Небо, я иду домой

Менестрель

Литературно-художественный альманах

№ 5

Омск

Менестрель: литературно-художественный альманах. – Омск: Вариант-Омск, 2016. – № 5. – 248 с.

Редакционная коллегия: А.В. Козырев (главный редактор), Д.П. Соснов, И.Н.Сенин, В.В.Власов, А.И. Петров.

Корректор А. В. Козырев

Технический редактор Л. П. Синдирёва

Юбилейный, 5 выпуск альманаха посвящается 300-летию г. Омска.

Редколлегия выражает благодарность Омскому библиотечному техникуму за поддержку в издании журнала.

_______________________________________________________________________

Подписано к печати 16.01.2016. Формат бумаги 60х84 /8.

Печать оперативная. Усл. печ. л. 21, 75. Тираж 300 экз.

Издательство «Вариант-Омск»

644043, г. Омск, ул. Фрунзе, 1, кор.3, оф.15.

Тел./факс: 211–600

ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Дмитрий МЕЛЬНИКОВ

НЕБО, Я ИДУ ДОМОЙ

Стихотворения

* * *

Она поёт про доброго жука

в индустриальном городе Магог,

и Гарина прозрачная рука

касается её холодных щек.

О том, как выжить всем смертям назло,

она поёт на ящике пустом,

и битое зеленое стекло

хрустит под эфемерным каблучком,

и тьма густеет в глубине домов,

и пудреные волосы старух
из барского напольного трюмо
летят, как белый тополиный пух,

и зреют преисподние миры
под ветхой лакированной доской,
и скифские походные костры
пылают под заснеженной Тверской.

Я знаю этот город наизусть,
он извергает дым и вороньё,
он сорок лет готовит, как Прокруст,
мне ложе эталонное моё.

И не слезинка на моих щеках,

но воровского воздуха клеймо,

давай ещё про доброго жука,

мне в жилу эта песенка, Жеймо.

* * *

В январе в Алеппо начнётся дождь,

дети из подвала попросят хлеба,

ты отдашь им всё, что в рд найдёшь,
девочка размочит в воде галету,

братику чумазому вложит в рот,

тот начнет жевать её с важным видом,

взял бы вас, да надо идти вперед,

выйдя, обернёшься на серые плиты,

девочка рукою тебе махнёт,
жестами покажешь ей, что вернёшься,
а потом полжизни, как сон, пройдёт,
в комнате своей ты от слез проснёшься.

«Как они там, живы ли до сих пор?» -
спросишь у холодного в искрах неба…
И никто не ответит тебе, майор:
«Спи, давно всё кончилось в том Алеппо».

1996

* * *

На коже матовой твоей
лежит густая мгла,
я дом без окон и дверей,
но ты в меня вошла,

скрестила руки на груди
и встала у огня:

«Скажи, Зербино-нелюдим,
что любишь ты меня.

Ты истинный дурак, и дым
твои мечты, ей-ей,

но знай, Зербино-нелюдим,
что буду я твоей».

Я ездил на вязанке дров,

я жил известно как,

теперь со мной моя любовь
пьет водку натощак.

Ведем вязанку под уздцы
по собранным полям,

и спящие в тени жнецы
подобны мертвецам.

* * *

Те мраморные столики в кафе,

и солнцедар под липами нагими,

и розовые губы подшофе,

давно уже ушедшие с другими,

не вспоминает смертный человек –

он занят важным делом по дороге:

он собирает кистеперый снег

и облаков бескрылые молоки,

он собирает лиственный нефрит,
просвеченный и позлащенный Фебом,
он выбивает звездный кимберлит

из хорошо прокуренного неба,

кладет в суму пустопорожний гром

и ржавое чугунное распятье,

и допивает смертным языком

весь свой бессмертный воздух без изъятья.

2009

* * *

Снег падает на рябь свинцовых вод;

здесь в Питере престраннейший живет
благообразный пожилой скелет

в пальто огромном с барского плеча, –

его глазницы источают свет,

как будто в череп вставлена свеча.

Во глубине Синявинских высот

еще терпенье гордое хранят
сей город отстоявшие, и вот

в башмачкинской шинели Ленинград,

подвешенный на тоненькой реке,

качается, как в люльке родовой,

бойцов, застывших в роковом броске,

младенческой касаясь головой,

и смертная над ним витает тень,

и верно служат голод и мороз,

но сдерживать рыданья в темноте

он не дорос еще, он не дорос.

* * *

А. С. П.

Мне вместо сердца – пламенный мотор

в анатомическом театре гор

был вставлен в грудь – и тросик «пускача»

мне вывели из левого плеча.

И в очи, чтоб закрыть их не посмел,

мне врезали рентгеновский прицел,

смещенную оптическую ось,

чтоб видел многомерно и насквозь.

И голос мертвых – снегопад живых

прошелестел у самых губ моих,

коснувшись внутреннего слуха:

Иди, иди, живи среди людей

и дай им зренье тысячи чертей,
и праздность очарованного духа

с усмешкой подпоручика Киже,

закостеневшего в смутьянстве,

из комнаты, где зеркала уже

не отражают лишнего в пространстве.

2010

* * *

Бабочка ночная,

черный махолет

надо мной летает,

словно в путь зовет.

Черная невеста,
белой головой
укажи мне место
с мягкою травой,

за широкой бугой,
за могильным рвом,
за гранитным кругом,

сложенным Петром –

синие каленые

Божьи города –

яблочком зеленым

укачусь туда.

Пусть волшебным блюдцем

древних королей

слезы обернутся

матери моей

там, где Бог на удочку

ловит облака,

яблочко на блюдечке,

тэ-че-ка.

2010

* * *

Тихо падает листва,
с неба падая, звезда,
между липами нагими
затаилась навсегда.

Небо, небо, я живой,

знаю, ты меня не слышишь,

ты всего лишь путь домой,

журавли плывут над крышей,
в жизнь влюбленные вполне –

или это снится мне?
Пролетели мои дни,

пролетели мои годы,
ты мне руку протяни,

в час душевной непогоды
помани за облака,
уведи с собою в гору,

отражаются в зрачках

синевы твоей озера,

небо, небо, я живой,
с расписными журавлями,

золотыми кренделями,
каруселями, шатрами,

гжелью, дымкой, хохломой –

всею ярмаркой мирской,

как на день рожденья к маме,

небо, я иду домой.

* * *

Когда в оазисах Шаданакара

садился борт, и черные пески

сулили нам спасенье от кумара

и полную свободу от тоски;

Когда в ауле или в сакуали

нас ждали те, в которых мы стреляли,
которые потом стреляли в нас –

я вспоминал тебя в последний раз,

как ты такая с синими глазами,

и мы все ходим, за руки держась,

и ты мне даришь карточку на память;

на ней вполоборота и смеясь

ты смотришь в глаз хрустальный объектива,

и все, кого мы любим, просто живы,

и смерти нет, и расставанья нет.

В оазисе под черными песками

у мальчика, который ехал к маме,

есть карточка во внутреннем кармане,

на ней тебе всегда семнадцать лет.