Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
О значении логики и редкости ума 1 страница
|
|
По моему мнению, значение логики – исключительно теоретическое. Как наука, необходимая для познания существа и правильного течения умственной деятельности, логика должна быть только аналитикой, а отнюдь не диалектикой. Никакой практической пользы относительно правильного мышления и поиска истины логика не содержит.
Большой вопрос, поможет ли кому‑ нибудь в спорах это знакомство с диалектикой. Нет сомнения, что одержит победу в споре всегда тот, кто от природы одарен остроумием и быстрой смекалкой, а не тот, кто отлично выучил правила диалектики. Если кто захочет приобрести навык в ведении споров, то, по моему мнению, он достигнет успехов гораздо скорее, читая диалоги Платона, из которых многие представляют собой прекрасные образцы диалектической ловкости (в особенности же в тех местах, где Сократ строит ловушки софистам и потом ловит их), чем тщательным изучением диалектических трудов Аристотеля, так как его правила слишком далеки от каждого конкретного случая для того, чтобы можно было применить их; а для того, чтобы подбирать их и приноравливать к случаю, нет времени.
Логика должна и может привести единственно к формальной истине, но не к материальной. Она рассматривает понятия как данную вещь и единственно поучает, как с ними надо обращаться, причем всегда остается в сфере понятия; но существуют ли в действительности вещи, соответствующие этим понятиям, согласуются ли эти понятия с реальными вещами или обозначают вещи самовольно вымышленные, это ее совершенно не касается. Вот почему в самом серьезном и самом правильном мышлении может наблюдаться полнейшее отсутствие содержания, или содержание может блуждать и кружиться около абсолютных призраков. Так было в схоластике, так бывает во многих важных рассуждениях при произвольных тезисах, особенно же в философии.
Выводить мнения из мнений – вот все, чему поучает логика, и что может сделать ум, предоставленный самому себе. Но чтобы как следует и безошибочно исполнить это, ум вовсе не требует никакой науки о законах своей деятельности, а действует правильно совершенно самостоятельно, лишь только ему предоставят полный произвол и коль скоро он будет предоставлен самому себе. Совершенно безосновательна мысль, что от логики можно иметь какую‑ нибудь практическую выгоду и что она может научить правильному мышлению; в таком случае следовало бы вывести заключение, что тот, кто не учился логике, всегда противоречиво мыслит, не признает закона исключенного третьего, то есть, что между двумя противоположными положениями не может быть третьего или же соглашается с выводами, подобными следующему: «Все гуси имеют две ноги. Хай имеет две ноги. Следовательно Хай – гусь». Тогда пришлось бы думать, что только благодаря логике человек узнает, что думать и выводить такие заключения, как мы сейчас привели, нельзя.
Конечно, в таком случае логика была бы необходима, но человечеству пришлось бы очень плохо. На деле, разумеется, это не так; совершенно неправильно говорить о логике там, где проявляется здравый ум. Приходится иногда читать такого рода похвалы писателю: «В сочинении много логики» вместо того, чтобы сказать: «Сочинение содержит правильное суждение и выводы»; или часто слышишь: «Ему бы следовало прежде поучиться логике» вместо «Ему бы следовало поработать умом и подумать, прежде чем писать».
Много встречается ошибочных суждений; ошибочные же заключения, когда дело касается чего‑ нибудь серьезного, встречаются замечательно редко; можно сделать ошибочный вывод только второпях, но стоит немного подумать, и ложность этого вывода сразу обнаруживается и исправляется. Здравый разум настолько же всеобщ, насколько редко правильное и серьезное суждение. Но логика дает указание только насчет того, как следует заключать, то есть как обращаться с суждениями уже готовыми, а не насчет того, как получить первоначально эти суждения. Возникновение их лежит в наглядном познании, которое находится вне сферы логики. Суждение переносит наглядное познание в абстрактное, а для этого в логике мы не встречаем правил. В заключении никто не ошибется, потому что оно состоит только в том, что там, где ему даны все три термина, оно правильно определяет их соотношения, а в этом никто не ошибется.
«Логика не имеет никакого практического значения, а диалектика, наоборот, обладает им в значительной степени»
Самые большие трудность и опасность ошибки лежат в установлении и распределении аргументов, а не в извлечении из них заключений: последнее делается неизбежно и само собою. Другое дело – отыскание аргументов, а здесь как раз логика покидает нас: отыскать сначала основную посылку есть дело рефлектирующего рассудка, как, например, сказать: «Все животные, имеющие легкие, имеют голос». Если суждения эти правильны, и сие налицо, то вывод заключения есть детская игра, а к нему только и относятся логические правила. Правильность суждений логика предоставляет рассудку, и в этом вся трудность. Итак, бояться стоит не ложных заключений, а только ложных суждений, как это и подтверждается опытом на каждом шагу.
Не только рефлективный рассудок, которому обязаны все великие открытия и важные истины, оказывается заключенным лишь в единичных личностях и вообще совершенно не характерен для людей, но даже и рассудок, располагающий правилами, понятиями, абстракциями и массой отдельных примеров, данных ему наблюдением, – такой рассудок, вся задача и цель которого заключается единственно в том, чтобы понять, подходят ли известные случаи под данное правило. Даже субсуммирующий, как я его называю, рассудок едва ли можно приписать обыкновенному человеку; по крайней мере у большинства людей он чрезвычайно слаб. Мы видим, что даже там, где суждение людей не совсем подкуплено личными выводами и интересами (как большей частью бывает), все‑ таки главным основанием они считают авторитет, идут только по чужим следам, повторяют только то, что слышали от других, и хвалят, и ругают все единственно по примеру других.
Раздались аплодисменты – они начинают аплодировать, раздается свист – и они начинают свистеть. Если видят, что другие бегут за кем‑ то, – и они, не отдавая себе отчета, бегут вслед за ними. Если видят кого‑ нибудь покинутым, боятся подойти к нему. В жизни большинства людей, наверное, нет ни одного такого случая, о котором можно было бы сказать, что они решили так поступить и поступили единственно на основании собственного рассудка.
Они похожи в этом случае на овец, идущих за бараном: если он перескочил через забор или через ров, – скачут все до одного; если он обошёл, – обходят и они.
Не будь этого, как можно было бы объяснить тот факт, что каждая новая, освещенная собственным светом, вооруженная вечною силою истина, несмотря на все эти достоинства и преимущества, всякий раз при своем появлении должна выдерживать сильнейший отпор со стороны застарелого заблуждения. Поройтесь в истории наук и вы убедитесь, какой богатырский бой выдерживала всякая важная новая истина при своем появлении. Сначала принимают ее гробовым молчанием, не обращают на нее никакого внимания, потом противопоставляют ей старое заблуждение под видом этакого божка в надежде, что она окаменеет перед ним, как перед головой горгоны[18]. Но так как подобная попытка, конечно же, терпит фиаско, то поднимается отчаянный крик, шум и гам, начинают критиковать и поносить ее. Благодаря чему же она остается целой и невредимой? Естественно, благодаря тому, что с течением времени начинают с ней соглашаться и принимают ее сначала отдельные лица, они добиваются какими‑ либо путями авторитета и в конце концов распространяют свое мнение и прививают его толпе. Совершается это весьма медленно, и окончательный результат часто получается только тогда, когда человек, сделавший открытие, уже окончил свое жалкое существование на земле и отдыхает после многотрудной и многострадальной работы. Кому нужны примеры, пусть вспомнит истории Коперника, Галилея, пусть прочитает историю открытия кровообращения Гарвеем и признания ее всеми учеными спустя тридцать лет. Насколько всякий человек одарен рассудком, свидетельствует история литературы всех народов.
Вот недавний пример, прогресс и развитие которого, наверное, все вы застанете еще при жизни. Возьмите теорию Гёте; в этой теории величайший человек из тех, кого в течение многих столетий произвела Германия, опровергает самым ясным, убедительным и доступным образом старое заблуждение Ньютоновской теории цвета. Книга его написана уже десять лет назад; с тех пор я и еще несколько других признали ее справедливость и открыто объявили это миру. Остальная часть ученого мира ругала ее и твердо держится до сих пор старого мнения: верить Ньютону. Своим отношением к этому вопросу Гёте готовит потомству прекрасные анекдоты.
С большим трудом можно отнести рассудок к основным свойствам обычного человека! Величайшие крикуны – бараны‑ вожаки. Благодаря им могут существовать литературные журналы, посредством которых люди, достаточно бесстыдные, чтобы являться непризнанными судьями, и достаточно трусливые, чтобы нападать анонимно на книги, написанные не анонимно, позволяют себе навязывать свои суждения незнакомым читателям; и существуют люди, которые позволяют a priori навязывать себе эти суждения. Таким образом оказывается, что лавры, эти символы славы и триумфа, раздают современникам журналисты; лавры, зелень которых не увянет, пока не выйдет из обращения журнальный номер. Но никогда не увядающие лавры, украшенные не сусальным золотом и мишурой рождественных елок, а настоящим, – лавры, которые не увядают и перед которыми одно за другим проходят столетия, – эти лавры раздаются далеко не журналистами.
Остатки рассудка, замещенного по большей части чужим авторитетом, имеют еще и сильного врага в виде собственной воли и склонностей. Воля всегда тайный враг разума. Потому‑ то чистый рассудок и чистый разум означают такой рассудок и разум, которые совершенно свободны от влияния воли и склонностей и подчиняются только собственным законам. Вследствие этого я дам вам правила, как следует поступать, когда стремитесь убедить кого‑ нибудь в истине, находящейся в прямом противоречии с заблуждением, которого он крепко придерживается, а следовательно, составляющем для него некоторые интересы.
Интересы оппонента бывают или материальные (если сущность заблуждений порождает для него выгоду, например, если он имеет много подданных, а ты стараешься доказать ему варварство крепостного права), или же единственно формальные (если он придерживается ошибочного взгляда только потому, что один раз уж он согласился с этим взглядом и отречение от него и признание правоты другого стоили бы ему слишком дорого). Правила, как поступать в данных случаях, чрезвычайно легкие и естественные; но между тем, несмотря на всю простоту, они очень редко применяются. Обыкновенно поступают наоборот: вследствие горячности, поспешности и желания добиться во что бы то ни стало правоты, с громким шумом и криком мы заставляем человека, придерживающегося какого‑ либо заблуждения, согласиться с нашим выводом. Из‑ за этого упомянутый человек закусывает удила, напрягает свою волю против всех обоснований и суждений, приводимых нами и ведущих, как он знает, к ненавистному для него заключению.
Благодаря такому поведению все сразу рушится. Согласно же нашему правилу, мы должны, наоборот, хранить свое заключение в тайне, изолировать его и выставлять только аргументы, но зато полно, ясно и всесторонне. Отнюдь мы не должны выводить сами заключения, но заставить это сделать того, кого хотим переубедить. Признать это он может потом в одиночестве, сам для себя и с тем большею убедительностью. Он легче согласится с истиной, если не будет стыдиться, что его убедили, а наоборот – будет гордиться тем, что познал истину и пришел к такому убеждению сам. Так тихо и незаметно должна проникать истина в сознание людей. В серьезных и опасных случаях, когда имеется риск вступить в противоречие с распространенным заблуждением, бывает нецелесообразно скрывать заключения, поскольку так можно прийти к совершенно ложному выводу, согласующемуся с общепринятым заблуждением, даже если аргументы вполне основательны.
«Одним из существенных препятствий для преуспеяния человеческого рода следует считать то, что люди слушаются не того, кто говорит умнее всех, а того, кто говорит громче всех»
Антоний: «Да, Брут назвал его спесивым, а Брут – уважаемый человек». Как бы обман ни был очевиден, он замечается не сразу, так как люди слишком объяты и опутаны заблуждением. Правильное заключение постепенно могут вывести только они сами – люди – ибо основа познания, как и всякая основа, влечет за собою неизбежно свое последствие, и истина выходит наружу (так утверждал Кант). Вот каким образом должна в этом мире прокладывать себе путь истина!
О самостоятельном мышлении [19]
Как обширная, но не приведенная в порядок библиотека не может принести столько пользы, как хотя бы и весьма умеренное, но вполне устроенное книгохранилище, так точно и огромнейшая масса познаний, если они не переработаны собственным мышлением, имеют гораздо менее ценности, чем значительно меньшее количество сведений, но глубоко многосторонне продуманных. Ибо только посредством всестороннего комбинирования того, что знаешь, посредством сравнения между собою всех истин и каждой порознь усваиваешь себе вполне собственное знание и получаешь его во всем его могуществе. Продумать можно только то, что знаешь, – потому‑ то нужно чему‑ нибудь учиться, – но знаешь также только то, что продумал.
Но к чтению и учению можно себя добровольно принудить, к мышлению же собственно – нет. Оно, как пламя воздухом, должно раздуваться и поддерживаться каким‑ либо интересом к предмету, каковой интерес может быть или чисто объективный, или просто субъективный. Последний существует единственно в наших личных делах и обстоятельствах; но первый только для мыслящих от природы голов, которым мышление так же естественно, как дыхание, но которые чрезвычайно редки.
Различие между действием на ум самостоятельного мышления (самомышления) и чтения невероятно велико, поэтому первоначальное различие голов, смотря по тому, направлены ли они к тому или другому, еще более увеличивается. Чтение именно навязывает уму такие мысли, которые ему по настроению и направлению данной минуты так же чужды и несродны, как печать сургучу, на котором она оставляет свой отпечаток. При этом ум испытывает полное принуждение извне думать о том или о другом, к чему он как раз не имеет ни склонности, ни побуждения. Напротив того, при самомышлении ум следует своему собственному побуждению, которое в данную минуту определяется или внешнею обстановкою, или каким‑ либо воспоминанием. Видимая обстановка не внушает ему какой‑ либо одной определенной мысли, как чтение, она дает ему только материал и повод для мышления согласно его натуре и минутному настроению. Постоянное чтение отнимает у ума всякую упругость, как постоянно давящий вес отнимает ее у пружины, и самое верное средство не иметь собственных мыслей – это во всякую свободную минуту тотчас хвататься за книгу. Подобный обычай и составляет причину, почему ученость делает большинство людей еще бессмысленнее и простоватее, чем они есть от природы, и отнимает всякий успех у их авторства. Они существуют, как еще сказал Поуп[20].
Чтобы вечно читать и никогда не быть читаемыми.
Ученые – это те, которые начитались книг; но мыслители, гении, просветители мира и двигатели человечества – это те, которые читали непосредственно в книге вселенной.
* * *
В сущности только собственные основные мысли имеют истинность и жизнь, потому что собственно только их понимаешь вполне и надлежащим образом. Чужие, вычитанные мысли суть остатки чужой трапезы, сброшенные одежды чужого гостя.
«К чтению и учению можно себя добровольно принудить, к мышлению же собственно – нет»
Чужая, вычитанная мысль относится к самостоятельным, всплывающим изнутри думам, как оттиск на камне растения первобытного мира к цветущему весеннему растению.
Чтение есть простой суррогат собственного мышления. При чтении позволяешь постороннему вести на помочах свои мысли. При том же многие книги годны только к тому, чтобы показать, как много есть ложных путей и как плохо было бы позволить им руководить собой. Но кого ведет гений, то есть кто мыслит самостоятельно, думает добровольно и правильно, – у того есть в руках компас, чтобы попасть на настоящую дорогу. Следовательно, читать должно только тогда, когда иссякает источник собственных мыслей, что довольно часто случается с самою лучшею головою. Напротив того, отгонять собственные, исконно могучие мысли есть непростительный грех. Это бы значило уподобиться тому, кто бежит от лона вольной природы, чтобы рассматривать гербарий или любоваться прекрасными ландшафтами в гравюре.
Если иногда случается, что медленно и с большим трудом путем собственного мышления и соображения приходишь к истине и выводу, которые можно было бы с удобством найти готовыми в книге, то все‑ таки эта истина будет в сто раз ценнее, если достигнешь ее путем собственного мышления. Ибо тогда она как интегрирующая часть, как живой член входит в целую систему нашего мышления, вступает в совершенную и прочную связь с нею, понимается со всеми своими причинами и следствиями, принимает цвет, оттенок и отпечаток нашего целого образа мышления, приходит своевременно, когда была в ней потребность, прочно усваивается и не может опять исчезнуть. В этом именно случае применяется и получает свое объяснение следующее двустишие Гёте:
Что унаследовал от дедов ты,
Усвой себе, чтобы владеть наследьем.
Самобытный мыслитель именно только впоследствии знакомится с авторитетными для его мнений писателями, которые ему тогда служат для подтверждения его мыслей и для собственного подкрепления; тогда как книжный философ отправляется, исходит от них, устраивая себе из вычитанных чужих мнений целое, которое и уподобляется составленной из чужеродного материала машине; мировоззрение же первого, напротив того, походит на живорожденного человека. Ибо оно есть выношенный и рожденный плод, зачатый вследствие воздействия внешнего мира на мыслящий дух.
Заученная истина держится в нас, как протез конечности, как фальшивый зуб, как восковой нос или, в лучшем случае, как нос, пересаженный из чужого тела; истина же, приобретенная собственным мышлением, подобна своей собственной конечности: только такая может нам принадлежать целиком и полностью. На этом и основывается разница между мыслителем и простым ученым. Оттого‑ то духовное приобретение самобытного мыслителя встает перед нами, как живая картина, с правильным расположением теней и света, выдержанным тоном и совершенною гармонией красок. Напротив того, умственное приобретение простого ученого похоже на большую палитру, наполненную разнообразными красками, которые хотя и расположены систематически, но без гармонии, связи и значения.
* * *
Читать – значит думать чужою головой, вместо своей собственной. Но для самостоятельного мышления, которое стремится выработаться в нечто целое, в некоторую, хотя бы и не строго завершенную систему, ничто не может быть вреднее, как слишком сильный приток (посредством чтения) чужих мыслей, потому что они, принадлежа порознь различным умам, иной системе, нося другую окраску, никогда сами не сольются в одно целое и не дадут единства мышления, знания, воззрения и убеждения, а, скорее, образуют в голове легкое вавилонское столпотворение и лишают переполненный ими ум всякого ясного взгляда и таким образом почти его расстраивают. Такое состояние замечается у многих ученых и объясняет то, что они относительно здравого смысла, правильности суждения и практического такта уступают многим неученым, которые свои незначительные познания, приобретаемые ими путем опыта, разговора и небольшого чтения, усваивают себе посредством собственного мышления. Как раз то же самое, но в большем масштабе, делает и научно образованный мыслитель. Хотя ему требуется много познаний и он должен поэтому много читать, но его ум достаточно могуч, чтобы все это осилить, ассимилировать, внедрить в систему собственных мыслей и таким образом подчинить целостному единству своего постоянно расширяющегося, величественного взгляда, причем его собственное мышление постоянно доминирует над всем, как основной бас органа, и никогда не бывает заглушаемо посторонними тонами, как это бывает в просто многосторонне сведущих головах, в которых переплетаются отрывки всех тональностей и не отыщешь основного тона.
* * *
Люди, которые провели свою жизнь за чтением и почерпнули свою мудрость из книг, похожи на тех, которые приобрели точные сведения о стране по описанию множества путешественников. Они могут о многом сообщить подробности, однако же в сущности они не имеют никакого связного, отчетливого, основательного познания о свойствах страны. Напротив, люди, проведшие жизнь в мышлении, уподобляются тем, которые сами были в той стране: они одни понимают, о чем, собственно, идет речь, знают положение вещей там в общей связи и поистине чувствуют себя как дома.
* * *
Самобытный мыслитель находится в таком же отношении к обыкновенному книжному философу, как очевидец к историческому исследователю; он говорит на основании собственного непосредственного знакомства с делом. Потому‑ то все самобытные мыслители в основе сходятся между собою, и все их различие проистекает только от точки зрения; где же таковая не изменяет дела, там все они говорят одно и то же. Ибо они только высказывают то, что объективно себе усвоили. Часто, к радостному своему изумлению, я находил уже высказанным в старых сочинениях великих людей те мысли, которые из‑ за их парадоксальности я не решался высказать на публике. Книжный философ, напротив того, повествует, что говорил один, и что думал другой, и что опять полагал третий, и так далее. Он сравнивает это, взвешивает, критикует и старается таким образом напасть на след истины, причем он вполне уподобляется историческому критику. Вполне ясный пример в подтверждение сказанного здесь могут доставить любителю курьезов «Аналитическое освещение морали и естественного права» Гербарта[21]и его же «Письма о свободе». Приходится просто изумляться, какой труд задает себе человек, тогда как, казалось бы, стоило только немножко употребить самомышления, чтобы увидеть дело собственными глазами. Но тут‑ то как раз и происходит маленькая задержка: самомышление не всегда зависит от нашей воли. Во всякое время можно сесть и читать, но не сесть и думать. С мыслями бывает именно то же, что и с людьми: их нельзя призывать во всякое время, по желанию, а следует ждать, чтобы они пришли сами. Мышление о каком‑ либо предмете должно установиться само собою вследствие счастливого, гармонического совпадения внешнего повода с внутренним настроением и напряжением, а это‑ то как раз подобным людям и не дается. Это можно проверить даже на мыслях, касающихся нашего личного интереса. Если нам в каком‑ нибудь деле предстоит принять решение, то мы далеко не во всякое любое время можем приступить к тому, чтобы обдумать основания и затем решиться, ибо зачастую случается, что как раз на этом‑ то наша мысль и не хочет остановиться, а уклоняется к другим предметам, причем иногда виновато в этом бывает наше отвращение к делам подобного рода. В таких случаях мы не должны себя насиловать, но выждать, чтобы надлежащее настроение пришло само собою; и оно будет приходить неожиданно и неоднократно, причем всякое различное и в разное время появляющееся настроение бросает каждый раз другой свет на дело. Этот‑ то медленный процесс и называется созреванием решения. Урок должен быть разделен на части, вследствие чего все, раньше упущенное, снова принимается в соображение, отвращение к предмету исчезает, и положение дела, будучи обстоятельнее рассмотрено, большею частью оказывается гораздо сноснее. Точно так же и в области теории следует выжидать благоприятного часа, и даже самый величайший ум не во всякое время способен к самомышлению. Потому‑ то он благоразумно и пользуется остальным временем для чтения, которое, будучи, как сказано, суррогатом собственного мышления, доставляет уму материал, причем за нас думает другой, хотя всегда своеобычным образом, отличным от нашего собственного.
«Самое верное средство не иметь собственных мыслей – это во всякую свободную минуту тотчас хвататься за книгу»
По этой‑ то причине и не следует читать слишком много, дабы наш ум не привыкал к суррогату и не отучался тем от собственного мышления, то есть чтобы он не привыкал к раз наторенной дорожке и чтобы ход чужого порядка мыслей не отчуждал его от своего собственного. Менее всего следует ради чтения совершенно удаляться от созерцания реального мира, потому что это последнее несравненно чаще, чем чтение, дает повод и настроению к собственному мышлению. Ибо созерцаемое, реальное в своей первобытности и силе есть естественный предмет для мыслящего духа и легче всего способно глубоко возбудить его.
После этих соображений нам не покажется удивительным, что самобытного мыслителя и книжного философа можно распознать уже по изложению: первого – по отпечатку серьезности, непосредственности и самобытности всех его мыслей и выражений, второго – по тому, что у него всё из вторых рук, всё – заимствованные понятия, всё – скупленный хлам, всё – бледно и слабо, как оттиск с оттиска, а его слог, состоящий из избитых банальных фраз и ходячих модных слов, похож на маленькое государство, в котором обращаются всё одни иностранные монеты, ибо оно собственных не чеканит.
* * *
Простой опыт так же мало может заменить мышление, как и чтение. Чистая эмпирика относится к мышлению, как принятие пищи к ее перевариванию и ассимилированию. Если же она и кичится, что только она одна благодаря своим открытиям способствовала прогрессу человеческого знания, то это похоже на то, как если бы похвалялся рот, что тело единственно ему обязано своим существованием.
* * *
Произведения всех действительно даровитых голов отличаются от остальных характером решительности и определенности и вытекающими из них отчетливостью и ясностью, ибо такие головы всегда определенно и ясно сознают, что они хотят выразить, – все равно, будет ли это проза, стихи или звуки. Этой решительности и ясности недостает прочим, и они тотчас же распознаются по этому недостатку.
* * *
Характеристический признак первостепенных умов есть непосредственность всех их суждений и приговоров. Все, что они производят, есть результат их самособственного мышления, которое повсюду обнаруживается как таковое уже в самом изложении. Следовательно, они, подобно монархам, имеют в царстве умов верховную непосредственность; все остальные медиатизированы[22], что уже видно по их слогу, не имеющему собственной, самостоятельной чеканки.
Всякий истинно самобытный мыслитель уподобляется монарху, поскольку он непосредствен и не признает никого над собою. Его приговоры и суждения, как постановления монарха, вытекают из его собственной верховноправности и исходят непосредственно от него самого. Он не приемлет авторитетов и признаёт только то, что сам утвердил. Обыденные головы, напротив того, подчиняясь всяческим имеющимся в ходу мнениям, авторитетам и предрассуждениям, подобны народу, который безмолвно повинуется закону и приказанию.
* * *
Люди, которые так усердно и поспешно стараются разрешить спорные вопросы ссылкою на авторитеты, в сущности очень рады, когда они вместо своего рассудка и взгляда, которых не имеется, могут выставить в поле чужие. Имя же их легион. Ибо, как говорит Сенека, всякий предпочитает верить, а не рассуждать. Потому‑ то общеупотребительным оружием в спорах им служат авторитеты: они набрасываются с ними друг на друга; и глубоко ошибается тот, кто, ввязавшись с ними в полемику, захотел бы прибегнуть к основаниям и доказательствам, ибо против этого оружия они являются рогатыми зигфридами[23], погруженными в волны неспособности судить и мыслить: они несмотря ни на что будут как аргумент к скромности [24]предъявлять вам свои авторитеты и потом провозглашать свою победу.
Сравнения, параболы и басни [25]
Вогнутым зеркалом можно воспользоваться для разнообразных сравнений; например, как это мимоходом было сделано выше, можно сравнить его с гением, ибо и гений концентрирует свои силы на одном пункте, чтобы, подобно вогнутому зеркалу, отбросить во внешний мир обманчивый, но прикрашенный образ вещей или вообще сконцентрировать свет и теплоту для изумительных эффектов. Элегантный полигистор[26], наоборот, подобен выпуклому рассеивающему зеркалу, которое отражает все предметы так, что их можно видеть немного позади его поверхности, равно как и уменьшенное изображение солнца, и отражает предметы по всем направлениям, навстречу каждому, – тогда как вогнутое зеркало действует лишь по одному направлению и требует определенного положения наблюдателя.
Во‑ вторых, вогнутому зеркалу можно уподобить всякое истинное произведение искусства, поскольку то, что оно сообщает, есть, в сущности, не собственное его ощутимое Я, эмпирическое содержание, а то, что лежит вне его, что можно схватить не руками, а, скорее, воображением, как истинный его трудно уловимый дух. Наконец, так же и безнадежно влюбленный может эпиграмматически уподобить свою жестокую красавицу вогнутому зеркалу, ибо оно, подобно ей, блестит, зажигает и истребляет пламенем, а само при этом остается холодным.