Роковая шутка

Игра была не в шутку…

Датская народная баллада «Нилус и Хилле»

С тем не играют, от чего умирают.

Пословица

До сорока пяти лет Васька Петров был самым что ни на есть обыкновенным человеком. Работал водителем в городском автобусном предприятии, имел сына-разгильдяя Мишку и сварливую жену Райку, что все пятнадцать лет их супружеской жизни со свирепостью жандарма и дотошностью сыщика выворачивала наизнанку мужнины карманы в поисках денег, утаенных им с очередной получки. И при этом беспрестанно пилила Ваську, ела поедом, честила на все корки, называла его лодырем и пьяницей…    впрочем, это были еще самые безобидные из прозвищ, которыми Райка награждала своего благоверного. Но все-таки она ни разу не смогла отыскать надежно припрятанную заначку, которую ее супруг тратил на то, чтобы раз в неделю, а именно — в пятницу, известную в народе, как «день шофера», устроить себе праздник. Собственно, вся жизнь Василия Петрова сводилась к ожиданию очередной пятницы, когда он с друзьями отправлялся в баню.

Баня эта находилась при том самом автобусном предприятии, где работал наш герой, и представляла собой душевую, переоборудованную в сауну. В ней водители и рабочие отдыхали телом и душой от домашних забот и хлопот, коротая время за пивком, вяленой рыбкой да бесконечными и бесполезными разговорами «за жизнь». И неизменным участником этих банных выпивок и посиделок был Васька Петров. Потому что только там он мог почувствовать себя человеком…

В ту пятницу Васька заявился в сауну, если не самым первым, то одним из первых. Ибо одновременно с ним туда, прихрамывая и потирая поясницу, приплелся Леха Смирнов, работавший на том же самом десятом маршруте, что и Василий.

— Что, «лапы ломит, хвост отваливается»? — поинтересовался Васька у страждущего, с удовольствием обсасывая ломтик вяленого ершика и запивая его смесью из пива и водки, именуемою в народе «ершом». В отличие от своих приятелей, Васька пил в бане не пиво, а «ерша», авторитетно приговаривая при этом — «ершик ершика любит». Эту шутку Васька придумал сам, чем втайне очень гордился. Он вообще считал себя большим шутником…

— Тебе-то легко, у тебя не болит, — огрызнулся Леха. — А я вчера полдня мотор чинил, и вот что вышло! Болит, аж спасу нет! Я уж две стопки принял — не помогает. Слушай, Вась, потри-ка ты мне спинку. Вдруг пройдет…

— А хочешь, я тебя полечу? — неожиданно спросил его Васька, в очередной раз отхлебывая «ершистую» смесь.

— Это как так — полечишь? — Леха изумленно уставился на новоявленного целителя. — Разве ты умеешь?

— А то! — ухмыльнулся Василий, который в этот момент уже ощущал себя все могущим и все умеющим. — Чего тут сложного! Видал, как ик! — стра-сенс в телевизоре лечит? Вот так руками поводит — и все прошло. Давай, ложись сюда. Сейчас я тебя лечить буду.

В ответ Леха пробормотал что-то невразумительное, но все-таки послушно распластался на банном полке. А Васька, лихо допив содержимое стакана, встал над ним и принялся водить руками по его спине.

— Ты это что делаешь? — забеспокоился Леха. И вдруг заорал:

— Пусти! Пусти! Жжет!

— Лежи давай! — рявкнул Васька и продолжал проделывать пассы над Лехой, который извивался ужом под его руками. Наконец, тому удалось вскочить на ноги, и…

— Слушай, ты это что сделал? — крикнул он. — Оно же прошло! Нет, ты скажи, как ты это сделал?

— Ловкость ног и ловкость рук… — пьяно ухмыльнулся Василий, несказанно довольный тем, что ему удалось так ловко разыграть глупого Леху. Ведь этот дурак, кажется, и впрямь поверил, будто Васька вылечил ему спину. А на самом деле он просто пошутил. Но какая же забавная вышла шутка! Право слово, самому смешно!

Если бы он знал, к сколь неожиданным последствиям приведет его шутка!

* * *

В понедельник, едва Васька явился «на работу, как на праздник», радуясь, что до позднего вечера не увидит постылую, вечно недовольную физиономию Райки, к нему подошел сторож Иваныч и с заговорщическим видом поманил водителя в сторону:

— Слушай, тут говорят, ты лечить умеешь, — зашептал он Ваське на ухо, обдавая его удушливым запахом перегара и табака. — А у меня, слышь, ноги совсем отказывают. А к врачам, сколько не хожу, одно твердят: бросай пить, да бросай пить, не то они вовсе отнимутся… Легко им говорить! А мне как жить без водки? Сам знаешь, «кто не курит и не пьет, тот здоровенький помрет…» Не охота помирать-то. Полечил бы ты меня, а…

Васька так и обмер. Это ж до чего надо было допиться, чтобы поверить, будто он и впрямь умеет лечить? Ну, удружил Леха… да только Иваныч, похоже, еще больший дурак, раз этому дурню поверил. Васька уже собирался рассказать сторожу правду о своей банной шутке. Но в это самое время к ним, как говорится, подрулил Макс с шестого маршрута:

— Вась, у меня к тебе дело. Ты б не мог мне спину поправить? Ну так, как Лехе сделал? С меня пол-литра…

Последняя фраза решила все. В самом деле, что ему стоит еще раз изобразить экстрасенса? Пусть эти олухи верят, будто он и в самом деле обладает каким-то там целительским даром. А он не такой дурак, чтобы отказаться от дармовой выпивки. В конце концов, это ведь всего лишь шутка…

* * *

Не прошло и недели, как по всему автобусному предприятию пронеслась слава о целительском даре Васьки Петрова. И к новоявленному экстрасенсу вереницей потянулись болящие и страждущие. Разумеется, особое внимание Васька уделял тем, кто обещался поставить ему за лечение выпивку и закуску. А также тем, кто, не тратя время на обещания, сразу же делал это. Хотя в душе Васька смеялся над ними. Неужели они и в самом деле верят, что он умеет лечить? И потом болтают, будто они поправились оттого, что Васька поводил над ними руками. Похоже, в их автобусном предприятии все сотрудники, как на подбор, ненормальные… Ну и ладно! Ему от этих дураков только польза: не он им выпивку ставит, а они ему. А еще говорят, будто дармовой сыр — только в мышеловке…

Отныне жизнь Васьки превратилась в сплошной праздник. Еще бы! Ведь теперь он каждый день был сыт, пьян и счастлив. Так что не замечал настороженного взгляда своей жены Райки, которая никак не могла взять в толк, отчего это ее затюканный муженек вдруг воспрянул духом. Разумеется, прежде всего Райка предположила, что он завел себе зазнобу на стороне. Однако в таком случае Васька стал бы утаивать от нее куда больше денег, чем раньше. А он вместо этого теперь отдавал ей всю зарплату. Тогда на какие же деньги он пьет?

Разумеется, Райка каждый день… да что там — по нескольку раз на день, приставала к Ваське с допро… расспросами в надежде сломить его молчание и заставить чистосердечно признаться, откуда у него вдруг появились деньги. Однако тот лишь загадочно ухмылялся в ответ. Не сумев вырвать у Васьки признание, Райка решила сменить тактику. И, улучив момент, когда Васька заявился домой в особо благостном состоянии, принялась ластиться к супругу:

— Вот смотрю я, Васенька, как ты на работе надрываешься… — ворковала она. — И все-то ради нас с Мишенькой. Пожалел бы ты себя, голубчик… отдохнул бы. В баньку бы сходил, или с мужиками вашими на рыбалку. Если денег нужно, так возьми. Мы как-нибудь перебьемся…

— Да отстань ты! — отмахнулся не привыкший к столь ласковому обращению Васька. — Нужны мне эти копейки!

— Так ведь откуда же еще тебе деньги-то взять? — притворно изумилась Райка, заметив, что муж утратил бдительность и, того гляди, проболтается. — Взаймы, что ли? Так кто сейчас кому взаймы даст? Каждый над своей копейкой дрожит…

— Зачем взаймы? — искренне возмутился Васька. — Да они мне сами выпивку ставят! Нет, ты видала таких дураков! Думают, будто я их лечу…

— Что-о?! — изумилась Райка. — Васенька, голубчик, ты что, и правда лечить умеешь?

И тут Васька не выдержал и рассказал сразу подобревшей супруге про свою шутку в бане. А также про то, что после этого он за неделю успел перелечить всех у себя на работе. Причем самое удивительное — все наперебой твердят, будто он их вылечил.

Страшный суд. 1840-е гг. Худ. Федор Бруни

— Вот оно что… — глубокомысленно произнесла Раиса.

Спустя несколько часов она уже вела задушевный разговор со своей соседкой Веркой:

— Вот что, Вер, брось ты к этим врачам ходить. Сколько ты уже к ним выходила — а все без толку. Что эти врачи могут? Да ничего они не могут… Лучше давай тебя мой Василий полечит. Да не шучу я, не шучу… Он уже полгорода вылечил. А от всего! И от рака, и от сердца, и от живота, и от головы… Сколько? Да так и быть, за полцены… Какникак, сколько лет соседи… Да и грех на чужой беде наживаться. Неси пятьсот рублей. Что? Да сколько ты уже на лекарства денег выбросила? А тут на раз все пройдет. В общем, неси тысячу. Еще подумаешь? Смотри, как бы не опоздать. К нему же со всего города народ валит — где ему всех-то принять? Согласна… Тогда приноси вечером две тысячи. Зато уйдешь здоровой. Как говорят, здоровье цены не имеет… Шутка…

* * *

Спустя два года к Ваське… впрочем, теперь уже к целителю Василию Ивановичу Петрову, ехал лечиться народ со всей России-матушки. И его офис, вернее, лечебный центр в самом центре города, осаждали толпы болящих телом и душой, готовых заплатить любые деньги за пятиминутный сеанс лечения у знаменитого экстрасенса. Между прочим, этот центр, директором коего была супруга целителя, Раиса Сергеевна, назывался «Руки надежды». Ибо Василий Петров остался верен своему первоначальному методу: водить над больным местом любой локализации своими руками. Правда, теперь они были совершенно непохожи на корявые, с обломанными ногтями, лапы водителя Васьки Петрова, в которые, казалось, навсегда въелись грязь и солярка. Они были отмыты добела и с помощью специальных кремов доведены до нежной мягкости шелка. Они источали аромат лаванды и розового масла. Сам вид этих рук свидетельствовал о том, что от них исходят флюиды… энергия… сила… одним словом, нечто целительное. Если бы их увидел прежний Васька Петров, он не узнал бы собственных рук. Впрочем, к этому времени водителя Васьки Петрова уже не было. Вместо него существовал целитель Василий Иванович Петров.

* * *

…По словам известного поэта, «времена не выбирают, в них живут и умирают». Однако, в каком бы времени ни жил человек, выбор жизненного пути все-таки остается за ним. Вот и Васька Петров сам избрал свою жизненную дорогу. Хотя в самом начале он чуть было не свернул с нее по вине своей тещи, Капитолины Дмитриевны.

Тот день, когда теща в очередной раз наведалась в гости к ним с Райкой, стал для него судьбоносным. Надо сказать, что старуха нечасто посещала родню. Поскольку жила в отдаленной деревне у самого Белого моря, от которой до города можно было добраться только на теплоходе. И приезжала к дочери и зятю исключительно летом или поздней весной, когда река была судоходной. Зимой же жила отшельницей в своей заброшенной деревне. Первое время после свадьбы Васька с Раисой уговаривали старуху продать дом и купить квартиру в городе. Ибо хотели в будущем обеспечить Мишку отдельным жильем. Однако Капитолина Дмитриевна заявила, что ни за что на свете не уедет из родной деревни и не расстанется с родительским домом. И если куда и переселится из него, то лишь на местное кладбище, где лежат ее отец, мать, муж Федор и старший сын Степан… После этого Васька с Раисой оставили старуху в покое. Хотя втайне негодовали на ее упрямство и нелюбовь к внуку. Впрочем, Капитолина Дмитриевна всю жизнь слыла женщиной неуступчивой и суровой. И всегда говорила людям правду в глаза, не заботясь о том, нравится им это или нет, и, как говорится, невзирая на лица и средства.

Вот и сейчас, в очередной свой приезд к дочери, зятю и внуку, она равнодушно обозрела новые мебель, холодильник, музыкальный центр, телевизор с экраном на всю стену и прочие приобретения, недавно появившиеся в квартиреПетровых благодаря целительской деятельности Васьки. Когда же дочь радостно поведала ей о том, на какие деньги куплены все эти вещи и что еще они собираются приобрести в ближайшем будущем, Марья Дмитриевна нахмурилась и проворчала:

— Нашла, чему радоваться! Это же все не трудом — обманом нажито. А обманом жить — Бога гневить. Брось, Васенька, это делать, не гневи Бога…

— Да разве ж я кого обманываю? — возмутился Васька, уже успевший «вспрыснуть» приезд тещи. — Они мне сами деньги несут. Решили, будто я — целитель. Да какой я им целитель? Это я так… шучу. Мне что, пошутить нельзя?

— С этим не шутят! — не сдавалась теща. — Смотри, дошутишься… Бог долго ждет, да больно бьет…

— А ты меня своим Богом не пугай! — вскинулся Васька. — Много ли Он тебе-то самой помогал?.. А я хочу жить не хуже людей. Без Бога широка дорога!

— Дурак ты, дурак! — в сердцах вскричала Капитолина Дмитриевна. — Попомни мое слово, сам рад не будешь, куда тебя эта широкая дорога заведет… — И, наскоро собравшись, уехала восвояси, даже не попрощавшись с дочерью и зятем.

— Подумаешь! — нарочито бодро произнес Васька, когда они с Райкой остались вдвоем. — Нашла чем пугать — Богом! Сказки все это! Нет никакого Бога!

А потом с довольной ухмылкой повторил свою шутку:

— Без Бога широка дорога.

Не ведая, что пресловутая «широкая дорога без Бога» существует на самом деле. И, как всякая дорога, она имеет конец…

* * *

После того разговора с тещей Васька стал меняться на глазах. Первой это заметила бдительная Раиса. Еще бы! Ведь ее муженек вдруг чудесным образом перестал пить. В то время, как прежде он каждую пятницу являлся домой навеселе. Когда же начал заниматься целительством — то, как говорится, и вовсе «не просыхал». Благо, выпивку ему поставляли благодарные пациенты. А тут Васька вдруг в одночасье охладел к спиртному. Причем без всякого там кодирования! Пару раз для эксперимента Райка ставила перед мужем открытую бутылку водки. Но Васька с отвращением отодвигал «беленькую» прочь. Похоже, теперь он не переносил даже ее запаха. Сперва Раиса радовалась этому — она всегда считала, что тратить деньги на выпивку — это все равно, что бросать их на ветер. Как поначалу радовалась она и тому, что Васька перестал ходить в свою любимую баню и напрочь порвал с прежними приятелями. В самом деле, негоже знаменитому целителю якшаться с какими-то там работягами! Однако, чем дольше она приглядывалась к своему мужу, тем больше ей становилось не по себе. Отчего-то ей казалось, что прежний веселый и непутевый Васька умер. А тот суровый, властный нелюдим, что теперь живет с нею под одной крышей, лишь похож на него. Но это не Васька, а кто-то другой… даже не человек, а нежить. Разумеется, над этим можно было посмеяться — вот до чего разыграется воображение, если часами смотреть по телевизору всякие «ужасти» про зомби и вампиров! И все-таки ЭТОТ Васька внушал ей необъяснимый страх, или, скорее, ужас. Если раньше не проходило и дня, чтобы Раиса по какому-нибудь поводу, а то и вовсе беспричинно не выбранила своего муженька, теперь она не решалась даже повысить на него голос. Как-то раз она было попыталась по давней привычке прикрикнуть на супруга. Но осеклась, почувствовав на себе испепеляющий взгляд Васьки. Нет, все-таки не Васьки, а кого-то другого, наделенного нечеловеческой властью и неистовой злобой. С тех пор она боялась поднять на него глаза… она боялась ЕГО.

* * *

Что до самого Васьки, то он даже не заметил своего исчезновения. Вернее, превращения в целителя Василия Петрова. Хотя это произошло отнюдь не сразу, а постепенно и поэтапно.

Сперва Васька радовался тому, насколько удачной оказалась его банная шутка. А потом — тому, что окружающие его люди так и не догадались — это был всего лишь розыгрыш. Напротив, они поверили, будто он и впрямь способен лечить любые болезни. И это его весьма забавляло. В самом деле, сколько лет Райка твердила ему, что он — дурак! Но, оказывается, есть кое-кто и поглупее его. Причем (вот ведь потеха!) эти дураки мнят себя великими умниками. Хотя на самом деле глупы, как бараны. Что ж, баранов стригут. Отчего ж в таком случае и ему не поживиться за счет чужой глупости? Не зря ведь говорят: дураку — маета, умному — деньги…

Однако странно: никто из Васькиных пациентов даже не подозревает, что он их не лечит, а дурачит. Напротив, они на все лады превозносят его целительский дар. А вдруг он и впрямь обладает неким даром? Похоже, что это и впрямь так…

С тех пор Васька уверился в собственном всемогуществе. Еще бы! Ведь одним мановением руки он исцелял даже те болезни, которые было не под силу вылечить врачам. Теперь нити людских жизней находились в его руках. И в его власти было укрепить любую из них. Или оборвать ее. По крайней мере, так считал он сам.

Как-то раз к нему на прием пришла пожилая женщина, которую недавно выписали из больницы. По ее словам — умирать. И это было горькой правдой. Ведь даже в двадцать первом веке есть заболевания, перед которыми врачи бессильно разводят руками. Поэтому последней надеждой для этой больной оставался целитель Василий Петров… Каково же было изумление Васьки, когда он узнал в ней директрису школы, где он когда-то учился. И из которой его выгнали после восьмого класса за драку с одноклассником. Вернее, за то, что он, как говорится, дал ему сдачи. Разумеется, окажись оба драчуна обыкновенными мальчишками, никто бы не придал значения тому, что они расквасили друг другу носы — с кем не бывает? Но на беду, мать избитого парня оказалась подругой директрисы и взывала к отмщению. Как тогда мать Васьки упрашивала начальственную даму пожалеть сына и дать ему возможность окончить десятилетку! Но директриса была непреклонна. Ваську не просто выгнали, но еще и дали ему такую характеристику, что он обошел немало городских техникумов, прежде чем его все-таки приняли учиться в один из них…

И вот теперь бывшая директриса стояла перед своим бывшим учеником, умоляя о прощении и помощи и предлагая ему любые деньги, лишь бы только он помог ей… ради больного мужа, который не переживет ее смерти, ради детей, ради внуков… Но Васька на всю жизнь запомнил свою обиду и унижение матери. И отказал ей.

Вскоре после этого у него обнаружился новый дар. Не только целительский, но и, так сказать, обратный. Дар насылать болезни. После этого количество посетителей в его офисе увеличилось вдвое, если даже не втрое. Соразмерно с этим возросли и Васькины доходы. Ведь почти у каждого человека есть враг, которому он страстно желает отомстить. Так что теперь Васька только и делал, что, так сказать, обрывал чьи-то жизненные нити. И упивался собственным всемогуществом.

Не подозревая, что ожидает его за очередным поворотом избранной им широкой жизненной дороги…

* * *

…Кабинет, где экстрасенс Василий Петров принимал посетителей, был средоточием его лечебного центра, как средоточием паутины является место, где паук поджидает свою жертву. И, когда целитель находился там, никто из посторонних… да что там! — из сотрудников, включая даже его супругу, не смел входить туда. Поэтому Васька был взбешен, когда однажды Раиса нарушила табу и в разгар лечебного сеанса ворвалась в его кабинет.

— Миша… — от волнения она едва могла говорить. — Миша… разбился.

— Вон, — злобно прошипел Васька, даже не обернувшись к ней.

— Но… — начала было Раиса.

— Я сказал — вон, — повторил Василий таким тоном, что несчастной оставалось лишь повиноваться. — И без меня не смей никуда уходить. Поняла?!

…Лишь поздним вечером, закончив прием, Васька разрешил Раисе поехать в больницу, куда, как ей сообщили, госпитализировали Мишку. И сам отправился вместе с нею.

На приемном покое им сказали, что Михаил Петров был доставлен в больницу после автокатастрофы в крайне тяжелом состоянии. А девушка, что находилась вместе с ним в машине, погибла на месте.

— Пустите меня к нему! — потребовал Васька. — Вы что, не знаете, кто я такой?! А ну, пропустите сейчас же!

Однако сотрудники наотрез отказались выполнить его приказ. Потому что в столь позднее время посетителей в отделения уже не пропускали. И это равно касалось и знаменитых экстрасенсов, и, как говорится, простых смертных… Когда же Васька набросился на них с бранью и угрозами, вызвали охрану. Вид суровых плечистых мужчин сразу же остудил боевой пыл разбушевавшегося экстрасенса… Впрочем, как раз в это время на приемный покой спустился дежурный нейрохирург и сообщил Петровым, что полчаса назад их сына прооперировали по поводу субдуральной гематомы[10]. Однако состояние его остается крайне тяжелым… К сожалению, он не может пропустить их к больному, потому что в настоящее время тот находится в реанимационном отделении. Если в его состоянии произойдут какие-то изменения, им сообщат об этом по телефону.

Материнское сердце подсказало Раисе, ЧТО скрывается под этими словами. Она всхлипнула… но тут же смолкла, испуганно глядя на мужа, на лице которого было написано ледяное спокойствие.

— Пошли отсюда, — приказал он Райке. И, не оглядываясь, направился к выходу. Украдкой утирая глаза, она послушно поплелась вслед за ним к машине.

Их путь домой лежал мимо старого городского кладбища. На улице уже давно стемнело. Но в окнах кладбищенской церквушки еще горел свет. Заметив этот огонек, Райка обернулась к мужу и умоляюще посмотрела на него. В ответ Васька лишь прибавил скорость, и спустя миг церковь осталась позади…

Едва они переступили порог своей квартиры, как им позвонили из больницы и сообщили о смерти Михаила…

* * *

Это казалось ошибкой, чудовищной нелепостью. Мишка не мог разбиться! Ведь он слыл опытным водителем, легко управлявшимся с любым автомобилем. Можно сказать, он вырос среди машин и автобусов. И первые уроки вождения ему, в ту пору еще школьнику, давал сам Васька… Правда, Мишка, по примеру отца, частенько садился за руль пьяным. Но разве так поступал он один? Да и сколько существует легенд о некоем водителе, который годами ездил в пьяном виде по извилистой горной дороге по-над пропастью, и свалился в нее лишь после того, как однажды его заставили изменить давней привычке и вести машину, будучи трезвым…

Так почему же Мишка, «объезжая» вместе с очередной подружкой очередную иномарку, купленную на отцовские деньги, на одном из поворотов дороги вдруг не справился с управлением и на полной скорости врезался в несшийся навстречу «КамАЗ»? Это навсегда осталось загадкой. Да и не было особого смысла искать причину аварии. Разве это могло воскресить погибшего Михаила?!

Гибель сына окончательно сломила Раису. Ведь Мишка был ее единственным, вдобавок, поздним ребенком. Они с Васькой долго не решались завести дитя, следуя известному заблуждению: «зачем плодить нищету?» И первые беременности Раисы заканчивались походом на очередной аборт. Когда же Петровы все-таки надумали продолжить род, Райке было уже под тридцать. Вдобавок, на ее здоровье сказались последствия многочисленных абортов… И все-таки чудо произошло — Раиса родила ребенка, здорового ребенка, сына… Он был ее радостью, ее баловнем, а в последнее время — и ее утешением. Потому что с годами становился все больше похож на того, прежнего Ваську, которого она утратила навсегда. И вот Райка лишилась и этого, последнего своего утешения…

Теперь она казалась лишь тенью прежней Раисы. Она с трудом справлялась с работой. И, оставаясь одна, горько и безутешно плакала о погибшем сыне. До поры до времени ей удалось скрывать свои слезы от Васьки. А может, он просто не замечал, что его супруга тает на глазах. Но как-то раз, закончив прием посетителей несколько раньше обычного, Васька вошел в кабинет Раисы в то время, когда она, сидя за столом, плакала навзрыд.

— Ты что тут развылась, сука? — набросился он на Райку.

Она вздрогнула и подняла голову, пытаясь сквозь слезы разглядеть того, кто сейчас стоял перед ней. И вдруг снова заплакала:

— Мишенька… Как же мы без него жить-то будем? В чем же мы провинились, Господи? За что? За что?!

— Заткнись, тварь! — взревел Васька, надвигаясь на Раису. — Заткнись, слышишь!

— Прости, прости, Васенька… — испуганно лепетала несчастная женщина, закрывая руками лицо, чтобы не видеть того, страшного, кем теперь стал ее Васька.

— Сейчас я тебя отучу выть! — рычал разъяренный целитель. — Сейчас ты у меня заткнешься! Тварь!

Объятый яростью, он протянул к ней руки… и в следующий миг Райка, глухо вскрикнув, рухнула на пол.

Некоторое время Васька молча стоял над телом жены. А потом вдруг бросился к телефону, набрал номер и закричал в трубку:

— Алло! Это «Скорая помощь»! Приезжайте скорее! Здесь женщине плохо! Скорее!

* * *

Вскрытие установило, что причиной смерти Раисы стал обширный инфаркт миокарда. Или, как говорят в народе, разрыв сердца. Поэтому все сочли ее смерть вполне естественной. А то, что предшествовало ей, знали лишь двое из людей — Васька и Раиса. Вернее, теперь это знал только Васька… Впрочем, даже если бы существовал еще один свидетель происшедшего, никто бы не поверил его уверениям, будто это Васька убил Раису. Ведь утверждение, что человека можно убить словом — не больше, чем красивый оборот речи. И уж тем более невозможно убить его с помощью чего-то сверхъестественного. Современный и мнящий себя образованным человек убежден, что все рассказы и россказни о подобных случаях — это исключительно народные сказки и древние суеверия, к которым всерьез могут относиться лишь невежественные дикари. Так что Васька мог не опасаться за себя — он был вне всяких подозрений.

Тем не менее, по городу все-таки поползли слухи, будто жена знаменитого экстрасенса умерла как-то странно… вроде бы даже и не своей смертью… или он от чего-то лечил ее, да только так и не смог вылечить…

Фигура Христа с картины Страшный суд. 1840-е гг. Худ. Федор Бруни

После этого поток посетителей, рвавшихся на прием к Василию Петрову, сразу уменьшился. Ведь разве заслуживает доверия тот целитель, который, излечивая других, так и не сумел помочь собственной жене?

Но Васька не снисходил до того, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. И по-прежнему ощущал себя хозяином чужих судеб и жизней, гордо идущим вперед по избранной им широкой жизненной дороге, уходящей в необозримую бесконечность.

Потому, когда ЭТО произошло впервые, он не поверил случившемуся. Сколько раз за годы своей целительской практики он одним мановением рук излечивал подобные заболевания! Неудивительно, что и этот больной после пятиминутного сеанса лечения у знаменитого экстрасенса заявил, что ему стало лучше. Как же он радовался этому! Однако уже на другой день к Ваське прибежали его родственники и потребовали назад деньги за лечение. Да еще и пригрозили ему судом. Мол, в тот же вечер больной почувствовал себя настолько плохо, что его пришлось на «Скорой» отвезти в больницу. И в этом виноват он, целитель Василий Петров.

Разумеется, Васька вернул им деньги. Пусть подавятся! Наверняка, вся эта история от начала и до конца — выдумка. Просто наглые хитрецы решили бесплатно попользоваться его услугами… ничего, им же дороже выйдет. Обманом жить… — экстрасенс недовольно поморщился, вспомнив концовку тещиной поговорки. Упоминания о Боге вызывали у него раздражение. И тайный страх, в котором Васька боялся признаться. Даже самому себе.

Однако этот случай был, как говорится, лиха беда начало. После него на Ваську, словно из рога изобилия, посыпались оскорбления, обвинения, требования вернуть деньги, а потом и судебные иски. Выходило, что вместо пользы он приносил людям только вред. Вместо исцеления они получали лишь кратковременное улучшение. Но потом болезни возвращались… мало того, усиливались. Равно, как и те беды и недуги, которые он, по заказу своих клиентов, насылал на их врагов, подобно бумерангу, поражали самих заказчиков. Так что теперь все несчастные жертвы Васькиной деятельности в один голос проклинали своего погубителя и, призвав на помощь закон, требовали назад свои денежки, который оный злой колдун и пройдоха обманом выманил у них.

В итоге Васькин лечебный центр вскоре прекратил свое существование. А с ним пришел конец и знаменитому экстрасенсу Василию Ивановичу Петрову. То, что от него осталось, одиноко коротало дни перед экраном телевизора, сетуя на злую судьбу и людскую несправедливость и неблагодарность:

— Как они смели? — ныл разоблаченный экстрасенс. — Как они могли? Что я им такого сделал? За что они меня? За что?

Неожиданно на телеэкране появился какой-то священник. Он рассказывал о магах, колдунах и экстрасенсах. О том, что, в какие бы цвета ни рядилась магия, ее источником всегда являются темные силы. И те, кто занимается ею, равно, как и те, кто обращается к подобным «умельцам», рискуют самым важным и ценным, что у них есть — собственной душой. Потому что все это — грех. А грех — это вражда с Богом. Не зря народная мудрость говорит: «грехи любезны доводят до бездны».

— Господи! — взвыл Васька. Сейчас он впервые в жизни обращался к Богу. — Прости меня! Я же не нарочно… За что же Ты меня, а? Я же пошутил, Господи. С Тобой, что, и пошутить нельзя?.. Вот, если хочешь, сейчас пойду в церковь и целую тысячу на религию истрачу. Куплю себе вот такой серебряный крест на цепочке. Мне для Тебя ничего не жалко!

Васька спешно оделся и выбежал на улицу. Он мчался вперед, не разбирая дороги и налетая на прохожих. Потому что понимал — еще не все потеряно! Сейчас он пойдет в церковь, купит себе крест… и за это Бог непременно простит его. И Васькины дела сразу пойдут на поправку. Он снова откроет свой лечебный центр. И уж на сей раз не оплошает… Все они еще попомнят экстрасенса Василия Петрова!

Приободрившийся Васька гордо поднял голову… и похолодел от ужаса. Он стоял на самой середине дороги. А прямо на него из-за поворота на полной скорости мчался черный джип с тонированными стеклами…

И Васька простер руки в тщетной попытке избежать встречи с тем, ЧТО вдруг открылось ему в конце широкой жизненной дороги без Бога. Дороги, которую он избрал сам.

Два сапога — пара…

До недавнего времени отец Михаил считал себя счастливым человеком. Положим, он хоть и не митрофорный, но все-таки протоиерей, и имеет немало церковных наград: и камилавку, и набедренник, и палицу, а уж об архиерейских грамотах и говорить не приходится… даже Патриаршие грамоты есть, и не одна… А что митра? Как говорится, не в митре счастье… Опять же, он не рядовой священник, а настоятель храма. Конечно, жаль, что он служит не в городе, а в деревне Ершовке. Так ведь от нее до областного центра, города Двинска, автобусом за два часа доехать можно, а на автомобиле — и того быстрее. Да и жить в деревне намного спокойнее, чем в городе — и воздух там чище, и лес рядом, и река. А отец Михаил и порыбачить любит, и по грибки сходить не прочь. Вдобавок, в Ершовке у него свой дом, не то, чтобы большой, но все-таки куда просторней, чем эти тесные каменные клетушки в городских многоэтажках. Чем не житье? Вот только сыновья отца Михаила в деревне жить не захотели, оба в Двинск подались. Первым старший, Сергей, уехал на врача учиться, да так там и остался. А за ним и младшенький, Васенька, отцов любимец, туда же перебрался. И теперь служит в городской полиции… это сейчас милиция так называется. А недавно нашел он себе в городе девушку… Ириной ее зовут. Славная девушка, скромная, работящая, хозяйственная… из такой бы хорошая матушка вышла. Вот только Васенька, как и его старший брат, и слышать не хочет о том, чтобы по отцовской стезе пойти и священником стать. Так что не быть его Ирине матушкой… да это еще полбеды, а беда в том, что у молодых в городе своего жилья нет. Купить бы им квартиру — большую, трех… а лучше сразу четырехкомнатную, чтобы всем места хватило: и Васеньке, и Ирине, и их будущим деткам. Да только на что ее купить, если до недавних пор отец Михаил был искренне убежден, что не в деньгах счастье? И потому благам материальным предпочитал сокровища духовные, на небе собираемые (Мф. 6, 20). Оттого и не догадался на всякий случай еще и деньжонок подкопить, как все умные люди делают… Как говорится, Бог-то Бог, да и сам не будь плох… Вот и оплошал… по его вине сейчас Васенька вынужден в городе квартиру втридорога снимать. И, похоже, еще долго не обзавестись ему своим жильем. Ведь у отца Михаила хоть и есть приход, да невелик к него доход: не один год понадобится, чтобы на квартиру накопить… Как же тогда ему помочь Васеньке? Где денег раздобыть?

* * *

И вот однажды, когда отец Михаил предавался мучительным, но бесплодным раздумьям на сей счет, в его доме раздался телефонный звонок:

В церкви. 1939 г. Худ. Николай Богданов-Бельский

— Привет, Миша! Узнаешь? Это я, отец Гермоген… Ну, то есть, Гриша Рудаков… мы еще с тобой вместе в семинарии учились, помнишь?.. Слушай, брат. Беда тут у меня стряслась. Представляешь, меня новый Владыка под запрет отправил. Сколько лет я в Церкви прослужил, и вот на-ка! Ума не приложу, что теперь делать…

Отец Михаил уже хотел сказать: «терпи, смиряйся, молись» и закончить разговор. В самом деле, что еще тут можно посоветовать? Только это… Однако с его губ вдруг сорвались совсем другие слова:

— Успокойся, Гриша, успокойся. Знаешь, что: а приезжай-ка ты ко мне в Ершовку. Помолимся вместе. За грибками сходим… я тут такие места знаю: рыжиков видимоневидимо! Сижков половим. А там, глядишь… все образуется. Господь милостив… Ну, приезжай. Жду.

По правде сказать, едва отец Михаил повесил трубку, как уже принялся сожалеть о сказанном. В самом деле, зачем ему вздумалось приглашать к себе отца Гермогена? Мало ли что они когда-то вместе учились в семинарии? Но как впоследствии разошлись их пути! Его покойный епископ Двинский и Наволоцкий Иринарх направил служить в Ершовку, в Троицкий храм… так он всю жизнь там и прослужил… Зато Григория, из карьерных соображений принявшего на последнем курсе семинарии монашеский постриг с именем Гермогена, Владыка Иринарх оставил при себе, в Преображенском соборе. Что поделать, если этот архиерей, будучи сам строгим аскетом, всегда привечал и приближал к себе тех, кто, подобно ему, избирал многотрудный и многоскорбный путь иночества? Немного позднее преемник епископа Иринарха, Владыка Нифонт, возвел иеромонаха Гермогена в сан игумена, а затем и архимандрита, и назначил настоятелем Успенской церкви, которая, после Преображенского кафедрального собора, считалась самым лучшим и доходным храмом Двинска. И что же? В ту пору отец Гермоген ни разу не удосужился пригласить бывшего товарища к себе в гости. Да что там! Сколько лет даже ни разу с Пасхой или Рождеством его не поздравил… А чего бы ему стоило это сделать? Вон, их однокашник, протодьякон Иоанн, хотя живет и служит в другой епархии, но никогда не забывает поздравлять отца Михаила с праздниками. Мало того — каждый год приезжает к нему в Ершовку на именины. Он не забыл их семинарскую дружбу. А вот отец Гермоген вспомнил о ней лишь после того, как угодил под запрет! Что ж, кто кому надобен, тот тому и памятен… Впрочем, отец Михаил не держит на него зла. Опять же — слово не воробей, вылетело — не поймаешь. Пусть приезжает. Какой ему от этого убыток? Никакого… Зато теперь будет с кем побеседовать и вспомнить молодые годы. Эх, и веселое же было времечко… одно слово, юность! Так что, пожалуй, правильно он сделал, зазвав к себе отца Гермогена. Хоть немного развеется… а то совсем покой потерял, думая, где бы взять денег на квартиру для Васеньки…

* * *

Через два дня после этого разговора архимандрит Гермоген пожаловал в Ершовку. Отец Михаил радушно встретил старого семинарского товарища. Даже прослезился, увидев перед собой вместо щуплого чернокудрого юноши, каким он помнил Гришу Рудакова, маститого, убеленного сединой старца. После чего оба священника уселись в зальце за скромной трапезой и принялись, как говорится, «беседовать за жизнь».

— Представляешь себе, брат, — горько вздохнул отец Гермоген, предварительно пропустив пару стопок «беленькой». — Неделю назад вызывает меня к себе новый Владыка…

* * *

Мог ли архимандрит Гермоген, отправляясь на аудиенцию к епископу Антонию, преемнику недавно переведенного на юг России Владыки Нифонта, ожидать, чем закончится для него эта встреча с архиереем? Тем более, что молодой епископ встретил отца архимандрита весьма любезно. Однако затем спросил его:

— Объясните мне, уважаемый отец Гермоген, на что Вами были потрачены церковные деньги?

— Какие деньги? — на широком румяном лице отца архимандрита было написано искреннейшее изумление.

Вместо ответа епископ положил перед ним копию банковского счета. Из оной бумаги явствовало, что в недавнее время с приходского счета была снята некая, весьма крупная, сумма церковных денег. Внизу стояла подпись получателя.

— Это Ваша подпись, отче? — поинтересовался архиерей, пристально глядя на отца Гермогена.

— Моя, — ответил тот.

— И на что же были потрачены эти деньги?

—   Ну… на разное, — замялся отец архимандрит.

— А на что конкретно? — настаивал епископ. — На что Вы их потратили?

— На приходские нужды, — нашелся отец Гермоген. — Тут ведь праздники были. Сами понимаете, Владыко, расходы…

— Хорошо же Вы праздновали… — горько усмехнулся архиерей. — Три миллиона как никуда… Отче… еще раз настоятельно рекомендую Вам пояснить: куда делись деньги, снятые Вами с приходского счета?

Вместо ответа отец Гермоген сдавленно вскрикнул: «ох, сердце, сердце…» и схватился рукой за левую половину груди. Казалось, еще миг — и он упадет со стула… Епископ побледнел, однако не потерял самообладания и нажал кнопку звонка на своем столе. В следующий миг ворвавшийся в приемную архиерейский келейник подхватил за плечи грузного отца архимандрита, который, похоже, был уже без сознания… И вдруг…

— А ну, не трожь! — рявкнул мнимый умирающий, вскакивая со стула и отшвыривая в сторону оторопевшего келейника. — Р-руки прочь!

…Через два дня курьер из епархиального управления принес отцу Гермогену на дом указ епископа о отчислении его за штат без права служения. Иначе говоря — под запрет…

* * *

…— Нет, ты представляешь себе, брат?! — бурно негодовал теперь уже заштатный архимандрит. — Меня… и вот так… вышвырнуть! Да я же столько лет в Церкви служу… между прочим, еще с тех пор, когда на веру гонения были! Можно сказать, я жизнь за Церковь положил! Так что не этому молокососу с меня отчета требовать! Да он еще под стол пешком ходил, когда я уже стоял у Престола! Молод еще меня судить…

— Отче! — не без ехидства полюбопытствовал отец Михаил. — А все-таки скажи: куда ты три миллиона-то дел?

— Потратил, — честно признался архимандрит. — Ну, понимаешь, хотел на старости лет куда-нибудь поюжнее перебраться, косточки больные погреть. А в монастырь уходить… не тянет меня туда, и все тут! Как там, бывало, покойный протодьякон отец Никодим (помнишь такого? эх, и голосище же у него был, прямо иерихонская труба!) шутил, что, мол, монастырь — это квас, да капуста, да семнадцатая кафизма… Не по мне такая жизнь! Неужели я не заслужил чего-нибудь получше? А что до денег… я же настоятель. Разве я не имею права хоть малую толику от них себе взять? В Писании как сказано: «не заграждай рта у вола молотящего»! Да и Сам Спаситель говорил, что «трудящийся достоин пропитания» (Мф. 10, 10). Да вот, похоже, нашлись доброхоты — донесли Владыке… Да как они могли? Пастыря своего предали, иуды! Это же Хамов грех — отца своего духовного предавать! Накажет их Господь за это!

— Накажет… — подтвердил отец Михаил, глядя на разошедшегося архимандрита. — Эх, Гриша, Гриша… Сам ты себя наказал…

Отец Гермоген поник головой…

* * *

На следующее утро спозаранку оба священника отправились в Троицкий храм. К изумлению отца Михаила, возле церкви он увидел с полдесятка легковых автомобилей с номерами города Двинска. Что за чудеса? Разве в областном центре мало храмов? С какой это стати его жителям вдруг вздумалось ни свет, ни заря отправиться на Литургию в отдаленную деревенскую церковь?

— Это ко мне духовные чада из Двинска приехали, — объяснил архимандрит Гермоген, заметив изумление на лице отца Михаила. — Остались, бедные, как овцы зверохищные, без руководства и пасения…[11]Отче, если благословишь, я их сам исповедую…

Отец Михаил не ответил. Ведь он хорошо помнил, что отец Гермоген отправлен за штат без права служения. Впрочем, разве этот запрет распространяется на совершение Таинства Исповеди? Увы, умудренный житейским и духовным опытом протоиерей хорошо знал ответ на этот вопрос… Он должен отказать отцу Гермогену. А может, всетаки благословить его один-единственный раз исповедать своих духовно осиротевших чад? В конце концов, Владыка Антоний об этом не узнает… Или же перестраховаться и поступить по принципу «береженого Бог бережет»? Мало ли что…

Однако войдя в храм и окинув взглядом толпившихся в нем людей, большинство из которых было ему незнакомо, отец Михаил понял: он просто-напросто не сможет исповедовать их в одиночку…

— Так ты говоришь, это все твои духовные чада? — спросил он отца Гермогена.

— Мои, — охотно подтвердил архимандрит.

— Что ж, тогда иди, облачайся. Сам их и исповедуешь.

* * *

…Брезгливо перебрав облачения отца Михаила, но так и не остановив свой выбор ни на одном из них, архимандрит Гермоген повернулся к настоятелю:

— Прости, брат, но все это не по мне. Впрочем, я с собой из Двинска на всякий случай требный набор прихватил. Благослови мне надеть свое облачение.

— Ладно, надевай свое! — буркнул отец Михаил, до крайности возмущенный тем, с каким пренебрежением отец Гермоген отнесся к его облачениям. Да, они и впрямь уже поношенные, но вполне добротные. В них можно служить еще не один год… Опять же, сколько великих угодников Божиих давнего и недавнего прошлого носило самые простые и убогие ризы. Он даже слышал когда-то поговорку: прежде были ризы простые, да попы золотые… Так что зря отец Гермоген гнушается его облачениями…

Однако, увидев епитрахиль и поручи отца архимандрита, настоятель от изумления потерял дар речи. По царственному пурпурному бархату золотой и серебряной нитью были искусно вышиты поясные изображения святых Двинской епархии. Епитрахиль украшало множество блестящих пуговиц тончайшей работы. Такие же пуговицы имелись и на поручах.

— Это облачение мне духовные дочери из Покровского монастыря подарили, — пояснил отец Гермоген. — Сами вышивали. А пуговицы — серебро с позолотой, греческая скань.

Отец Михаил подавленно молчал. Каким же убогим и жалким теперь казалось ему собственное облачение!

* * *

Разумеется, появление в Троицком храме отца Гермогена сразу привлекло внимание тамошних прихожан.

— А это кто такой? — шепотом вопрошали они свечницу Ольгу. — Вроде, мы его тут раньше не видали… Уж не Владыка ли к нам приехал?

— Это архимандрит, — благоговейным шепотом поясняла Ольга. — А зовут его отец Гермоген.

— А кто такой архи…ма…дрит? — спросила худощавая подслеповатая бабка Глафира, первая сплетница в Ершовке.

— Ну, это такой батюшка, — замялась свечница. Потому что, по правде сказать, она и сама весьма смутно представляла, кто такой архимандрит. — Он монах… самый главный.

— Мона-ах… — глубокомысленно повторила Глафира. — Гла-авный… А он из какого монастыря?

— Он из Двинска приехал, — сухо ответила Ольга и повернувшись лицом к алтарю, принялась истово креститься и кланяться, давая старухе понять, что разговор окончен.

— Вот оно что! — понимающе произнесла Глафира. — Мона-ах. Из Двинска. Вот оно как…

Вслед за тем она отошла в сторонку и принялась заговорщически шушукаться с соседками. В считанные минуты по храму пронеслась молва, что из Двинска к ним приехал самый главный тамошний монах… В итоге, когда отец Михаил вышел из алтаря, намереваясь исповедать своих духовных чад, к нему на исповедь подошли лишь две-три старухи, у которых, судя по всему, просто не было сил выстоять длинную очередь, выстроившуюся к аналою, за которым стоял отец Гермоген…

* * *

…Отец Михаил всегда считал себя уравновешенным человеком. Однако сейчас, наблюдая с левого клироса, как архимандрит Гермоген исповедует его прихожан, он был вне себя от ярости. И угораздило же его пригласить к себе в гости этого проворовавшегося архимандрита! Пожалел, называется, старого приятеля! А его прихожане! С какой легкостью они переметнулись от своего пастыря к чужаку, которого увидели первый раз в жизни! Вот уж воистину: не делай добра, не получишь зла! Что ж, впредь ему будет наука…

В этот миг взгляд отца Михаила случайно упал на тарелочку для пожертвований, стоявшую на аналое отца Гермогена по соседству с Крестом и Евангелием. Она была полна денег. Причем не мелочи, которую обычно жертвовали ему, а весьма крупных купюр. Вид этих денег изменил ход мыслей настоятеля. В самом деле, нет худа без добра. Если уж он пригласил к себе отца Гермогена, то отчего бы не использовать его появление в Ершовке с выгодой для храма? Коль скоро ему и дальше станут жертвовать такие крупные суммы, то со временем в Троицкой церкви можно будет сделать капитальный ремонт. Ведь с момента ее постройки она еще ни разу не ремонтировалась. А между прочим, ей уже почти двести лет… Вдобавок, неплохо было бы прикупить кое-что из церковной утвари. Старые разномастные и расхлябанные подсвечники уже никуда не годятся. А в придачу к ним стоило бы приобрести новые паникадило и канунник. Заодно же — и бак для святой воды. Такой, какой он видел в соборе в последний свой приезд в Двинск: большой, из нержавеющей стали, отполированной до зеркального блеска, с золоченым крестом на крышке и церковнославянской надписью на боку: «Святая вода». По сравнению с этим заводским баком их вечно протекающий цинковый бачок, сработанный во оны времена местным народным умельцем, смотрится сущим убожеством. Но прежде всего нужно заменить облачения. Ведь, как-никак, он протоиерей, настоятель. И потому должен выглядеть соответственно своему сану. Как говорится, встречают-привечают не по уму — по одежке…

Только не напрасно ли он размечтался? Вряд ли духовные чада отца Гермогена смогут приезжать сюда слишком часто. И жертвовать так же щедро, как сегодня. Хотя, право слово, об этом стоит пожалеть…

* * *

Однако отец Михаил ошибся. На другое утро он узрел возле Троицкой церкви уже целый автопарк. Причем среди легковушек с городскими номерами стоял даже вместительный «Икарус»… Как видно, в Ершовку слеталось все больше духовных чад отца Гермогена. Оставалось лишь решить, как можно это использовать с выгодой для Троицкого храма.

Конечно, отец Михаил помнил — архимандрит Гермоген находится под запретом. И все-таки (исключительно ради благого дела заботы о храме) он положился «на русский авось». Обошлось же все после вчерашней Литургии… А раз обошлось, так и еще раз обойдется. Бог не выдаст, свинья не съест.

Решение пришло быстро и было простым до гениальности и гениальным до простоты.

— Вот что, брат, — заявил отец Михаил архимандриту Гермогену. — Сегодня проповедь читаешь ты. Скажи им что-нибудь такое… мол, рука дающего не оскудеет, а рука берущего да не отсохнет. Ты ведь у нас по этой части мастак.

Архимандрит Гермоген поднял глаза на своего семинарского товарища, пристально вгляделся в его лицо и понимающе усмехнулся…

* * *

Отец Гермоген издавна слыл выдающимся проповедником. Он стяжал эту славу еще с тех времен, когда, будучи совсем юным иеромонахом, произнес свою первую проповедь, умилившую епископа Иоанникия. После чего престарелый архипастырь, прослезившись, нарек его «нашим юным златоустом». С тех самых пор за велеречивым священноиноком и укрепилось прозвание «златоуст», чем он несказанно гордился.

Проповедь в селе. 1861 г. Худ. Василий Перов

В некотором роде отец Гермоген и впрямь был златоустом. Проповеди он говорил пространно и витиевато, порой исторгая у своих слушателей, а наипаче слушательниц, слезы умиления. Правда, те, кто с замиранием сердца внимал красноглаголивому витии, ловя каждое его слово и слагая его в сокровищнице своего сердца, аки многоценный бисер, потом не могли вспомнить, о чем именно он вещал. Однако смиренно объясняли это собственными невежеством и греховностью, не дающими им постичь тех высоких духовных истин, о коих глаголет отец Гермоген. После чего начинали еще громче и усерднее восхвалять его красноречие.

Но на сей раз златоустый архимандрит превзошел сам себя. Он заливался соловьем, вещая о том, как Господь прославляет тех, кто ради Него отрекается от скоропреходящих земных благ. Точнее сказать, жертвует их Святой Матери-Церкви. А в качестве примера привел историю некоей христолюбицы недавних времен, которая предпочла не связывать себя узами супружества, отвращающего от любви ко Господу и вечного спасения, а всю жизнь пребывала в девстве и целомудрии. И свою зарплату без остатка жертвовала на святые храмы и обители, где проводила каждый отпуск, с утра до ночи трудясь во славу Божию на самых тяжелых послушаниях. Особенно же много жертвовала она некоему прозорливому старцу (тут отец Гермоген сделал эффектную паузу, явно намекая на то, что этим старцем был он сам), своему духовному отцу, которому была предана безраздельно, «как железо кузнецу».

Когда же она преставилась, то ее не в чем и не на что было похоронить, ибо эта раба Господня отличалась столь редкостным нестяжанием, что жила в полнейшей нищете. Однако прозорливый старец, ее духовный отец, в видении узрел, как Ангелы, ликуя, возносят ее душу в райские обители. А ад рыдает, ибо благочестивая дева беспрепятственно миновала воздушные мытарства и удостоилась Царствия Небесного. Правда, не столько благодаря своей нестяжательности, сколько по молитвам своего духоносного аввы…

— Возлюбленные о Господе братья и сестры! — воскликнул отец Гермоген, обращаясь к утирающим глаза, всхлипывающим, жадно внимающим ему прихожанам и прихожанкам. — Да уподобимся и мы сей достославной и премудрой деве, дабы и нас по преставлении нашем Господь Сердцеведец принял в Свои пренебесные обители. Отречемся от тленного богатства, дабы сподобиться богатства нетленного. Ибо, чем больше лишений и страданий примем мы на этом свете, тем большей славы сподобит нас Господь в жизни будущего века. Аминь.

Неудивительно, что после Литургии все кружки для пожертвований, стоявшие в Троицком храме, оказались доверху набиты купюрами. А когда отец Михаил выходил из храма, то на крыльце его остановила прихожанка из Ершовки, бабка Лукия:

— Батюшко, погоди-ко, — прошамкала она и вытащила из-за пазухи дочерна засаленный шнурок, на котором тускло поблескивал алюминиевый крестик с примотанным к нему крохотным тряпичным узелком.

Кое-как развязав ветхую тряпицу, Лукия извлекла оттуда сложенную вчетверо сторублевку и протянула отцу Михаилу:

— Вот, батюшко, возьми-ко на церкву. Ужо я до пенсии как-нибудь проживу…

Первой мыслью отца Михаила было вернуть старухе эти деньги. Ведь он прекрасно знал, сколь мизерную пенсию получает Лукия, всю жизнь проработавшая в местном колхозе. Мало того — что всю эту пенсию у нее отнимает сын-пьяница. Так что сейчас она отдавала последнее, подобно Евангельской вдове, от скудости своей пожертвовавшей Богу все имение свое (Лк. 21, 4)…

— Возьми, батюшко, — повторила старуха, дрожащей рукой протягивая священнику сторублевку.

Отец Михаил подумал… взял купюру и сунул ее в карман своего подрясника.

* * *

Проходили дни, недели, месяцы. И в Троицком храме становилось все больше и больше новых прихожан. Впрочем, их скорее следовало бы назвать «приезжанами», поскольку все они приезжали в Ершовку из Двинска. Большинство среди них составляли одинокие бездетные жены и девы далеко не первой молодости, благоговейно величавшие архимандрита Гермогена своим старцем, «отченькой», и даже аввой, и упоминавшие о нем в своих разговорах куда чаще, чем о Господе… Все они считали за честь, подобно женам-мироносицам, служить ему своим имением (Лк. 8, 3) и верили, что в этом — залог их спасения. Некоторые из этих мироносиц даже переселились в Ершовку, купив здесь дома на деньги, вырученные от продажи, по благословению отца Гермогена, своих городских квартир. Постепенно они образовали нечто вроде женской общины, которую между собой называли не иначе, как «СвятоТроицким монастырем». Вскоре они уже вытеснили из храма прежних уборщиц и певчих, и даже всеми силами противившуюся вторжению чужачек свечницу Ольгу. Однако в конце концов ей пришлось уступить насиженное место за свечным ящиком духовной дочери отца Гермогена Ираиде, чья преданность своему авве была столь велика, что ради счастья постоянно находиться при нем и внимать его мудрым поучениям она оставила мужа и двух маленьких детей.

Правда, после всех этих перемен жители Ершовки отчего-то перестали ходить в Троицкую церковь. Некоторые, наиболее набожные, в выходные уезжали молиться в Двинск. А кое-кто и вовсе, как говорится, забыл дорогу к храму. Впрочем, отец Михаил не обращал на это внимания. В самом деле, стоит ли жалеть об ушедших? Разве много было проку от этой нищей деревенщины? Приезжие горожане куда богаче и щедрее. Так что он не прогадал, пригласив к себе отца Гермогена. Точнее сказать — даже выгадал.

* * *

Миновало лето, а за ним и осень уже приблизилась к концу. Накануне Михайлова дня, когда отец настоятель праздновал свои именины, к нему в гости, как обычно, приехал из соседней епархии его старый семинарский товарищ, протодьякон Иоанн.

Провинциальный храм в Подмосковье. Соврем. фото

— Здравствуй, здравствуй, дружище! — раскатистым басом приветствовал он отца Михаила, заключая его в свои могучие объятия. — Ну, как поживаешь? А я тебе подарок привез. Ты, помнится, всегда любил читать святых отцов…

Отец Михаил холодно принял от протодьякона пухлый томик, пробежал глазами надпись на обложке: «Творения Святителя Иоанна Златоуста», и, не говоря ни слова, положил книгу на комод. Отец Иоанн нахмурился, но промолчал. Потому что за плечами у него были долгие годы службы в соборе, убедившие его в справедливости поговорки: не всякую правду сказывай…

— Кстати, Ваня, тут ко мне летом отец Гермоген приехал, — поделился новостью отец Михаил. — И теперь живет у меня. Видишь ли, Владыка его под запрет отправил… ну, да ладно… нет худа без добра. Смотри-ка, что он мне сегодня подарил. Росный ладан. Греческий. Пахнет-то как! Не то, что наш… дешевка. А вот еще — погляди. Наперсный крест. Серебро с перламутровой инкрустацией… дорогая вещь. Тоже греческий… разве наши так сделают? Как раз под мое новое облачение… вот, взгляни, какая красота… золотое шитье, ручная работа… монашки из Покровского монастыря вышивали. Ну как, нравится? Эх, разве я прежде мог себе такое позволить? Спасибо отцу Гермогену — надоумил, как нужно жить. Да что с тобой, брат? Нездоровится, что ли?

— Прости, отче, — ответил отец Иоанн, отводя взгляд. — Просто… я немного устал с дороги.

Впрочем, наутро протодьякон, похоже, уже оправился от усталости. И сослужил отцу Михаилу во время праздничной Литургии. А под конец службы возгласил ему многолетие так громко, что в церковных окнах жалобно задребезжали стекла. Что до архимандрита Гермогена, то, по благословению отца Михаила, в тот день он произнес пространную проповедь на свою излюбленную тему: «не собирайте себе сокровищ на земле…» (Мф. 6, 19). По мере того, как он говорил, старый протодьякон все сильнее хмурился… но опять не сказал ни слова.

После Литургии состоялась праздничная трапеза, куда были приглашены лишь особо важные гости, все из духовных чад отца Гермогена. Разумеется, на самом почетном месте восседал именинник, а справа от него — отец архимандрит. Место слева досталось высокопоставленному сотруднику областной администрации и его супруге, с недавних пор зачастившим в Троицкий храм и осыпавшим обеих батюшек своими благодеяниями. Отцу Иоанну отвели место в конце стола. Однако, похоже, на протодьякона снова накатила вчерашняя усталость, потому что, чем оживленнее и развязнее становилась застольная беседа, тем больше он хмурился и временами исподлобья поглядывал на отца Гермогена. Возможно, потому, что тот, перепив лишнего, пустился рассказывать церковные анекдоты на свою излюбленную тематику: про глупых прихожан и находчивых батюшек, которые ловко и умело стригли своих «словесных овец». А отец Михаил, развалившись на стуле, со снисходительной улыбкой внимал его болтовне…

После трапезы, дождавшись ухода гостей, протодьякон наконец-то нарушил молчание:

— Слушай, брат, — сказал он отцу Михаилу. — Зачем вы так делаете?

— Кто «вы»? — недоуменно воззрился на него отец Михаил.

— Ты с отцом Гермогеном, — пояснил протодьякон. — Так нельзя делать…

— Ты это о чем? — удивился отец Михаил. — Что мы такого делаем?

— Зачем он людям это внушает? Ну, чтобы последнее вам отдавали… А сам потом смеется над ними… А ты ему это позволяешь.

— А-а, вот ты о чем… — небрежно бросил отец Михаил. — И что ж в том плохого, что народ нам деньги жертвует?

— Он же их Богу жертвует, а не вам, — не унимался протодьякон.

— А не все ли равно, кому? — пожал плечами отец Михаил. — Испокон веков священнодействующие питаются от святилища, и служащие жертвеннику берут долю от жертвенника[12]. Как пастухи кормятся от стада. Помнишь, как Апостол Павел писал: «если мы посеяли у вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1 Кор. 9, 11). Господь нас к нищете не призвал. Опять же, правду говорят: хоть деньги и склока, а без них плохо. Я ведь прежде еле концы с концами сводил. Не знал, чем за электричество заплатить, на что для храма дров купить, в старых ризах служил. Да спасибо отцу Гермогену! Научил, как нужно жить. Вот и зажили!

— Ладно, он всегда о себе да о своей выгоде думал, — промолвил отец Иоанн. — Но ты-то, ты-то был другим! Только, как погляжу, теперь и над тобой деньги власть взяли!

— Просто поумнел я… — усмехнулся протоиерей. — Понял, что без денег не проживешь. Куда не сунься — везде они нужны. Например, на ремонт храма. Опять же, вдруг Владыка сюда вздумает приехать. Его же встречать-угощать надо. Это ж какие расходы! Сам понимаешь…

— Да я слышал, что Владыка у вас молодой… запросы у него скромные, — усомнился отец Иоанн.

— Ну-ну, — скептически хмыкнул отец Михаил. — Да я за тридцать лет в Церкви насмотрелся Владык. У каждой пташки — свои замашки. Сегодня один, завтра — другой. А всем угодить надо. Опять же — стар я стал. Сколько лет еще у Престола простою? А, как за штат почислят, что тогда? К детям переселяться, в город? Нужен я им… у них своя жизнь. Кто обо мне позаботится, кроме меня самого? Как говорится, на Бога надейся…

— А еще иначе говорят, — заметил отец Иоанн. — На деньги совести не купишь, а свою погубишь. Смотри, брат, как бы тебе, не на Бога, а на деньги надеясь, не оплошать… Помнишь, чем кончил тот ученик Христов, что носил при себе денежный ящик, да еще и имел обычай руку в него запускать? [13]

— Ты что, меня осуждаешь? — вспылил отец Михаил. — Да кто ты такой, чтобы меня осуждать? Лучше на себя посмотри. Много ли ты своей честностью добился? Всю жизнь в дьяконах ходишь. А был бы половчее — глядишь, давно бы не только иереем — протоиереем стал.

— Нет, брат, я тебя не осуждаю, — вздохнул протодьякон. — А все-таки… отвечать-то тебе придется… Подумай об этом.

Отец Михаил не ответил.

* * *

На другой день, сославшись на неотложные дела, отец Иоанн уехал восвояси. Расставание бывших друзей вышло прохладным: словно после вчерашнего разговора между ними разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть… Впрочем, разве это и впрямь было не так?

Проводив протодьякона, отец Михаил прошелся по опустевшему дому. И вдруг увидел на комоде подарок отца Иоанна: сборник творений Святителя Иоанна Златоуста. Из книги торчала закладка. Из любопытства отец Михаил раскрыл томик и пробежал глазами заложенную страницу:

«…душа священника должна со всех сторон блистать красотою, дабы она могла и радовать, и просвещать души взирающих на него… Священник должен со всех сторон оградить себя, как бы каким адамантовым оружием, тщательною бдительностью и постоянным бодрствованием над своею жизнью, наблюдая, чтобы кто-нибудь не нашел открытого и небрегаемого места и не нанес ему смертельного удара… Священник должен иметь душу чище самих лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святый, и чтобы он мог сказать: «живу же не ктому аз, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20).

— Иные времена, — вздохнул отец Михаил, закрыл книгу и сунул ее на самый верх книжной полки, подняв при этом легкое облачко пыли.

* * *

Вскоре жизнь отца Михаила вошла в прежнюю колею. Он по-прежнему служил в Троицком храме. Однако совершение Таинства исповеди и чтение проповедей целиком возложил на отца Гермогена. Возможно, если бы тот не находился под запретом, отец Михаил поручил бы ему совершать все Богослужения, полностью устранившись от этой обязанности, становившейся все более тягостной для него. Ибо теперь ему не было дела ни до чего, кроме денег. А поток пожертвований становился все шире и обильней, словно река в пору половодья. Поначалу отец Михаил оставлял десятую часть из этих средств на нужды храма, так что смог приобрести новые облачения. Но затем он стал забирать себе все деньги без остатка. Ведь не зря говорится: дает Бог много, а хочется еще больше. Вслед за тем отец Михаил перестроил свой одноэтажный дом в двухэтажный, окружив его на всякий случай высоким забором, так что его прежде уютное жилье стало смахивать на неприступную крепость. Разумеется, он не забыл и о Васеньке, купив ему в Двинске четырехкомнатную квартиру. После этого можно было наконец-то подумать и о ремонте Троицкого храма.

Однако когда приглашенный из города архитектор показал отцу Михаилу составленную им смету на ремонт, настоятель, едва взглянув на цифры, с негодованием вернул ему бумаги:

— Что? Так дорого? Да откуда нам взять такие деньги? Ну да ладно. Двести лет храм без ремонта стоял, и еще столько же простоит!

По вечерам отец Михаил вместе с архимандритом Гермогеном усаживались в зальце, смакуя французский коньячок, презентованный кем-то из духовных чад, и вели задушевные беседы, перемежая воспоминания о былом забавными историями из жизни батюшек, матушек и даже Владык, и строя радужные планы на будущее.

— А что, брат, нельзя ли рядом с твоей дачкой в Крыму и мне фазендочку прикупить? — интересовался захмелевший отец Михаил. — Были бы мы с тобой соседями. В гости бы друг к другу ходили: потрындеть о том, о сем, винца попить. Там в Крыму вина хорошие… А то что тут мне на Севере делать? Что я тут хорошего видел? Тридцать лет на одном месте прослужил… между прочим, еще с тех пор, к