Là__ 4 страница

Не менее фундаментштен вопрос об интерсубъектности познания. Мы уже видели, что наряду с высшими, метакогнитивньши механизмами «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю...» существуют примитивные виды вза­имной настройки имитационного типа. Они могут опираться на врож­денные механизмы, часть из которых известна как система «зеркальных нейронов» (см. 2.4.3)⁴². Характерно наличие нескольких этапов в онто­генезе восприятия лица. Похоже, что лицоподобные стимулы особенно эффективны для привлечения внимания младенца уже в первые часы, дни и недели жизни (Carey & Markman, 1999). При этом такие стимулы должны двигаться, пересекая периферию поля зрения. Кроме того, от­дельные случаи узнавания лиц (более продолжительного рассматрива­ния) основаны на специфических внешних очертаниях, а не на их внут­ренней геометрии. На втором месяце жизни эта ранняя форма восприятия исчезает, заменяясь реакцией на стабильный лицоподобный стимул в центре поле зрения, что отражает постепенный переход к фо­кальному восприятию формы. Ближе к середине первого года возникает узнавание знакомого лица, но, по-видимому, это узнавание допускает «множественное существование» — если перед младенцем одновремен­но появляется несколько мам, он может обращаться то к одной, то к дру­гой из них (Бауэр, 1981). Позднее узнавание начинает предполагать единственность существования близких. Ребенок также выделяет осо­бую категорию «чужих», в которую попадают прежде всего малознако­мые взрослые люди.

Современные исследования уточняют классические описания «доми­нанты на другого человека», оставленные A.A. Ухтомским (см. 2.4.3). Ин­тересные результаты получены при использовании антропоморфных виртуальных агентов, или аватаров. Меняя их пол, внешний облик, по­ходку, особенности коммуникативного взаимодействия, можно устано­вить характер тех комплексных изменений, которые вызываются появ-

⁴² Учитывая глубокие филогенетические корни механизмов взаимной координации

поведения, мы предпочитаем, где возможно, говорить просто об «интерсубъектности»,

не ссылаясь прямо ни на культуру, ни на социальные формы организации общества.

В этом же контексте в последнее время иногда начинает использоваться термин «мутуа-

348 лизм» (от англ. и фр. mutual — совместный, взаимный).

Рис. 9.8. Примеры антропоморфных агентов, используемых в исследованиях «доминан­ты на другого человека» (по: Helmert et al., 2005).

лением другого (Helmert et al., 2005, Schilbach et al., 2005 in press). У взрослых важную роль при этом имеют три параметра: личностная вов­леченность (обращается ли аватар прямо к вам или же к кому-то дру­гому, находящемуся рядом с вами), естественность мимики и, наконец, пол аватаров (мужчины в целом аккуратнее отслеживают движения аватаров женского пола). Наиболее выраженные различия связаны с фактором личной вовлеченности. Контакт «глаза в глаза» (как на рис. 9.8А) приводит по данным фМРТ к всплеску активности в медианных отделах префронтальной коры (с легким сдвигом вправо), что позволя­ет говорить о доминировании уровня метакогнитивных координации F («Что это значит для меня»?). Кроме того, возрастает продолжитель­ность зрительных фиксаций и, при условии естественности мимики аватара, активируется лицевая мускулатура самого наблюдателя. Если аватар обращается к кому-то, находящемуся рядом (рис. 9.8Б), то и движения глаз и активация мозга свидетельствуют о доминировании заднетеменных структур, или уровня пространственного поля С («Где находится кто-то»?). Таким образом, похожие по психофизическим параметрам социальные стимулы обрабатываются весьма разными эво­люционными механизмами мозга.

Центральная проблема психологии вообще состоит в выяснении соотношения созревания и «влияний извне» в формировании психики ребенка. Исследования последних лет подчеркнули роль биогенети­ческих механизмов, одновременно выявив ее возможные ограничения. Нервная система человека включает свыше 100 миллиардов нейронов и около 100 триллионов синапсов. К ним следует добавить сложные ней-рогуморальные взаимодействия (см. 2.4.3 и 9.4.3). Для контроля развер­тывания этого хозяйства в геноме человека имеется лишь около 40 ты­сяч генов. К тому же геном человека обнаруживает высокое сходство (менее 2% различий) по отношению к ближайшему родственнику — шимпанзе вида бонобо {Pan paniscus). Отсутствие компактной локали­зации этих различий позволяет говорить об отсутствии специфически 349

человеческих генов⁴³. Следовательно, есть большое количество воз­можностей для внегенетического (эпигенетического) развития. Влия­ние среды особенно сильно сказывается на следующей за фазами всплеска синаптогенеза стадии устранения перепроизводства синапсов (Huttenlocher, 2002). Параметры среды явно выполняют и другие функ­ции, связанные с самим запуском фаз созревания. Например, имеются данные о более раннем появлении индивидуальной теории психики у де­тей, растущих в семьях, в которых есть и другие дети (см. 5.4.3).

В силу его очевидного прикладного значения весь этот комплекс вопросов чрезвычайно осложнен политическими соображениями и эко­номическими интересами. Если неравенство благосостояния и положе­ния людей в обществе имеет, главным образом, биогенетические корни, то многомиллиардные программы, которые направляются в развитых государствах мира на сглаживание социального профиля общества, не имеют особого смысла, а затрачиваемые средства должны быть исполь­зованы каким-то другим, более рациональным образом. В этом можно видеть одну из причин весьма противоречивой, временами откровенно скандальной истории психологических исследований влияния генетичес­ких факторов на разных фазах и стадиях развития интеллекта. С сугубо научной точки зрения, проблема состоит в том, что более 99% индивиду­альных последовательностей ДНК идентичны у разных лиц, в результате чего возможные генетические основания различий интеллекта приходит­ся искать среди относительно немногих генов, демонстририрующих ва­риативность базовых пар аминокислот (полиморфизм, или аллели).

Опираясь на известные подходы к решению этой проблемы, среди которых до сих пор особое место занимают инициированные Фрэнсисом Гальтоном в 19-м веке близнецовые исследования, можно сделать вывод, что влияние генетики различно для разных компонентов и подсистем интеллекта. Так, если общее влияние наследственности на IQ можно оценить как лежащее где-то в диапазоне от 30 до 60% (Mackintosh, 1998), то, например, в отношении дивергентного мышления (основной состав­ляющей креативности — общей способности к творчеству, см. 8.1.1) этот показатель оказывается значительно ниже, порядка 20%. Более высокие коэффициенты корреляции при этом демонстрируют шкалы вербальной креативности. Они же лучше коррелируют с общим интеллектом, в то

⁴³ Отсутствие «человеческих генов» не исключает возможности возникновения их че­ловеческих версий. В последнее время интенсивно обсуждаются функции гена FOXP2 в хромосоме 7 человека (то есть «по соседству» с механизмами, выпадение которых приво­дит к синдрому Уильямса — см. 2.3.2). Этот ген полуофициально называют «геном речи» и даже «геном языка». Его мутация в одном из 2500 звеньев ДНК привела в трех поколе­ниях одной семьи к нарушениям произношения и понимания речи, вероятной причиной которых, правда, стали трудности контроля тонких движений мышц лица, ротовой поло­сти и гортани, с центром физиологических изменений в базальных ганглиях. Интересно, что у некоторых певчих птиц этот же ген участвует в процессах обучения пению (Haesler 350 et al., 2004).

Таблица 9.1. «Наследуемость» социокультурных и биологических признаков (по: Barrett, Dunbar & Lycett, 2002)

время как невербальная креативность лучше коррелирует с такой лично­стной чертой, как тревожность (Gray, 1987). Парадоксальной особенно­стью эмпирических данных оказалась выраженная тенденция увеличения влияния генетической составляющей с возрастом: согласно некоторым исследованиям (Plomin & Spinath, 2002), она меняется от 20% в детстве до 60% в пожилом возрасте. Еще одним неожиданным результатом ока­залось взаимодействие влияния генетических факторов с особенностями социокультурного окружения. Такое влияние усиливалось с повышением уровня благосостояния и социального статуса обследуемых семей.

Приведенные данные не имеют пока однозначного объяснения. Можно предположить, что при наличии достаточных ресурсов (они по­являются с опытом и положительно связаны со статусом и обеспечен­ностью) люди начинают выстраивать свое окружение в соответствии с индивидуальными задатками. Влияние окружения совпадает (ко-вари-ирует) тогда с направлением действия генетических факторов, что при­водит к завышенным оценкам действенности последних. Это заставляет обернуть картину и рассмотреть в качестве «фигуры» окружение ребен­ка. Оказывается, роль окружения начинает проявляться уже во внутриут­робном периоде развития⁴⁴. Интересный, хотя и не очень научно оформ­ленный аргумент в пользу влияния среды приводят авторы нового британского руководства. В табл. 9.1 показана корреляции заведомо био­логических (за исключением, разумеется, собственно IQ) и заведомо со­циокультурных признаков у детей и родителей. Эти данные показывают, что количественно влияние обеих групп признаков вполне сопоставимо.

⁴⁴ Так, примерно в трети всех случаев монозиготные близнецы развиваются на одной и той же плаценте, а в двух третях — на разных. Несмотря на идентичность генотипа, а также полную сопоставимость постнатальных условий, коэффициенты корреляции IQ в первой группе близнецов стабильно оказываются выше, чем во второй (Phelps, Davis & Schartz, 1997).

Биогенетические и культурные факторы связаны гораздо более тес­но, чем это обычно предполагалось. В самом деле, действие эволюцион­ных механизмов разворачивается на уровне популяций. Человеческая культура также возникает лишь в группе — на основе первичной интер­субъективности, открывающей возможность для координации активно­сти и сначала примитивных, а затем все более совершенных форм обу­чения. Карл Поппер считает мир культуры продолжением линии экстрацеребральной биологической адаптации, подобной постройке гнезд у птиц или плотин у бобров⁴⁵. Но моды и способы решения задач у животных, даже если они и фиксируются в материальной форме, никог­да не воспроизводятся средствами символьного кодирования, для кото­рого необходимо возникновение языка. Культурный онтогенез отлича­ется от филогенеза тем, что младенец с самого начала попадает под метакогнитивный контроль окружающих его людей. Используя архи­тектурную метафору, можно сказать, что здание когнитивного развития в онтогенезе одновременно строится и с фундамента и с крыши. Это, по-видимому, и объясняет ускоренную динамику формирования когни­тивных способностей по сравнению с сенсомоторными достижениями.

Развивая идею сходства биогенетических и культурных механизмов, английский зоолог Ричард Докинз (Dowkins, 1976) предложил, по анало­гии с понятием «ген» (англ. gene), использовать для обозначения гипоте­тических минимальных единиц социально репродуцируемого культур­ного опыта понятие «мим» (тете — от англ. memory, память). Примерами таких единиц могут быть фрагмент популярного мотива, элемент одеж­ды, модное словечко, в том числе тот или иной научный термин. Психо­логическим механизмом распространения мимов считается бессозна­тельная имитация. В литературе используется также производный термин «миметика» — теория мимов (по аналогии и одновременно по контрасту к понятию «генетика»). Строго говоря, никакой научной тео­рии мимов пока не существует, но, по крайней мере, в этой области ве­дется интенсивная дискуссия. Оппоненты Докинза, среди которых выде­ляется французский социобиолог и культуролог Дан Спербер (Sperber, 1996), зачастую занимают еще более радикальные позиции, используя для описания распространения и отбора элементов социокультурных представлений эпидемиологические сравнения. При этом сам культур­ный отбор трактуется скорее в терминах теории Ламарка, чем Дарвина (см. 1.4.1)⁴⁶.

⁴⁵ Напомним, что Поппер противопоставляет мир культуры традиционным картези­
анским мирам физических процессов и психических состояний (см. 1.1.2).

⁴⁶ В отличие от «вертикального наследования» биогенетических изменений в мире
животных, в культурной эволюции заметную роль играет «горизонтальная трансляция»,
осуществляющаяся в рамках одного и того же поколения. В условиях современного до­
минирования средств массовой коммуникации, культурное наследование может проис­
ходить даже в обратном направлении, когда элементы молодежной культуры быстро рас-

352 пространяются на общество в целом, в том числе передаваясь от детей к родителям.

Несмотря на ряд несомненных параллелей между процессами биоло­гической и культурной эволюции, таких как критическое значение ва­риативности, отбора и наследуемости, миметика и социобиологический подход в целом пока еще слишком неспецифичны (Mesoudi, Whiten & Laland, 2006 in press). Они не позволяют в равной мере интегрировать относительно инвариантные схемы социального действия (по Проппу — см. 6.3.3) и схемы творческого воображения, ведущие к продуктивным изменениям знания (по Канту, Бартлетту и их последователям в совре­менной лингвистике — см. 1.4.3 и 7.3.2). Кроме того, существуют весь­ма различные контексты усвоения знаний. Некоторые из них допускают в самом первом приближении эпидемиологические аналогии, когда со­циальные представления могут быть уподоблены «вирусу, поселяющему­ся в мозгу и заражающему сознание». Но то, что оправдано в случае вез­десущего популярного мотива, едва ли может быть применимо к другим примерам культурной трансляции. Типичная ошибка социокультурных концепций, всего лишь пародирующая в этом отношении реальные процессы развития, состоит в рассмотрении человека в качестве пас­сивного реципиента культурного опыта. Как мы видели на примере академического обучения, на самом деле речь идет скорее об активном конструировании знания и связанных с ним процессах концептуаль­ных изменений (см. 5.4.2).

Не менее ошибочной может быть и некритическая романтизация культуры. Развитие в условиях определенного окружения всегда пред­ставляет собой ограничение потенциальных возможностей (см. 7.1.1). Проблемы возникают и в тех случаях, когда разные культурные тради­ции приходят в соприкосновение. Так, на (и без того невротизирован-ном) Ближнем Востоке дети демонстрируют нормальный IQ до начала школы, но потом начинают заметно отставать от европейских сверст­ников. Одна из причин состоит в том, что им приходится ситуативно менять направление чтения, в частности, в отношении записей «араб­скими цифрами» (см. 5.4.1). Японские и китайские дети испытывают повышенную нагрузку, связанную с необходимостью овладения как традиционной письменностью, так и элементами европейской. Китай­ские иероглифы читаются снизу вверх и справа налево, но если в тек­сте встречается числовая запись или алгебраическая формула, то их, естественно, приходится читать слева направо. На Тайване в настоящее время предписываются различные направления чтения для научно-тех­нических текстов и для произведений классической национальной ли­тературы. В Европейском Союзе напряжения возникают сегодня из-за коллизии множества культурных и языковых особенностей, например, из-за того, что в презентации научных результатов и в деловой пере­писке доминирует английский язык.

Изучение развития в вариантах онто- и (насколько возможно) фи­логенеза является важной составной частью методологического плюра­лизма. Единственным в своем роде примером реализации подобной программы служат работы А.Р. Лурия. При его ведущем участии на сты­ке общей и детской психологии, медицины, анатомии и нейрофизиоло­гии была создана новая прикладная дисциплина — нейропсихология. 353

В этой системе координат оказалось возможным обсуждение десятков вопросов когнитивных исследований. Существенным оказалось и об­ратное влияние нейропсихологии на пограничные дисциплины, в ре­зультате которого мы и говорим сегодня о возникновении особой, ней-рокогнитивной парадигмы исследований. Другая глобальная плоскость сравнения — этнопсихология, культурология, сравнительная лингвис­тика. Вне зависимости от того, имел ли место в действительности этот эпизод, Лурия (1974) имел основания посылать Выготскому телеграмму об отсутствии у сельских жителей Средней Азии некоторых оптико-гео­метрических иллюзий («У узбеков нет иллюзий!»). Этот, казалось бы, второстепенный факт ставил под сомнение всю гештальттеоретическую программу физикалистской редукции психики (см. 1.3.1)⁴⁷.

Этнопсихологические данные могут быть дополнены нейропсихо-логическим анализом, как, например, при изучении локализации моз­говых механизмов, лежащих в основе чтения двух вариантов японского письменного языка — иероглифического Канжи и фонетического сло­гового Кана (см. 7.2.1). Таким образом, повышение надежности выводов возможно не только с помощью ужесточения контроля условий экспе­римента (о возникающих здесь проблемах писал уже Кант — см. 1.1.3), но и с помощью их перекрестной проверки, по типу метода триангуляции в геодезии, в многоугольнике частных дисциплин когнитивной науки.

Заканчивая этот подраздел, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что систематическое сравнение данных об онтогенезе с результатами, по­лученными в общей психологии, просто незаменимо при объяснении последних. Мы позволим себе пространное автоцитирование. «В чем же тогда состоит смысл проделанного когнитивной психологией труда? Очевидно, ей удалось дать более полный, чем до сих пор, анализ мик­роструктуры... уже освоенных индивидом познавательных действий. Объяснение этих результатов может быть достигнуто на пути их широ­кого сопоставления с данными о развитии психических процессов в фило- и онтогенезе, функциональной организации нейрофизиологи­ческих процессов, особенностях общественно выработанных способов действования и т.д. Можно утверждать, что подобная системная стра­тегия исследований открывает перед современной когнитивной психоло­гией возможности гораздо более широких обобщений, чем призрачная

⁴⁷ Курт Коффка, участвовавший в среднеазиатской экспедиции Лурия 1932 года, не соглашался с этим выводом, считая иллюзии проявлением общих законов образования гештальта, а луриевские результаты — артефактом плохой постановки эксперимента. Дан­ные межкультурных исследований иллюзий до сих пор противоречивы (Eysenck, 2004). Новый импульс этой дискуссии должны дать факты, свидетельствующе об исчезновении иллюзий в контексте сенсомоторной активности (см. 3.4.1). Возможно, дорзальная сис­тема скорее будет доминировать у лиц, не имеющих формального образования. Такое об­разование связано с развитием навыков чтения, то есть, несомненно, с тренировкой вен­тральной системы. Таким образом, формальное образование могло бы вести к стабилиза-354 ции и усилению перцептивных иллюзий.

надежда найти новую " мировую формулу" или универсальную блок-схему» (Величковский, 19826, с. 287).

9.4.3 Когнитивно-аффективная наука

По мнению ряда критиков, недостатком когнитивных исследований является рассмотрение исключительно «холодного познания», связан­ное с игнорированием «горячего познания» — феноменологии и законо­мерностей эмоционально-аффективной жизни (англ. cold vs. hot cognition). В еще более общем плане вне психологии, в философии, ло­гике и части лингвистики, когнитивизму, то есть в данном случае трак­товке моральных суждений как разновидности пропозиционального знания, принимающего значения истинно или ложно, иногда проти­вопоставляется нонкогнитивизм — группа концепций, согласно кото­рым моральные суждения не есть пропозиции (см. 9.4.1). С этой анти-когнитивистской точки зрения, моральные суждения либо выражают эмоционально-оценочные состояния индивида, либо являются внеш­ними по отношению к его знаниям и состояниям императивными пред­писаниями. В терминах лингвистической философии, нравственные оценки и суждения относятся поэтому к другой, чем декларативные ут­верждения (пропозиции), категории речевых актов (см. 1.1.3 и 7.1.2).

На самом деле, эмоции и другие состояния человека не игнорирова­лись когнитивным подходом, они просто не могли быть сколько-нибудь адекватно описаны в рамках стандартной символьной парадигмы (см. 2.2.3). Ранние когнитивные теории эмоций и стресса неизменно описы­вали их как результат соединения сугубо неспецифической физиологи­ческой активации с последующей когнитивной оценкой вероятных при­чин подобной периферической активации {первичная оценка — appraisal 1), а также с прогнозом их возможных последствий (вторичная оценка — appraisal 2). Отсюда нетрудно было сделать вывод об односторонней за­висимости эмоциональных феноменов от когнитивной оценки. Этот вы­вод был вскоре подвергнут критике американским социальным психоло­гом Робертом Зайонком (Zajonc, 1984), выдвинувшим альтернативный тезис о первичности аффекта по сравнению с познанием. Оживленная дискуссия о том, «что раньше», — с когнитивных позиций в ней принял участие известный исследователь стресса Ричард Лазарус — продолжа­лась, то разгораясь, то утихая, более одного десятилетия и закончилась без определенного результата, после того как участники окончательно запутались в определениях понятий⁴⁸.

⁴⁸ Судьба этой дискуссии была предопределена самой логической структурой когни­
тивных теорий эмоций, в которых целое (когнитивные механизмы) было включено в себя
в качестве составной части (когнитивная оценка — appraisal). Именно эту структуру име­
ют классические, известные со времен античности логические парадоксы (см. 8.1.3). 355

С несколько отстраненной, сегодняшней точки зрения хорошо вид­на двойная ошибка этих ранних когнитивных теорий. Во-первых, как показали многочисленные исследования (например, Ekman, Levenson & Friesen, 1983), явно ошибочным оказалось предположение о том, что в основе самых разных эмоциональных состояний всегда лежит один и тот же неспецифический паттерн физиологического возбуждения. Заметим, что утверждать нечто подобное можно было, только хорошо забыв и все классические теории эмоций, авторы которых, начиная с Дарвина и, в особенности, Уильяма Джеймса, неизменно подчеркивали специфичес­кую, функционально-приспособительную роль сопровождающих эмо­ции сенсомоторных и физиологических изменений (см. 1.2.3). Так, для Джеймса (теория Джеймса—Ланге) именно эти объективные и достаточ­но специфические изменения определяют характер эмоциональных пе­реживаний: «нам грустно потому, что мы плачем, а не наоборот».

Вторым проблематичным моментом когнитивных теорий эмоций было недифференцированное представление о роли когнитивной оцен­ки. Дело в том, что собственно когнитивная, то есть скорее рациональ­ная, основанная на знаниях оценка обычно не вмешивается столь не­посредственно в нашу эмоциональную жизнь, как это делает восприятие, причем даже не в реальности, а, например, в заведомо ис­кусственных условиях кинотеатра. В этом смысле существенная часть эмоций явно имеет непропозициональную природу. Мы можем прекрас­но знать, как опасны бывают акулы, и при этом спокойно обсуждать аг­рессивность их поведения, находясь, скажем, на палубе корабля. Совсем иначе мы чувствуем себя в фильме «Челюсти» при внезапном появлении на экране серой тени, хотя прекрасно знаем, что находимся за сотни километров от ближайшего моря, а в этом фильме снята начиненная электроникой игрушка. Более того, высшие когнитивные механизмы часто помогают нам «не подавать вида» и даже, с некоторым волевым усилием, «взять себя в руки», то есть в какой-то степени преодолеть воз­никшее первоначально эмоциональное возбуждение.

Следующий этап обсуждения эмоциональных состояний в когни­тивных исследованиях, отчасти продолжающийся сегодня, проходит под сильным влиянием идей модулярной нейронауки. Для модулярного под­хода существенно выделение относительно автономных, специализиро­ванных на решении своих частных задач механизмов (см. 2.3.2). В длин­ных списках таких мозговых механизмов стали мелькать названия структур, ответственных за эмоции и аффективные состояния: миндали­на и правое полушарие в целом, орбитофронтальная и вентромедианная префронтальная кора, передняя и вентральная поясная извилина (как и миндалина, эта последняя область относится к описанной Полом Мак-лином лимбической системе — см. 2.4.3). Ученик Маклина, исследова­тель филогенеза эмоционально-мотивационной сферы Иаак Панксепп (Panksepp, 1998) предложил в конце 1990-х годов термин «аффективная нейронаука», подчеркнув тем самым равноправность и автономию иссле­дования этих механизмов по отношению к изучению когнитивных про-356 цессов — сфере когнитивной науки.

Один из ярких примеров современного модулярного подхода связан с анализом организации префронтальных механизмов. Мы неоднократ­но затрагивали эту тему в контексте анализа представлений классичес­кой нейропсихологии (планирование и контроль), традиционной когни­тивной психологии (экзекутивные процессы и рабочая память) и развиваемых в этой книге представлений, связанных с описанием мета-когнитивных координации (см. 4.4.2 и 8.1.1). В недавнем обзоре Билла Фоу (Faw, 2003) функциональная организация префронтальных меха­низмов мозга обсуждается в терминах работы пяти членов «префрон-тального исполнительного комитета»:

1) «воспринимателя»,

2) «вербализатора»,

3) «мотиватора»,

4) «аттендера» (от англ. attention = внимание),

5) «координатора».

По мнению Фоу, «восприниматель» находится в вентролатеральной префронтальной коре правого полушария. Он представляет собой про­должение правого вентрального потока (то есть подсистемы фокального восприятия — см. 3.4.2). Его функции состоят в управлении актуальным восприятием (задние структуры коры) и, кроме того, в привнесении сен­сорно-чувственных, образных компонентов в процессы мышления. «Вербализатор» расположен в симметричных по отношению к «воспри-нимателю» структурах левого полушария, включающих зону Брока и ле­жащие непосредственно спереди от нее области. С точки зрения аффек­тивной нейронауки, особенно интересен «мотиватор». Он включает структуры орбитофронтальной/вентромедианной коры и продолжает линию развития «эмоционального мозга» с миндалиной в качестве пре­дыдущего этапа. Сразу над «мотиватором» — в передней поясной изви­лине и дорзомедианной префронтальной коре — находится «аттендер», который развивается из обоих гиппокампов. Это система контроля вы­полнения текущего действия (или экзекутивного внимания — см. 4.1.1 и 4.3.3). Еще выше, в дорзолатеральной префронтальной коре, находит­ся «координатор», вырастающий из дорзального потока (заднетеменные области коры) и специализирующийся на координации процессов пла­нирования и инициации произвольных движений.

При всем остроумии и научной обоснованности отдельных нейро-модулярных моделей в ряде отношений они дают как минимум непол­ную картину происходящего. Прежде всего, подобные структурные описания создают впечатление, что аффективно-эмоциональные и ког­нитивные процессы заранее разделены на автономные области. Такое разделение, конечно, в какой-то мере было бы даже удобным для иссле­дователей, оправдывая независимое существование когнитивной и аф­фективной нейронаук. Однако эмпирические данные не подтверждают гипотезу автономности, свидетельствуя, по меньшей мере, о массивном взаимодействии «аффекта и интеллекта». На рис. 9.9 показана одна из первых современных концептуализации, в которой субъективная оценка ситуации (appraisal) представлена как амальгама аффективных

Рис. 9.9. Интегральная когнитивно-аффективная оценка и стадии ее микрогенеза (по: Lewis, 2005).

и когнитивных влияний, существующих в чистом виде лишь в качестве предельных случаев подобных взаимодействий⁴⁹.

Нейромодулярные подходы направлены на поиск параллельных систем и поэтому, как правило, не выявляют вертикальной организации — центральной темы модели эволюционного Grand Design (см. 8.4.3). На самом деле, эмоции и мотивация, по-видимому, также организованы в виде иерархии нескольких уровней. Хекхаузен описал это в одном из выступлений следующим образом: «На самом низком уровне мы нахо­дим автоматические реакции Автономной Нервной Системы, Эндок­ринной и Иммунной Систем. Выше находятся двигательные штампы, связанные с врожденными формами поведения. Затем следуют первич­ные потребности, компенсирующие грубые нарушения телесного хо­зяйства. За ними — приобретенные потребности, которые возникают из первичных, но постепенно становятся самостоятельными. Далее нахо­дятся базовые аффекты, такие как удовольствие, горе, гнев, удивление и отвращение... И только после всего этого, на вершине, мы обнаружи­ваем... социальные и культурные мотивы, из которых берет начало боль­шинство наших желаний, если только низшие системы не заставляют