Раскопки кабардинскими археологами памятников сарматского времени дали богатый материал о культе очага у народов, проживавших на Северном Кавказе, в частности, на территории современной Кабардино-Балкарии. Большое место среди находок заняли обрывки надочажных цепей. Как справедливо подчеркивает Б. М. Керефов, «фетишизация надочажной цепи в более гиперболизированной форме сохранилась у осетин, для которых этот атрибут очага объединял в себе всю совокупность понятий об очаге». Анализ археологического материала позволил исследователю сделать вывод о том, что «культовые сосуды с цепями зафиксированы в большинстве случаев во впускных могилах и в катакомбных захоронениях или на памятниках, отмеченных печатью сильного сарматского влияния» (38, с. 147, 152). В этой связи замечу, что столь древний и столь сложный культ надочажной цепи способствовал тому, что в языках адыго-абхазской группы начали использовать для ее обозначения номинацию «лъахъш», имеющую аланское или ста-роосетинексе происхождение (7, с. 287; 21, с. 194).

Другим видом жилища кабардинцев был прямоугольный в плане дом, стены которого «состоят из плетня и укрепляются посредством тонких столбиков или, лучше сказать, подпорок. Внутри и снаружи стены эти со тщанием обмазываются глиною. Верхняя часть стены укрепляется перекладинами, на которые изредка, основывают и потолки; но большею частью не делают потолков и никогда досками не мостят пол, а вместо досок утаптывают землю» (15, с. 234). Сведения Хан-Гирея о традиционном жилище адыгов перекликаются с материалами его предшественников. В частности, подробное описание дает в первой половине XVII в. Дж. Лукка и А. Олеарий, П.-С. Паллас и Я. Потоцкий в конце XVIII в., а Г.-Ю. Клапрот в начале XIX в. Продолжая тему, замечу, что техника строительства этих домов в Кабарде сохранилась вплоть до 20–30-х годов XX в., о чем наглядно свидетельствуют исследования моих коллег. Столь длительная традиция строительства домов из плетня свидетельствует об историко-культурной устойчивости. Жилище такого типа было наиболее распространенным по всей Предкавказской равнине, особенно в местах, лишенных леса (4, с. 71, 85–86, 219, 233, 287; 33, с. 86; 35, с. 156–157).

Столь важная роль турлука (плетня, обмазанного глиной) способствовала развитию плетения в Кабарде, где различают несколько типов плетений: «чийлъэрыкIуэ» — сплошной плетень с ровными горизонтальными рядами; «чийлъэпэрисэ» — плетень с косыми рядами; «чийцIырхъ» — плетень с редкими рядами; «гуэзнэч» — переносный плетень для временных загонов (20, с. 40).