ГЕРМИОНА. Не знаю, как долго я продиралась сквозь поле перед тем, как обессиленно рухнуть и зарыдать

Не знаю, как долго я продиралась сквозь поле перед тем, как обессиленно рухнуть и зарыдать. Я упала прямо на землю; ливень продолжал немилосердно хлестать по моему телу, струйками стекая по лицу, голове и плечам, пропитывая одежду насквозь. Он с громким свистом лупил по ячменным стеблям, и ему вторил ветер, который выл, как стая волков. Я подтянула к себе колени и крепко обхватила их руками, прячя в них лицо.

Я не могла привести в норму свое дыхание или сдержать рваные рыдания, раздиравшие горло. Горячие слезы стекали по моим щекам; все тело бил сильнейший озноб.

— Ну, пожалуйста… — Взмолилась я, ощущая, как холодные капли стекают с кончика моего носа. Я крепко зажмурилась. — Пожалуйста. Прошу, позволь мне выбраться отсюда. Неважно, о чем я просила. Я не могу. Я больше не могу. Прошу, выпусти меня…

Но в воздухе не выросла дверь. Да и люк не возник прямо передо мной. Ветер продолжал стегать ячменные стебли, а дождь — стекать по моим плечам, и Комната плакала вместе со мной.

***

ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

ДРАКО

Я выберусь отсюда. Об этом нечего и думать. Я принял решение. Ночные кошмары, лес, монстры, дементоры — плевать. А Грейнджер может торчать здесь одна. Как только этот ливень прекратится, я пойду прямиком от этой гребаной ивы и выберусь из этой дрянной Выручай-комнаты.

Вот только ливень не прекращался. В действительности, я теперь даже не мог отличить день от ночи, — настолько сильной была гроза. Тучи висели низко над землей, а ветер, которым я прежде наслаждался, теперь свирепствовал. Каждый раз, стоило мне на секунду высунуть голову в щель между ветвями, как я моментально промокал насквозь, а видимость застилали косые струи ливня. И тогда я делал шаг назад, в четвертый раз проходил мимо опрокинутой шахматной доски, сжимал руки в замок за спиной и стискивал челюсти.

В груди все еще жгло несмотря на то, что прошел уже не один десяток часов. Гнев был подобен яду — он тек по венам, проникая в голову и отравляя мысли. А терпение? Ушло. Полностью.

Я резко развернулся к навесу, отодвинул ветви в сторону и сделал лишь один небольшой шаг вперед. Ветер тут же ударил мне в лицо дождевыми струями. Я взглянул на темное, волнующееся небо.

— Выпусти меня отсюда! — Зарычал я, обращаясь к Комнате. — С меня достаточно этой ерунды! Я просил о месте, где мог бы спрятаться,, а не о проклятой тюрьме! Открой дверь! Сейчас же!

Но я ничего не мог разглядеть сквозь этот туман и дождь и не мог услышать ничего кроме ветра. Проклиная эту Комнату самыми грязными ругательствами, которые только приходили мне в голову, я решительно развернулся, подошел к стволу ивы и начал на него карабкаться.

Я несколько лет не лазил на деревья. Во дворе Хогвартса было одно, которое мне нравилось, потому что на него было очень просто забраться и еще легче слезть. Но ветви этой ивы были слишком мягкими, тогда как сам я промок. Существовала большая опасность соскользнуть, упасть и сломать себе шею. Но я не думал об этом. Мне было просто необходимо посмотреть на все это с высокой точки — необходимо было увидеть вершины этих долбаных туч. Возможно, если я заберусь наверх, мне удастся протянуть руку и нащупать потолок. Я мог бы пробить его, мог бы создать шум, который оповестил бы тех, кто сейчас находился в школе, что я здесь застрял; я мысленно напоминал себе, что нахожусь лишь в комнате. В простой комнате…

Я соскользнул. Кончики пальцев вжались в жесткую листву. Сердце опустило глухой удар. Но ярость в груди вытесняла весь страх, и, почувствовав, что в груди закололо, я зарычал и восстановил хватку, продолжая карабкаться. Ветви хлестали меня по лицу. Я стиснул зубы, стараясь не обращать внимания на холодные дождевые капли, стекавшие по щекам. Я вцепился в ствол повыше своей головы.

— Я знаю, что ты слышишь меня, ты, мерзкая Комната. — Глухо рычал я. — Я устал от твоего нянканья. Я по горло сыт тем, что ты держишь меня здесь взаперти, как бестолкового ребенка! — Я достиг вершины, убрал с пути листву и вылез наверх…

Меня со всех сторон заливал дождь. Надо мной кипели и пенились непроглядные тучи, тянувшиеся бесконечно. Я отчаянно старался сохранять равновесие, балансируя на тонкой ветке, и обеими руками ухватился за три или четыре ветки наверху. Я повернул шею, напряженно пытаясь разглядеть окружавшее меня пространство сквозь низвергаемые потоки воды. Прямо надо мной простирались лишь серые тучи. Я даже не мог разглядеть слабый отблеск солнца. Как и ячменное поле подо мной. И я почувствовал, как внутри меня образуется дыра.

— Ты не для этого была предназначена, ты, безмозглая уборная! — В ярости закричал я. — Это все не по-настоящему, — я это знаю! Ты жалкая, ты и твои фокусы! Я больше на них не куплюсь! И я не боюсь тебя! Выпусти меня! Выпусти…

Мои пятки соскользнули. Я отклонил корпус. Прикусил язык. Попытался зацепиться за что-то руками, — ветки треснули. И я упал.

Мое тело стремительно пронеслось сквозь ветви, а потом врезалось в широкую крону, которая меня удержала. Но я накренился и рухнул в траву.

В течение долгого, кошмарного мгновения я не мог дышать. Словно мои ребра сотряслись и рассыпались. Я открыл рот и попытался втянуть воздух. Не сработало. Я попытался снова, чувствуя, как заходится в бешеном ритме сердце, и прижал руки к груди.

И смог сделать вдох — рваный, ледяной и острый вдох, полоснувший легкие. Я перекатился на бок, судорожно ловя ртом воздух и кашляя; перед глазами задвоилось. Я заставил себя подняться на ноги, но покачнулся. Левое плечо коснулось дерева тех старинных часов — часов, которые нависали надо мной, как насмешливая гувернантка, все то время, что я здесь был. Часов, которые ни разу не тикнули.

Глаза застилал гнев. Я резко развернулся и саданул кулаком по циферблату, при это даже не взглянув на него.

А потом извлек из своих истерзанных, кровоточащих рук зазубренные и острые, как бритва, осколки стекла, — они упали на землю и издали громкое звяканье, стоило им соприкоснуться друг с другом. Я обессиленно рухнул на спину, распахивая глаза и чувствуя, как кружится голова, от которой разом отхлынуло все тепло.

Я сжал правое запястье, и темная-красная кровь вязкими каплями засочилась по моим пальцам. Я судорожно сглотнул, потом еще раз. Снова повалился назад, спиной приваливаясь к корню. Тело пронзило судорога, и мои пятки вжались в прохладную траву. Я сжимал левой рукой правое запястье, пока обе руки не начали дрожать.

Я откинул голову и закричал сквозь стиснутые зубы. Но Грейнджер не могла меня услышать, потому что ее здесь не было, а Комнате было наплевать.

***

ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ

ДРАКО

Не знаю, как такое было возможно, но кровь не останавливалась. Снаружи все еще лил дождь, а она все еще сочилась из сотен тонких порезов, окрашивая в красный бледную кожу на моей руке. Я лежал, прислонившись к корню и еще ощущая, как все мое тело сотрясает мелкая дрожь. В голове пронеслась мысль, что неплохо было бы взять одеяло и попытаться остановить кровотечение с помощью него, но оно находилось на другом конце комнаты — я смутно помнил, как пнул его, убирая с дороги. Но вместе с этим я знал, что если встану, то тут же потеряю равновесие и снова упаду. Я медленно моргнул.

Я испытывал боль. Такую же сильную, как от Черной метки на моей руке, если такое вообще было возможно. В то время кожа была ледяной.

Над моей головой снова раздался раскат грома. Я нахмурил лоб. И сглотнул. Во рту было невыносимо сухо.

А как я вообще здесь оказался? Я помнил, что это было как-то связано с большим залом, встречей с Поттером и с Кэти Белл…

Я поспешил в туалет, чтобы сполоснуть лицо холодной водой, потому что мне вдруг стало трудно дышать…

И потом появилась Грейнджер. Спросила, не нужна ли мне медсестра…что меня удивило…

Снова прогремел гром, напоминая чудовище, запертое в темной клетке. Я перевел рассеянный взгляд на навес из ветвей. Что с ней случилось в такую грозу?

***

ДЕНЬ ШЕСТНАДЦАТЫЙ

ДРАКО

Меня вдруг вырвало из оцепенения. Я открыл глаза и увидел перед собой холодный голубоватый свет. Отрывисто втянул носом воздух. И прижал свою израненную руку к груди, потому что в этот же момент меня согнуло пополам. Я взвыл.

Тело мучительно жгло. Настоящего пламени не было, но моя рука пылала — и огонь, снедавший ее, распространялся на все тело, проникая в каждую клеточку. Он заползал в грудь, тек по венам на шее и просачивался прямо в голову.

Тело покрылось ледяными мурашками. Ветер по-прежнему бушевал, скручивая ветви ивы и швыряя в комнату струи дождя, которые позволили мне окончательно проснуться. Я ощутил, как желудок сжимается в узел. Сглотнул, потом еще раз сглотнул, пытаясь сдержать рыдания, рвущиеся наружу.

Из моего горла вырывались отрывистые, хриплые стоны — я не мог их контролировать. Левая кисть стала нестерпимо липкой из-за крови, покрывавшей мою правую руку. Ткань рубашки пропиталась теплой багровой вязкостью.

Я приложил усилие и сел на колени, пытаясь вдохнуть; перед глазами поплыли разноцветные пятна. Каждый вдох вызывал мучительную боль, а тело продолжало немилосердно гореть. Мои внутренности сжались с новой силой, и теперь я мог лишь выхватывать ртом короткие порции воздуха.

Я умирал.

Тело вдруг парализовал такой ужас, подобный которому я никогда еще не испытывал. Я резко дернулся и пополз к навесу, пока мои губы бессвязно шептали слова мольбы.

Я не мог умереть здесь, взаперти, когда моя кожа горела и покрывалась невидимыми нарывами. Я должен был выбраться наружу…дождь смог бы потушить это пламя…

Наконец, я выбрался, и по моим плечам и голове моментально захлестал ливень. Я зажмурился и продолжил волочить свое тело, едва переставляя колени по влажной траве.

Я сделал, вероятно, не больше трех шагов в этом обезумевшем от грозы поле, но потом понял, что не могу двигаться дальше. Мышцы вдруг превратились в жидкость, и я был в состоянии лишь остаться сидеть на коленях и уронить голову, подставляя свое тело под дождь.

А потом я дернулся. Сильно. Огонь никуда не исчез. Он только усилился — словно прямо сейчас кто-то вылил разъедающую кислоту прямо мне на голову.

Невероятная, мучительная боль пронзила мое тело. Но я не мог кричать. И бороться с этим тоже не мог. У меня не осталось сил. Я лишь неистово дрожал, прижимая к грудной клетке ледяные руки и чувствуя, как по моему лицу текут слезы.

Я сломал часы, которые были частью Комнаты, тем самым нанеся вред ей самой. И в наказание она убивала меня самого. Мне было некуда пойти, не к кому было обратиться за помощью. Мне предстояло испустить свой последний вздох под этим хлестающим ливнем и в полном одиночестве, и никто не станет меня искать. Никто даже не знает, где я.

Никто кроме Грейнджер.

Но стала бы она искать меня?

Зачем ей это? Она ясно дала понять, что ненавидит меня.

Нет. Она этого не говорила.

Она сказала, что пыталась стать моим другом.

В живот словно впечатался чей-то кулак. Я застонал и повалился вперед, прижимаясь лбом к размывшейся от дождя почве. Плечи тряслись так, словно прямо сейчас мою спину, шею и голову лизали языки невидимого пламени.

Я и представить не мог, что моя жизнь оборвется так скоро — я надеялся, что у меня будет время совершить что-то великое, что-то из ряда вон выходящее.

Но его больше не было. Оно ускользало сквозь пальцы. И чего я достиг за свои шестнадцать лет?

Я упал на бок, по-прежнему не размыкая век.

Я был старостой и хорошим учеником. Я был ловцом в команде по квиддичу.

Мое тело накрыла новая волна мучительной боли.

Я стал Пожирателем Смерти. Получил приказ убить невиновного человека.

Да, Дамблдор был невиновен. В этот момент мой мозг соображал очень ясно, и я больше не мог себе врать. Это правда. Несмотря на то, что я всегда считал его ни на что не способным глупцом, мой директор не совершил ничего такого, чем заслужил бы удар ножом в спину прямо в своем кабинете, без малейшей возможности дать отпор.

Я стал орудием в руках Волан-де-Морта. Того, кто убил родителей Гарри Поттера и бесчисленное множество других людей. Того, кто больше всего на свете жаждал обратить мир в мрачный, зловещий, безнадежный хаос.

Я отгородился от всех, кто был мне близок. Я даже отверг не свойственное профессору Снейпу стремление защитить меня. Я действительно хотел быть один, и я боролся за свое уединение — и, в то же самое время, страдал из-за своего одиночества и осознания того, что не было никого, кому я мог бы довериться и кто мог бы мне помочь.

И не было никого, кто хоть немного бы за меня беспокоился.

Кроме моей матери. Но, к сожалению, она была не в счет, и я был вынужден это признать. Все матери любят своих детей, даже если те вырастают самыми отвратительными, самыми ничтожными мразями на земле.

В этот момент я был так одинок, как еще никогда не был за всю свою жизнь. И впервые я не мог обвинить в этом кого-то кроме себя самого.

Я уже несколько недель был вынужден обходиться без своей палочки. И за все это время я не выполнил ни одного настоящего заклинания — моя чистая кровь ничего не значила. Я был совершенно один в этом поле с ивой, сражаясь с болью, ощущением безысходности, скукой и растерянностью.

Один вместе с Грейнджер.

Гермионой.

Гермионой, которая за все эти годы не сказала в мой адрес ни одного грубого и оскорбительного слова, если только я первый не начинал задирать ее, до того самого дня, как ее прорвало. Гермионой, которая научила меня запускать воздушного змея, без малейших жалоб играла со мной в шахматы и день за днем отправлялась в поле следом за мной, заполняя уединение этого места своими замечаниями об облаках и ветре.

Гермионой, которая, несмотря на всю мою жестокость, пренебрежение, чувство собственного превосходства и резкость, старалась относиться ко мне доброжелательно, — испытывала сострадание к тому, кто ее ненавидел.

Она пыталась стать моим другом.

И в моей жизни она была первым человеком, который пытался завязать со мной дружбу не только несмотря на то, кем я был, но, напротив, как раз потому, что я им был.

А я, считая себя умнее и ставя себя выше нее, отверг это предложение, — первое предложение настоящей дружбы, которое я когда-либо получал, — словно мне предложили чашку скверного чая. Из-за ее происхождения. И из-за моего.

Я отметал все ее попытки, потому что ничего тогда не понимал.

А теперь я смотрел в лицо самой Смерти. Я ощущал, как мои конечности обволакивает холод, как они немеют. Во мне вдруг неожиданно вспыхнула осознанность, из-за чего дыхание стало отрывистым и шумным.

Я уйду из этого мира, а рядом никого не будет. Никого, кто держал бы мою руку, гладил по волосам и заверял, что на том свете будет гораздо легче. Никого, кто пустил бы одинокую слезинку.

В реальности мне были даже известны люди, которые испустят вздох облегчения, когда меня не станет. И парочка тех, кто усмехнется. И еще несколько человек, которые равнодушно пожмут плечами.

Все они — обычные люди. Люди, которых я мог бы знать и с которыми мог бы смеяться. Люди, которые, возможно, позаботились бы обо мне в моменты, когда я искал уединения, и спросили бы меня, что случилось. Люди, которые, вероятно, даже отправились бы на мои поиски, когда я пропал.

Люди, которые могли бы дать мне сил не стать тем, кем я стал.

Люди, которых принято называть словом «друзья». Настоящие друзья. Такие, которые были у Поттера.

Я испустил долгий, ужасающий стон, и меня снова тряхнуло. Тело предпринимало последние попытки спастись.

Несмотря на мой род, и мой дом, и древний фамильный герб, и великолепную новую метлу, Поттер был богаче меня. Он оказался достаточно мудрым для того, чтобы подружиться с Гермионой Грейнджер, — храброй, превосходной колдуньей, которая была способна испытывать к человеку гораздо больше сострадания, чем он того заслуживал.

Да, она была магглорожденной.

Но какое значение имеет то, насколько чистая в тебе кровь, если ты умираешь на земле?

Я начал задыхаться и испустил последний вздох.

Я предпочел бы, чтобы сейчас рядом со мной находилась Гермиона, чем быть здесь одному.

На самом деле, я сейчас предпочел бы ее кому угодно в этом мире.

Что-то во мне дрогнуло. Я охнул. Все мое тело заполнила живительная прохлада, обрушившаяся на меня так резко, словно вода, прорвавшая платину. Я распахнул глаза.

Дождь стал теплым и ласковым. Дрожь, сковывшая мое тело, начала утихать. А моя рука…

Я потряс изрезанной ладонью прямо перед своим лицом, чтобы ее увидеть. Дождевые капли засочились по ее тыльной стороне и пальцам — кровь начала вымываться…

И под ней не оказалось никаких порезов.

Совершенно оглушенный, я уставился на свою руку, чувствуя, что боль начинает отступать, а кровь стекает красноватыми струйками, смешиваясь с дождем и позволяя увидеть под ней совершенно невредимую бледную кожу.

Ощущая слабость и, вместе с тем, прилив сил, наполнивших мои кости, я сел. Вытянул перед собой руки, и дождь, накрывая их своей ласковой влагой, смыл пятна крови на моей рубашке. Дождевые капли стекали по моему лицу, унося с собой слезы, еще минуту назад щекотавшие мои щеки. Это было приятно. Словно первый весенний дождь.

Я сидел так несколько часов, вдыхал влажный, густой запах; мои глаза были закрыты, а сердце стучало тяжело и глухо.

Меня вновь заполняло умиротворение.

Я открыл глаза.

Дождь закапал реже, пока, наконец, не прекратился совсем. Тучи стали тоньше и снова приоткрыли небесную голубизну, хотя и не исчезли полностью. Туман рассеялся. Над полем носился теплый ветер. Он сушил ячменные колосья, возвращая их мягкий, радостный шелест. Он сушил и меня. Мои волосы, рубашку, брюки, лицо. Я глубоко вдохнул. Теперь это было легко.

И я повернул голову.

Далеко впереди, на другой стороне поля, мелькнул чей-то затылок. Все это время Гермиона была в открытом поле.

Я набрал в легкие еще одну порцию свежего, бодрящего воздуха. А потом медленно поднялся на ноги и побрел в сторону ивы.

***