![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Là__ 2 страница
Рис. 9.5. Рисунок Пикассо, иллюстрирующий трансформационную природу перцептивного образа. Отталкиваясь от этих общих положений, последователи Гибсона (неогибсонианцы) развернули исследования организации действия. Их основой, наряду с экологическим подходом и теорией динамических систем, в явном виде служат работы H.A. Бернштейна и группы советских математиков и физиологов — И.М. Гельфанда, B.C. Гурфинкеля, М.Л. Цетлина, М.Л. Шика и других. Центральной является идея управления движениями путем ограничения числа избыточных степеней свободы и распределения целей между несколькими относительно автономными группами механизмов («уровнями»). М. Турвей, Р. Шоу и У. Мэйс (Turvey, Shaw & Mace, 1977) специально проанализировали возможности нескольких координационных структур — цепочек, комплексов, иерархий, гетерархий (коалиций) — и пришли к выводу, что только последние могут объяснить реальную сложность двигательного поведения. В отличие от иерархий, гетерархий имеют гибкую функциональную архитектуру — в них отсутствует «верховная инстанция», из которой бы при всех обстоятельствах производилось управление системой. Именно таким образом функционируют уровни когнитивной организации (см. 8.4.3). Особенно интересен вопрос о связи моторных программ с восприятием. Если планирование действий связано с топологическим описанием окружения, то их реализация предполагает точную метрическую привязку к пространственному положению и свойствам предметов. Эта дополнительная спецификация осуществляется благодаря автоматической настройке низкоуровневых механизмов на параметры среды. Управление движением осуществляется, следовательно, не только действующим субъектом, но и его окружением (Turvey, 1977). Аналогично, H.A. Бернштейн (1966) подчеркивал, что картина движения является результирующей центральных команд и воздействий среды. Второе предположение состоит в том, что низкоуровневая настройка осуществляется автономно от планирования действия. «Преимущества распределения ответственности... особенно выражены, когда действия должны соотноситься с событиями в окружении... При конфронтации с часто встречающимися классами событий можно было бы использовать стандартный набор планов, оставляя относительно независимым системам настройки решение задачи достижения конкретного варианта... Работы этологов свидетельствуют о том, что эволюция основательно использовала принцип отделения спецификации плана действия от настройки. Инстинктивные ритуалы запускаются стимуляцией простого вида, но поведение является гибким: оно соотносится с локальными особенностями окружения» (Turvey, 1977, р. 245—246). Если объекты и постоянные свойства среды характеризуются инвариантами оптического потока, то для преднастройки и управления движениями прежде всего используются переменные характеристики, названные Дж. Гибсоном (Gibson, 1950) «зрительной кинестезией» и детально описанные им для различных видов движения (см. 3.1.2). «Мы приходим, таким образом, к различению свойств стимуляции, предоставляющих возможность приближения, избегания, слежения, полета... от тех свойств, которые управляют локомоциями во всех этих случаях. Создается впечатление, что первые признаки — это признаки, которые не меняются во времени, тогда как вторые — меняются» (Turvey, 1977, р. 249). У H.A. Бернштейна (1966) таким закономерно меняющимся во время собственных движений характеристикам афферентации соответствовал термин «проприоцепция в широком смысле слова». В этом же контексте известные немецкие физиологи Э. фон Хольст и X. Миттель-штедт (Holst & Mittelstaedt, 1950) писали о «реафферентации». Работы неогибсонианцев обусловили в 1980-е годы оживление интереса к изучению организации движений и действия. В последнее время стали раздаваться призывы перестройки когнитивных исследований на основе «сенсомоторной теории психики» (Barsalou, 1999; O'Reagan & Noe, 2001). Речь идет о двух возможностях. Во-первых, о переносе общих принципов, выявленных при изучении движений, на сферу познания. Например, в случае такой формы познавательной активности, как понимание, автоматическая преднастройка (прайминг) и последующий контроль явно служат цели ограничения степеней свободы интерпретации сообщения (см. 7.2.2). Взаимоотношения между высшими уровнями когнитивной организации Ε и F (о существовании этих механизмов H.A. Бернштейн мог только догадываться) естественно описываются по аналогии с отношениями более низких, преимущественно сенсомотор-ных уровней. «Координация», таким образом, имеет все шансы заменить в недалеком будущем термины «информация» и «репрезентация» 328 в качестве центрального понятия, используемого при изучении познавательных процессов. Экологический подход имеет в виду другую перспективу, исключающую из рассмотрения высшие, преимущественно символические формы познания. Как ранее бихевиоризм (см. 1.3.2), этот подход исходит из концепции пустого организма. С точки зрения гибсонианской экологической психологии, у нас в голове нет никаких репрезентаций, являющихся «моделью мира» или хотя бы «уменьшенными копиями вещей». Сами мозговые механизмы — это всего лишь не специфицируемые далее устройства {smart devices), срабатывающие в резонанс со стимульны-ми переменными высших порядков. В центре внимания оказываются мир и активность организма в экологически естественных условиях. К последним относятся условия временных ограничений, накладываемые автономным развитием событий. Этим объясняется интерес к исследованию ситуативного действия. По своей практической направленности данные исследования смыкаются с работами в области инженерной психологии (см. 2.1.2) и когнитивной роботики (см. 9.2.3). Изучение ситуативных действий предполагает анализ когнитивных процессов, регулирующих выполнение действия по ходу развития событий, строго on-line. При этом часто наблюдается значительное число ошибок, а если решение и достигается, то скорее в интуитивном режиме. Мы остановимся здесь на маленьком фрагменте этих исследований, связанном с решением задач, которые обычно вовлекают операцию мысленного вращения, наиболее полно изученную Р. Шепардом и его коллегами (см. 5.3.1 и 8.1.3). Д. Кирш и П. Майо (Kirsch & Maglio, 1994) проанализировали поведение испытуемых в известной компьютерной игре Тетрис10. Вместо того чтобы сначала мысленно проигрывать варианты вращения фигуры, а затем осуществлять их на практике, испытуемые самым банальным, но, тем не менее, эффективным образом опирались на стратегию быстрых сенсомоторных проб и ошибок, которые прекращались, когда между фигурой в ее актуальной ориентации и потенциальной ячейкой усматривалось сходство общих очертаний. Более того, в самое последнее время было показано, что и в исходной ситуации экспериментов Ше-парда и Метцлер ужесточение фактора времени приводит к тому, что признаки ментального вращения (то есть зависимость времени реакции от угла поворота фигур) исчезают, хотя задача по-прежнему решается не случайным образом (Johnson & Cohen, 2003). Таким образом, контекст ситуативного действия на самом деле ограничивает правомерность центрального для когнитивной науки
предположения о существовании внутренних репрезентации и их существенном вкладе в процессы решения задач. Вопрос, конечно, состоит в том, насколько такое «познание на сковородке» может быть прообразом познания вообще. Хотя в условиях сенсомоторной активности роль внутренних репрезентаций снижается, сама эта активность сохраняет интенциональный характер Кроме того, роль внутренних репрезентаций может возрастать при других обстоятельствах. В предыдущих главах (см. 3.4.2 и 8.4.3) подробно обсуждался основной довод против тезиса о «растворении восприятия в сенсомоторной активности»: существование двух различных уровней организации, опосредованных дорзальным и вентральным потоками переработки сенсорной информации. Тезис о прямом характере восприятия справедлив лишь в отношении нижнего из этих уровней, а именно уровня пространственного поля С, связанного с филогенетически более старым дорзальным потоком. 9.3.3 Телесная заземленность познания 0 Подчеркивание роли действия — лишь один из признаков поиска альтернатив абстрактно-вычислительному варианту когнитивной науки. Самым первым возражением символьному подходу был вопрос о том, как тот или иной условный символ может быть «заземлен» — соотнесен с предметной реальностью (symbol grounding problem — см. 2.2.3). Распространение экологического подхода с характерной для него критикой внутренних репрезентаций, а также переход на «субсимвольный уровень» рассмотрения в коннекционизме можно рассматривать в контексте этого общего вопроса о «заземлении» познания (см. 2.3.2). В ряде случаев исследователи хотя и признают существование символьных репрезентаций, но дают им сенсомоторное истолкование, близкое по духу к работам Гиб-сона и его последователей, как это произошло, например, в теории перцептивных символьных систем JI. Барсалу (см. 6.4.2). С конца 1980-х годов в когнитивной лингвистике, психолингвистике и психосемантике на этот фундаментальный вопрос стал даваться сначала осторожный, а затем все более уверенный ответ, суть которого состоит в соотнесении абстрактного знания с телесными ощущениями (см. 7.4.2)31. В самом деле, как могло бы выглядеть гипотетическое объединение экологического подхода с когнитивной наукой? Помимо восприятия и
(перцептивного) внимания, в экологическом подходе рассматривается только один познавательный процесс — обучение. По мнению неогиб-сонианцев, обучаясь, организм становится чувствителен ко все более тонким особенностям среды (речь идет, следовательно, о процессах настройки, лежащих в основе формирования навыков — см. 5.4.2). Можно представить себе также экологическую теорию мышления. Центральная идея состоит в следующем. Если мышление, с чем все-таки трудно спорить, предполагает все более полное отражение соответствующей предметной области, то по мере развития и совершенствования мышления особенности самих «инструментов отражения» могут становиться менее заметными — подобно тому, как мы перестаем замечать поверхность идеально чистого зеркала (см. 8.3.3). Общей сферой интересов для когнитивных и экологических исследований является, как мы видели, изучение ситуативного познания и, наконец, все те случаи, в которых происходит, в некотором смысле, включение мира в когнитивные процессы либо вынесение когнитивных процессов вовне. Речь идет о взаимопроникновении предметной среды и познания, которое выражено в функционировании памяти. Начиная с работ французской социологической школы и культурно-исторической школы Выготского, опора на внешние «стимулы-средства» является неоспоримым фактом развития памяти в отногенезе. Когнитивные исследования последних десятилетий показали универсальность стратегии переноса познавательной нагрузки на внешний мир, особенно в детском и старческом возрасте, но также и в промежуточных возрастных сегментах, коль скоро для этого предоставляется удобная возможность. Яркие результаты были получены, например, при анализе сенсомоторных и пространственных форм активности, таких как зрительный поиск (см. 4.2.3) или конструирование по образцу (см. 5.4.1), когда даже многократное повторение тех же самых деталей обстановки не приводило к их запоминанию. Во всех подобных случаях ведущим, по-видимому, становится уровень пространственного поля С, не имеющий самостоятельного доступа к ви-сочно-гиппокампальным механизмам памяти, чем и объясняется отсутствие запоминания. Потенциальное значение для когнитивной науки имеет и другая группа работ неогибсонианцев. Как отмечалось, восприятие понимается в экологическом подходе как процесс, не имеющий четких границ во времени32. Р. Шоу и Дж. Питтенджер (Shaw & Pittenger, 1977) полагают, что восприятие изменений нельзя объяснить с помощью представления
Рис. 9.6. Эксперименты по оценке возраста на основании трансформаций условного изображения лица (по: Shaw & Pittenger, 1977): А — экспериментальный материал; Б — преобразования системы координат. о сравнении актуально воспринимаемого с хранящимся в памяти образом объекта в некоторый прошедший момент времени. Чтобы извлечь соответствующий образ из памяти (так называемый «шаг Геффдинга»), нужно найти его среди бесчисленного количества следов. Но это можно сделать, только заранее зная искомое изменение, так как без такого знания нельзя скорректировать актуальное восприятие. В работах Дж. Гиб-сона, а также других авторов, прежде всего Ф. Хайдера (Heider, 1958), Г. Иохансона (Johanson, 1978), С. Рунесона (Runeson, 1977), была показана возможность зрительной детекции не только структурных инвариант, но и трансформационных инвариант, которые характеризуют некоторые сложные изменения объектов, например процессы биологического движения (см. 3.1.2). Р. Шоу и Дж. Питтенджер попытались применить эти представления для объяснения еще одной экологически важной ситуации восприятия изменения — восприятия старения человеческого лица. Профиль лица вписывался в двумерную систему координат, которая затем подвергалась систематическим трансформациям: аффинной (она переводила прямоугольники в трапеции) и топологической (она превращала круг в фигуру, напоминавшую сердце). Полученные профили (рис 9.6) ранжировались испытуемыми по возрасту. Была установлена не только устойчивая зависимость оценок от трансформаций, но и факт относительно большего влияния топологических преобразований, объяснявших свыше 90% оценок. По мнению авторов, восприятие крайне медленных процессов (старение) в принципе не отличается от обычного восприятия ситуативных изменений, подобных вращению падающего с ветки листа: предположение о критической роли памяти на дискретные состояния в первом случае столь же излишне, как и во втором. Забавно, что использованные в данной работе трансформации точно так же влияют на восприятие возраста других живых существ и даже неодушевленных предметов, таких как классическая модель автомобиля «жук» фирмы Фольксваген (!). На центральную роль в когнитивных исследованиях речи, концептуальных структур и мышления претендуют сегодня представления о телесной заземленности познания. Эти представления возникли на волне интереса к альтернативным теоретико-философским основаниям когнитивной науки33, а также к метафоре, как, возможно, наиболее базовому феномену языка. Многие когнитивные лингвисты и психолингвисты полагают, что источник метафор — это наши телесные ощущения, из которых «нитка за ниткой» вытягиваются все более сложные семантические конструкты. В психологии мнение о телесности семантики разделяет, среди других авторов, Артур Гленберг, считающий, что язык возник на основе метафоризации телесного и сенсомоторного опыта (например, Glenberg & Kaschak, 2003). Особенно последовательно эту линию аргументации проводят Дж. Лакофф и М. Джонсон (Lakoff & Johnson, 1999). Как мы видели при обсуждении исследований метафоры (см. 7.4.2), эта точка зрения, по-видимому, не подтверждается в ее радикальной форме. Не менее существенным фактором интерпретации высказываний оказывается ментальная активность — лишь представляемые, «идеомоторные» действия. Именно так могут быть объяснены сегодня отличия образов от феноменов непосредственного восприятия (см. 5.3.1 и 9.1.3). Подводя итоги обсуждения экологического подхода и родственных ему направлений, следует подчеркнуть фундаментальный характер си-нергического взаимопроникновения познания и среды, в частности, в форме переноса когнитивной нагрузки на окружение, используемого в качестве «внешней памяти» (см. 5.4.1). Именно в этом смысле в работах представителей культурно-исторического направления психологии, и в частности у А.Р. Лурия, речь шла об «экстрацеребральных» компонентах психических процессов (см. 1.4.2). Тенденция к избеганию нагрузки на память наблюдается везде, где только возможно, особенно при выполнении разовых сенсомоторных операций. Ее причиной не обязательно является пресловутая, якобы типичная для человека «леность мышления», поскольку освобождаемые когнитивные ресурсы могут быть использованы для решения других, более творческих задач. Подобная «экстериоризация» не ограничивается одной только функцией поддержки памяти и выходит за рамки пространственных задач, подобных размещению флажков в песочном ящике при разыгрывании сражений. Речь идет об использовании потенциала ранних форм
мышления и коммуникации, опирающихся на возможность задействования опыта и ресурсов других людей. Кроме того, видя, слыша и осязая результаты своих действий, можно значительно лучше оценить их адекватность и соответствие поставленным целям. Современные исследования подтверждают позитивное влияние жестикуляции на формулирование речевых высказываний (Krauss, 1998). Аналогично, возможность сделать хотя бы карандашный набросок улучшает качество предлагаемых решений в техническом творчестве. С этим обстоятельством связаны трудности, возникшие при переходе на системы компьютерного проектирования, поскольку даже наиболее совершенные из этих систем пока не обеспечивают телесно-чувственного контакта с материалом. Вместе с тем очевидно, что развитие культуры ведет к ослаблению сиюминутной зависимости от ситуации и телесных потребностей. Так, механизмы речи имели бы мало смысла, если при всяком произнесении слова «тигр», собеседники бросались бы врассыпную или же упоминание тигров было возможно только в их присутствии. Один из классиков гуманистической психологии Абрахам Маслоу как-то заметил, что для человека с молотком все предметы напоминают шляпку гвоздя (Wilson, 2002). С этим замечанием трудно согласиться — это скорее описание состояния ребенка, «без спроса» (то есть без КОНТРОЛЯ) заполучившего в свои руки взрослый инструмент, или же клиническое наблюдение за пациентом с дисфункцией лобных долей мозга (синдром «утилитарного поведения» — см. 4.4.2). В норме мы не только способны игнорировать молоток, но и можем найти ему совершенно новые применения, в том числе символические, скажем, в сочетании с серпом (герб СССР) или с другими имажинарными объектами (герб Австрии, на котором двуглавый орел держит в- когтях серп и молот). Для репрезентаций знания характерна определенная избыточность, позволяющая преодолевать зависимость от формы и функции предметов — основ гиб-сонианских «affordances». Учитывая эти факты, общая оценка эколого-действенно-телесно-го антиментализма, при всей убедительности отдельных аргументов его представителей, должна быть отрицательной. Если у нас есть такая возможность, в реальной жизни мы часто стараемся сбить темп событий, отступить, понаблюдать, оценить, спланировать наши действия и только потом попытаться их осуществить. Познанию вообще может быть противопоказан чрезмерный активизм. Ведь в нашей мыслительной деятельности мы преимущественно имеем дело не с перцептивно ясной, телесно осязаемой предметной реальностью, а с ментальными моделями гипотетических и даже заведомо контрфактических, не существующих и никогда не существовавших ранее ситуаций (Vaihinger, 1911). Последняя стратегия — основа продуктивного мышления и любого радикального рывка процессов познания вперед (такие изменения концептуальных структур часто описываются в терминах научных революций — 334 w** см. 8.3.3 и 9.1.1). Видимо, совсем не случайно самой первой наукой в истории человечества стала астрономия. С Полярной звездой, Плеядами или созвездием Лебедя нельзя сенсомоторно взаимодействовать, о них можно только размышлять. 9.4 Перспектива методологического плюрализма 9.4.1 Разнообразие подходов и моделей В данном разделе нам осталось рассмотреть только наметившиеся сценарии будущего развития событий. Нейрокогнитивная фаза когнитивной науки представляет собой настоящий триумф идей пионеров нейропсихологии, допускавших существование относительно автономных в отношении структуры и функций систем мозга (см. 2.4.3). Эта современная монадология делает возможной совершенно неучтенную Томасом Куном в его теории нормальной науки (см. 9.1.1) ситуацию, когда разные теории и парадигмы по существу одновременно подходят к разным монадам одной совокупности. Таким образом, прогресс в психологии и когнитивных науках связан как с точностью34, так и с плюрализмом, широким видением ситуации, допускающим существование множества качественно различных «сущностей», не образующих абсолютного единства (Velichkovsky, 1990). Термин «плюрализм», кстати, был введен в научный лексикон одним из видных представителей немецкой рационалистической философии Христианом Вольфом (1679—1754) именно в связи с его анализом монадологии Лейбница. Как методологический принцип, он допускает возможность сосуществования нескольких парадигм и столь же различных точек зрения на предмет исследования. Этим может объясняться успешность скорее эклектических программ исследований (примером могут быть работы Вундта и Найссера — см. 1.2.2 и 2.2.2) по контрасту с, казалось бы, значительно более строгими, «методологически монолитными» работами бихевиористов и, скажем, представителей вычислительной версии когнитивизма. По этой же причине актуальным остается проведенный Карлом Бюлером много лет назад анализ кризисных явлений в психологии (см. 1.4.3). Напомним, что в качестве стратегии выхода из кризиса психологии сознания он
предлагал сочетание экспериментальной психологии сознания с поведенческими исследованиями и с культурно-историческим анализом развития психики. В то время, конечно, трудно было и предположить, какое место в изучении психологических феноменов могут занять нейрофизиологические методы, но, окажись Бюлер среди нас сегодня, он, несомненно, добавил бы к приведенному перечню как минимум нейропсихологи-ческие исследования. Все эти парадигмы находят место и применение в когнитивной науке. Сознание (в многообразии его форм) вновь центрально для многих исследований, но не как источник исходного эмпирического материала, а как научная проблема (см. 4.4.3). Культурно-исторические исследования, длительное время носившие общий, описательный характер, оттачивают свою методологию и с учетом новых данных о взаимодействии языка и мышления (см. 8.1.2) открывают путь к изучению высших когнитивных процессов, таких как обучение, понимание и решение задач. Далее, несмотря на заявленный когнитивной психологией отказ от анализа поведения, ситуация заставляет снова обратить на него внимание. Поведенческий анализ, во-первых, более адекватен для низших уровней организации, по отношению к которым может быть оправдан известный антиментализм. Во-вторых, идеомоторные, производные от внешнего поведения формы активности, видимо, включены и в процессы подготовки наиболее сложных творческих достижений (см. 8.3.2). Доминирующее положение, однако, сегодня занимает нейрокогни-тивная парадигма. В связи с этим, естественно, возникает искушение элиминировать другие парадигмы, заменив их этой строго научной методологией. В самом деле, нельзя ли редуцировать сознание, культуру и поведение к работе нейронных систем? Редукционизм был характерен для «философии естествознания» — позитивизма и неопозитивизма, стремившихся, в рамках картезианской модели мира, дать максимально единообразное (гомогенное) объяснение наблюдаемым фактам (см. 1.3.2). Внутри траектории развития, включающей когнитивную науку, можно выделить этапы механистического, энергетического, а затем информационного и вычислительного редукционизма (см. 2.1.3 и 9.2.1). Нейрофилософия и другие проявления редукционизма физиологического типа являются феноменами последнего десятилетия развития когнитивной науки. Тема редукционизма стала популярной в когнитивной науке в пред-верии кризиса 1980-х годов, когда некоторые философы, например Хилари Патнам (Putnam, 1973), пришли к выводу, что ответственность за распространение частных механистических моделей лежит на позитивистских установках экспериментальной психологии. По мнению одного из основателей когнитивного подхода Дж. Брунера, «горы разрозненных данных разваливаются из-за отсутствия связи с основным " стволом" психологического знания, или, может быть, сам этот " ствол" недоста- точно прочен, чтобы выдержать такую нагрузку» (Brimer, 1975, р. 17). В результате объяснения подменяются попытками редуцировать психику к информационным моделям или же к интроспективным описаниям. Действительно, в психологии непрерывной чередой — от Э. Маха до Дж. Гибсона и У. Найссера — тянутся описания содержания сознания психологов, сидящих за своими письменными столами. (Индивидуальные предпочтения выступают в выборе места наблюдения — у Вольфганга Кёлера это была скала, нависающая над лесным озером.) По классификации Д. Юма, все эти авторы попадают в одну с ним группу философов, считающих человека «скорее мыслящим, чем действующим существом» (см. 1.1.2). Нейрофизиологический редукционизм может оставаться незаметным до тех пор, пока не возникает вопрос о конечных объяснениях. Здесь ответы представителей таких противоположных направлений, как бихевиоризм и неоментализм, оказываются удивительно похожими. Так, Джерри Фодор, считающий себя представителем физикализ-ма без редукционизма, описывая «приватный язык мысли», подчеркивает, что его «формулы могут прямо совпадать с существенными для вычислений состояниями машины, так что операции, выполняемые машиной, будут соответствовать семантическим ограничениям на формулы в машинном коде» (Fodor, 1978, р. 67). Очень важным здесь является упоминание «семантических ограничений», но все же если «существенными для вычислений» оказываются состояния мозга, то речь идет именно о редукционизме, если нет, то возникает перспектива бесконечной редукции языков, опосредующих отношения существенных и несущественных для ментальных вычислений состояний нервной ткани. Интересно, что даже у Б.Ф. Скиннера, выдвинувшего тезис о пустом организме, можно найти признание, что его законы научения являются, в конечном счете, законами функционирования «нервной ткани как таковой» (Skinner, 1959, р. 1210).
|