Апокрифы

К числу переводных памятников, обращавшихся на Руси ещё в древнейшую пору, принадлежат памятники так называемой апо­крифической литературы, связанные преимущественно с библейской тематикой. В буквальном переводе слово «апокрифический» озна­чает «тайный», «сокровенный», доступный лишь для особо уму­дрённых людей, для знатоков, а не для широкой массы. Такое значение это слово имело ещё в дохристианскую эпоху и затем в первые века христианства. При таком понимании апокрифа в нём и на христианской почве не только не усматривалось чего-нибудь вредного, находящегося в противоречии с канонической литерату­рой, но, наоборот, апокриф, как род литературы для избранных, пользовался особым уважением и почётом. Таким уважением у ран­них христиан, в частности, пользовался и Апокалипсис Иоанна Богослова, также причислявшийся к книгам апокрифическим. Но в дальнейшем, в связи с развитием ересей, ставших в оппозицию к официальной церкви, апокрифы были использованы в значитель­ной мере различными еретическими ответвлениями христианства и с тех пор официальной церковью стали подвергаться гонению и запрещению. В процессе борьбы различных еретических учений с ортодоксальной христианской догматикой, борьбы, в основе ко­торой лежали часто глубокие классовые противоречия, в некоторых апокрифах нашло своё косвенное отражение критическое отношение еретиков к тем основным положениям канонической христианской литературы, которые утверждались ортодоксальной церковью.

Такое положение дела в конце концов потребовало установ­ления твёрдого круга религиозно-церковной литературы, которая официальной церковью считалась истинной, заслуживающей пол­ного доверия и потому получившей название канонической. К IV в. намечается перечень книг «священного писания», признанных ка­ноническими, рядом с которыми существовали писания двоякого рода — не обладающие всецело авторитетом святости, «боговдох-новенности», но, как не противоречащие канону, не считающиеся вредными, скорее иногда полезными для мало подготовленных к восприятию сложной христианской догматики, а потому допускае­мые к обращению (так называемые «opoXofooiieva»), и безусловно вредные, поддельные, фальшивые («vo& a») и потому отвергаемые церковью, «отречённые» («атторртрое»). Полного согласия относи­тельно квалификации тех или иных писаний в отдельных церков­ных образованиях не было. Случалось так, что признанное канони­ческим в восточной церкви считалось запрещённым, «отречённым» в западной, и наоборот. Даже в пределах отдельных церквей Востока или Запада на этот счёт существовали разногласия. В дальнейшем средний разряд писаний (дозволенных к обраще­нию) теряет своё самостоятельное значение, растворившись в двух других, и понятия «v68a» и «djroppYjta» становятся однозначными с понятием «атсохросра», «отреченная» книга стала апокрифической.

К апокрифическим писаниям примкнули так называемые «лож-нонадписанные» сочинения («cpeuSsrciYpacpa»), т. е. такие, которые для придания им авторитета неправильно приписывались какому-либо выдающемуся церковному деятелю.

Таким образом, в своём окончательно установившемся на хри­стианской почве понимании апокрифы представляли собой такого рода легендарно-религиозную литературу, которая, тематически будучи тесно связана с каноническим писанием Ветхого или Нового заветов, в самых своих сюжетах или трактовке их заключала «ере­тические» элементы, отвергаемые ортодоксальным церковным учением.

Само собой разумеется, что и канонические библейские книги, в том числе и Евангелие, принадлежат к разряду легендарно-ре­лигиозной литературы, но библейская легенда, будучи использована официальной церковью в своих интересах, была ею санкциониро­вана, тогда как легенда апокрифическая, расходившаяся с канони­зованной легендой, официальной церковной санкции не получила.

К числу апокрифических произведений принадлежали также отдельные памятники житийной литературы, литературы апокалип­тического и эсхатологического содержания, т. е. такой, где толко­вались вопросы о конечных судьбах мира, далее — памятники катехизические, написанные в форме вопросов и ответов о самых разнообразных предметах, занимавших старинного читателя, нако­нец, так называемые «ложные» молитвы, заговоры, астрологиче­ские и гадательные книги и т. п. Из ветхозаветных лиц в апокрифах уделялось наибольшее внимание Адаму и Еве, Еноху, Аврааму, Давиду, Соломону, двенадцати библейским патриархам, особенно Иосифу. С новозаветными событиями связаны были апокрифиче­ские евангелия Иакова, Никодима и Фомы, сказание Афродитиана о чуде в «Перской» земле (о поклонении волхвов новорождённому Христу), несколько легенд о Христе (о том, как его «в попы ста­вили», как он «плугом орал» и др.), сказания о «крестном древе», «деяния» и «обходы» (хождения) апостолов. К апокрифическим житиям относятся «мучения» Фёдора Тирона, Георгия Победо­носца, Никиты и др. К числу апокрифов апокалиптических и эсха­тологических относятся такие, как «Хождение богородицы по му­кам», «Откровение ап. Павла», «Откровение Иоанну Богослову на горе Фаворской», «Откровение Мефодия Патарского». К ним примыкают апокрифические сказания о рае (об Агапии, Макарии, Зосиме). Из апокрифов, написанных в вопросо-ответной форме, наиболее значительным является «Беседа трёх святителей». Если ко всему этому добавить литературу, состоявшую из гадательных и астрологических книг, «ложных» молитв и заговоров, распро­странившуюся у нас преимущественно уже в XV—XVI вв., то мы получим приблизительное представление о том запасе апокрифиче­ского материала, который, бытуя в нашей древней литературе и входя в её поэтический фонд, частично отразился и в летописной повести, и в церковном поучении, и в благочестивом путешествии, и в некоторых произведениях фольклора, и в иконописи.

Источниками апокрифов как ветхозаветных, так и новозаветных были прежде всего древнееврейские устные и письменные преда­ния и легенды; частично эти легенды и предания испытали на себе воздействие философов эпохи эллинизма — неоплатоников и гно­стиков. Другим источником апокрифической литературы были дуа­листические религиозные учения древнего и раннего христиан­ского Востока. На основе последних в X в. в Болгарии возникло так называемое «богомильство», связанное с именем попа Бого­мила, впоследствии осложнённое и видоизменённое учением попа Иеремии, которому приписывалось составление сборника апокри­фов '. Богомильство характеризовалось ярко выраженным рели­гиозным дуализмом. По учению богомилов, миром распоряжаются две равноправные силы — бог и дьявол. Во власти бога — духов­ное начало мира, отождествляемое с добром, во власти дьявола — материальное, воплощающее в себе земное зло. Дьявол создал тело человека, бог же вдохнул в него душу. Отголосок этого воз­зрения находим в нашей начальной летописи, где под 1071 г. читается о том, как, по утверждению двух волхвов, был сотворен человек: «Бог мывся в мовници (в бане) и, всопотився, отерся ветхем (пучком соломы), и верже с небесе на землю; и распреся сотана с богом, кому в немь створити человека. И створи дьявол человека, а бог душю во нь вложи: темже аще умреть человек, в землю идеть тело, а душа к богу». История человечества с мо­мента самого сотворения человека, по учению богомилов, есть история упорной борьбы двух начал, а человек — одновременно и объект и субъект этой борьбы.

Возникнув в процессе столкновения закрепощённого болгар­ского крестьянства с феодальной знатью, богомильство отразило протест социальных низов против своих поработителей и их союзника — официальной церкви с её обрядовым культом, во­площавшим в себе, по взгляду богомилов, как раз сатанинскую, материальную, злую стихию мира. Победа над материальными силами жизни достигалась, как учили богомилы, в результате внут­реннего самоусовершенствования и аскетической практики, высво­бождавших в человеке его духовное существо. Отсюда усиленно подчёркнутый моральный дидактизм апокрифов, вышедших из богомильской среды. В то же время обращение этих апокрифов в демократической среде обусловило сочетание в них элементов легенды и фантастики с реалистической тематикой — черты, вооб­ще характеризующей апокрифическую литературу, богомильскую же — в особенности. Ей в наибольшей мере присущи все признаки того, что можно назвать «народной верой».

Болгария уже в ранний период русской письменности передала нам создавшийся у неё богомильский апокриф, «басни» и «кощу-ны» попа Иеремии. Через посредство преимущественно Болгарии к нам перешли и апокрифы, получившие литературную обработку в Византии, хотя порой тот или иной обращавшийся у нас апо­криф, заведомо восходящий в конечном счёте к византийскому тексту, на византийской почве не обнаружен.

Большинство русских апокрифических текстов читается в спис­ках позднейших — XVI и отчасти XV и XIV вв., но, судя по языку, значительная доля этих апокрифов была известна у нас в первые века русской письменности, а кое-какие из них и сохрани­лись в списках XI—XII вв. Таковы список XI в. «Деяний апосто­ла Павла и Фёклы» и списки XII в. «Возношения Исайи», «Хож­дения богородицы по мукам», «Мучения трёх отроков и Даниила». Позднее ветхозаветный апокрифический материал в большом ко­личестве доходил до русского читателя через «Толковую палею» и «Палею историческую», заменявших читателю библейский кодекс, появившийся у нас лишь в конце XV в. и всё же до конца XVII в. не отменивший в широких читательских кругах «Палеи».

Однако апокрифическая легенда заносилась на Русь не только через письменное посредство, но и путём устной передачи. Боль­шую роль в этом отношении сыграли торговые и политические сношения, военные столкновения с Византией, Болгарией и Восто­ком и особенно паломничество русских людей в Палестину, в изо­билии хранившую запас апокрифической легенды.

Формальное отнесение того или иного памятника к апокрифам определялось занесением его в индекс, в список «ложных», или «отреченных», книг. Иной раз явно апокрифический по своему ха­рактеру памятник не подвергался преследованию только потому, что он не попал в индекс или не попала в индекс та компиляция, в которую он входил. Так, несколько апокрифов, не отмеченных индексом, в середине XVI в. вошло в такое строго церковно-офи-циальное собрание, как «Великие Четьи Минеи», редактированные митрополитом Макарием; с другой стороны, апокрифы, занесённые в индекс, находили себе гостеприимный приют в «Палее», не счи­тавшейся книгой запретной.

На Русь индексы перешли из Византии уже в XI в. В «Свято-славовом изборнике» 1073 г. помещена переводная с греческого статья «Богословьца от словес», в которой наряду с книгами «истинными» и такими, которые к истинным не причисляются, пе­речислены и книги «сокровенные», т. е. апокрифические. Общее ко­личество запретных книг, здесь указанных, — 25. Какие именно из таких книг, отмеченных в этом индексе, как и в последующих пере­водных, были известны на Руси, мы не знаем. В дальнейшем у нас были подобные индексы, переведённые также с греческого. В ру­кописи XIV в. дошёл до нас погодинский «Номоканон» (сборник церковных законоположений), в котором находим индекс запре­щённых книг, составленный в XI в., но уже на болгарской почве.

Специально русский индекс появляется в XIV в. Материалом для него послужили индексы греческие и болгарский, но он до­полнен перечислением «богоотметных и ненавидимых», суеверных и гадательных книг, распространявшихся в то время на Руси. В XV и XVI вв. индекс получает у нас дальнейшее развитие, по­полняется новыми указаниями; в частности, в индексы XVI в. по­падают астрологические и гадательные книги, пришедшие к нам уже не из Византии и не от южных славян, а с Запада. К концу XVI в. состав индекса окончательно закрепляется, и в таком виде * он входит в так называемую «Кириллову книгу» 1644 г., приобрет­шую особенную популярность у старообрядцев '.

Из числа библейских персонажей апокрифическая литература уделяла большое внимание Соломону. На русской почве апокрифы о Соломоне встречаются впервые в рукописях не ранее второй половины XV в., но, судя по языку дошедших до нас текстов, перевод этих апокрифов относится к значительно более раннему времени. В «Толковой палее» 1477 г. и в позднейших «Палеях» читается апокриф о Соломоне и Китоврасе. В нём рассказывается, что царь Соломон при помощи Китовраса (демоническое суще­ство— греческий кентавр, староиндийский гандарв) добывает камень шамир (еврейское слово, означающее алмаз), который ну­жен Соломону для обтёсывания камней без употребления железа при построении храма в Иерусалиме. Китоврас хитростью был пойман вельможей Соломона и на цепи приведён к нему. По доро­ге он удивляет сопровождавших его непонятными им поступками, которые он разъясняет затем при свидании с Соломоном и которые характеризуют его тонкую проницательность. Китоврас пробыл у Соломона до окончания постройки храма. В ответ на замечание Соломона, что сила Китовраса не больше силы человека, если Соломон мог овладеть им, Китоврас предложил снять с него цепь и дать ему перстень Соломона. Когда это было сделано, он, про­глотив перстень, ударил Соломона своим крылом и забросил на конец земли обетованной, где его отыскали мудрецы и книжники. С тех пор Соломон по ночам стал бояться Китовраса и велел охра­нять свою постель шестидесяти воинам, вооружённым мечами.

Греческий текст апокрифа неизвестен, но зато существует еврейский талмудический апокриф о Соломоне и Асмодее, весьма схожий с нашим, в основе своей восходящий к иранской и ещё далее — к индийской легенде и близко стоящий к библейским сказаниям о построении соломонова храма (в Библии, 3-я Книга Царств, VI, 7, сказано: «Когда строился храм, на строение упо­требляемы были обтёсанные камни: ни молота, ни тесла, ни всяко­го другого железного орудия не было слышно в храме при строении его»). Отсутствуют и южнославянские тексты апокрифа о Соломо­не и Китоврасе, хотя есть все основания предполагать, что такие тексты существовали, судя по погодинскому болгарскому «Номо­канону» XIV в., запрещавшему «о Соломоне цари и о Китоврасе басни и кощуны». Нужно думать, что существовали и не дошедшие до нас византийские тексты апокрифа, откуда, между прочим, по­шли западные легенды о Соломоне и Морольфе, а также сказания * о Мерлине, фигурирующем в романах «Круглого стола». Самое имя «Китоврас» свидетельствует о византийском оригинале, от кото­рого, через южнославянское посредство, нужно вести происхож­дение русского текста апокрифа. На южнославянской же почве, откуда апокриф, видимо, непосредственно перешёл к нам, он по­явился, вероятно, под влиянием богомильской ереси, поскольку в борьбе Соломона с демоном отразилось дуалистическое пред­ставление о борьбе доброго и злого начал.

Помимо апокрифа о Соломоне и Китоврасе, в «Толковую па­лею» вошли и суды Соломона, характеризующие его как выдающе­гося мудреца.

Из новозаветных апокрифов значительной популярностью В древней Руси пользовались апокрифические евангелия, из кото­рых у нас известны были три — Иакова, Никодима и Фомы. В них личность Христа выступала в гораздо более реалистических чертах, чем в евангелиях канонических. Особенно это нужно сказать о Евангелии Фомы, рассказывающем о детстве Христа и изобра­жающем его своевольным и порой жестоким мальчиком.

В заключение остановимся на апокрифе «Хождение богородицы по мукам», весьма популярном на Руси на протяжении многих веков. Он, как и другие апокрифы, перешёл к нам через южносла­вянское посредство и по своему содержанию очень близок к дошед­шему до нас византийскому тексту памятника. Древнейший русский список его относится к XII в.

Апокриф повествует о том, как богородица в сопровождении архангела Михаила сходит в ад, где перед ней открываются муче­ния грешников. Тут мучаются не верившие в троицу и в богороди­цу, почитавшие языческих богов, проклятые своими родителями, людоеды, нарушители крестной клятвы, сплетницы, те, кто пропус­кал пасхальную заутреню, клеветники, вздорщики, разлучавшие брата с братом и мужа с женой, попадьи, не почитавшие своих мужей и после их смерти вторично выходившие замуж, монахини-блудницы, блудники, воры, пьяницы, немилостивые князья, епис­копы и патриархи, цари, не творившие воли божьей, сребролюбцы-ростовщики, беззаконники. Они погружены в огненную реку — кто до пояса, кто по пазуху или до шеи, а кто и доверху, другие лежат на постелях, объятых пламенем, третьи подвешены на же­лезных деревьях за зуб, за язык или за ноги, четвёртых поедают змеи, грызёт червь и т. д.

Богородица с состраданием относится к мучениям грешников, вызывающим у неё слёзы, сама хочет мучиться с ними в аду и лишь однажды выражает одобрение наказаниям, которым подвергаются грешники, — именно тогда, когда мучаются евреи за распятие её сына Христа и вместе с ними — отступники от христианской веры, а также творящие блуд с кумами, матерями и дочерьми, отравители и убийцы. О всех о них она говорит: «По делом их буди тако».

Зрелище неисчислимых адских мучений в конце концов за­ставляет богородицу обратиться к богу с мольбой о помиловании грешников. В помощь себе она призывает весь ангельский чин, всех пророков и все силы небесные, которые вместе с нею настой­чиво просят бога о пощаде мучающихся в аду. Снисходя к этим настойчивым просьбам, бог даёт ежегодный покой грешникам от великого четверга до пятидесятницы (около двух месяцев).

В русском тексте имеется очень характерная вставка, отсут­ствующая в греческом тексте: среди грешников, мучающихся в аду, есть такие, которые почитали славянских языческих богов — Троя-на, Хорса, Велеса, Перуна. Возможно, что эта вставка в апокриф попала даже не на южнославянской почве, а на русской.

Чем же объясняется то, что памятник, столь красочно изобра­жавший адские мучения и, казалось бы, способный устрашить грешников и внушить им мысль о необходимости праведной жизни, подвергался церковью запрещению и отнесён был ею к числу «ложных», «отреченных» книг? Прежде всего, очевидно, тем, что по основной своей тенденции он заключал в себе критическую пере­оценку, как бы ревизию тех традиционных представлений о боже­ской справедливости, которые поддерживались канонической лите­ратурой. Живое сочувствие богородицы мучениям грешников, заставляющее её то и дело проливать слёзы, противопоставляется здесь суровому и безучастному божьему суду. Только после на­стойчивых молений богородицы, поддержанных молитвами ангель­ского и святительского чина, который перед этим богородица уко­ряет в равнодушии к человеческим мукам, грешники получают временный перерыв в своих мучениях. Весь апокриф проникнут свободомыслием в отношении к установленным религией нормам и понятиям; он не щадит грешников, не только рядовых, но и та­ких, которые, в силу своего иерархического положения, были под защитой официальной церкви: епископов, патриархов, черниц, немилостивых князей и царей, не творящих воли божьей. «Хожде­ние богородицы по мукам» отразило в себе оппозиционное отно­шение известной группы верующих к учению ортодоксальной церкви и одновременно моральное переосмысление прямолинейно-бездушной официальной христианской доктрины.

В то же время этот апокриф, независимо от своей идейной сущ­ности и художественной силы, должен был привлекать читателя живым, реалистическим колоритом, притом очень красочным и де­коративным. Не говоря уже о фигурах грешников, зачастую наделённых обычными бытовыми пороками (сплетницы, вынося­щие сор из избы, вздорщики, лежебоки, просыпающие заутреню, и т. п.), и центральная фигура апокрифа— богородица — при всей своей эпичности отличается свойствами реальной человеческой лич­ности. Она сострадательно относится к людскому горю, но вместе с тем выступает и как рядовая женщина-мать, которой свойственно чувство озлобления, когда дело касается участи её сына. Наконец, самая картина адских мук со всеми её подробностями сугубо нату­ралистична. Она не могла не действовать своими ужасами на воображение старинного читателя, и одновременно апокриф в це­лом привлекал общей своей гуманной тенденцией, что и обеспечило ему широкое распространение в списках вплоть до XIX в. и про­никновение его в устную поэзию '.

ЖИТИЙНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Из литературы, предназначавшейся для чтения, в древней Руси наибольшей распространённостью пользовалась литература житий­ная, или агиографическая (от греческого ауос — святой), при посредстве которой церковь стремилась дать своей пастве образцы практического применения отвлечённых христианских положений. Условный, идеализованный образ христианского подвижника, жизнь и деятельность которого протекали в обстановке легенды и чуда, являлся наиболее подходящим проводником той идеологии, которую церковь призвана была насаждать. Автор жития, агио-граф, преследовал прежде всего задачу дать такой образ святого, который соответствовал бы установившемуся представлению об идеальном церковном герое. Из его жизни брались лишь такие факты, которые соответствовали этому представлению, и замалчи­валось всё то, что с ним расходилось. Мало того, в ряде случаев измышлялись события, в жизни святого не имевшие места, но со­действовавшие его прославлению; бывало и так, что факты, расска­занные в житии какого-либо популярного церковного подвижника, приписывались другому подвижнику, о жизни которого известно было очень мало. Так, например, в практике русской оригинальной агиографии были случаи, когда при написании жития какого-ни­будь отечественного святого заимствовалось то, что говорилось относительно одноимённого святого византийского. Такое свобод­ное отношение к фактическому материалу было следствием того, что агиография ставила себе целью не достоверное изложение событий, а поучительное воздействие. Святой примером своей жизни должен был утверждать истинность основных положений христианского вероучения. Отсюда — элементы риторики и пане-гиризма, которые присущи большинству произведений житийной литературы, отсюда и установившийся тематический и стилисти­ческий шаблон, определяющий собой житийный жанр.

Обычно житие святого начиналось с краткого упоминания о его родителях, которые оказывались большей частью людьми благо­честивыми и в то же время знатными. Святой родится «от благо-верну родителю и благочестиву», «благородну и благочестиву», «велику и славну», «богату». Но иногда святой происходил от родителей нечестивых, и этим подчёркивалось, что, несмотря на неблагоприятные условия воспитания, человек всё же становился подвижником. Далее шла речь о поведении будущего святого в детстве. Он отличается скромностью, послушанием, прилежанием к книжному делу, чуждается игр со сверстниками и всецело про­никнут благочестием. В дальнейшем, часто с юности, начинается его подвижническая жизнь, большей частью в монастыре или в пустынном уединении. Она сопровождается аскетическим умер­щвлением плоти и борьбой со всяческими страстями. Чтобы, на­пример, избавиться от женского соблазна, святой причиняет себе физическую боль: отрубает палец, отвлекаясь этим от плотских вожделений (ср. соответствующий эпизод в «Отце Сергии» Л. Тол­стого), и т. п. Часто святого преследуют бесы, в которых вопло­щаются те же греховные соблазны, но молитвой, постом и воздер­жанием святой одолевает дьявольское наваждение. Он обладает способностью творить чудеса и вступать в общение с небесными силами. Кончина святого большей частью бывает мирная и тихая: святой безболезненно отходит в иной мир, и тело его после смерти издаёт благоухание; у гроба святого и на его могиле происходят чудесные исцеления: слепые прозревают, глухие получают слух, больные исцеляются. Заканчивается житие обычно похвалой свя­тому.

С внутренней стороны житие характеризуется в общем теми же особенностями, какие присущи и светской повествовательной литературе. В нём часто присутствует психологическая характери­стика персонажей, особенно персонажа основного, причём для неё большей частью используются его размышления; обычны мо­нологи, раскрывающие душевное состояние действующих лиц, сплошь и рядом в форме лирического плача, причитания; обычна также диалогическая форма речи, служащая для оживления по­вествования и для его драматизации. В ряде случаев агиограф, отвлекаясь от последовательного изложения судьбы святого, сам предаётся размышлениям, нередко патетически окрашенным и под­крепляемым цитатами из «священного писания». Наконец, в неко­торых житиях встречается портрет святого, схематично нарисован­ный путём простого перечисления основных его примет.

Каноническая форма жития складывается на почве Византии в IV в. Уже в эту пору существовал наиболее характерный его образец — житие Антония Великого, написанное Афанасием Але­ксандрийским. Основная тема этого жития, художественно претворённая в XIX в. Флобером в его «Искушении святого Анто­ния», — напряжённая борьба святого с бесами. Своего рода ито­говый характер в области житийной литературы в Византии имела работа компилятора второй половины X в. Симеона Мета-фраста, закрепившая в основном традицию агиографического тра­фарета.

Переводные жития издавна обращались у нас либо в распро­странённой форме, либо в краткой. Первые существовали отдельно или входили в состав сборников, так называемых «Четьих Миней», т. е. книг, предназначенных для чтения и располагавших материал по числам месяца; вторые, представлявшие собой краткий форму­ляр святого, находили себе место в «Прологах», или (по-гречески) «Синаксарах», «Минологиях» (русское название «Пролог» получилось в результате того, что русский редактор сборника вступи­тельную статью к «Синаксару» — «ПроХоуо;» принял за заглавие сборника). «Четьи Минеи» существовали на Руси, видимо, уже в XI в. (древнейший дошедший до нас Успенский список «Четьей Минеи» за май, написанный на Руси, относится к началу XII в.) ' «Пролог» — в XII в. Последний включил в себя на русской почве, кроме того, назидательные легенды-новеллы, заимствованные из «Патериков» (см. ниже), и статьи поучительного характера. Воз­ник он, нужно думать, в результате сотрудничества южнославян­ских и русских церковных деятелей, в месте, где те и другие могли встречаться, скорее всего в Константинополе. Уже в ранней его редакции, помимо биографий греческих и югославянских святых, находятся «памяти» русских святых — Бориса и Глеба, княгини Ольги, князя Мстислава, Феодосия Печерского. В дальнейшем на русской почве «Пролог» пополняется обширным материалом и ста­новится популярнейшей книгой в руках религиозного читателя. Сюжеты его используются в художественной литературе XIX — начала XX в.— в творчестве Герцена, Толстого, Лескова и др.².

В XI—XII вв. в отдельных списках известны были на Руси переводные жития Николая Чудотворца, Антония Великого, Иоанна Златоуста, Саввы Освященного, Василия Нового, Андрея Юродивого, Алексея человека божия, Вячеслава Чешского (послед­нее — западнославянского происхождения) и др.

В качестве образчика житийного жанра в его распространённой форме возьмём житие Алексея человека божия по тексту рукописи xiv-xv вв.¹.

Житие это начинается с рассказа о рождении в Риме будущего святого от знатных родителей, о его приверженности с детских лет к учению, о бегстве из родительского дома сейчас же после того, как его женили на девице из царского рода. Прибыв в чужой город и раздав нищим всё, что он имел, он сам живёт там семна­дцать лет в нищенском одеянии, во всём угождая богу. Слава о нём распространяется по всему городу, и, убегая от неё, он решает удалиться на новое место, но «волею божиею» корабль, на котором он плыл, прибывает в Рим. Не узнанный никем, принятый за странника, он поселяется в доме своих родителей, которые вместе с его супругой неутешно скорбят об исчезнувшем сыне и муже. И тут он живёт ещё семнадцать лет. Слуги, нарушая распоряжение своих господ, всячески издеваются над ним, но он терпеливо пере­носит все обиды. Умирая, Алексей в оставленной перед смертью записке открывается перед своими родными и описывает свою жизнь после ухода из дома. Его торжественно хоронят при огром­ном стечении народа. При этом глухие, слепые, прокажённые, одер­жимые бесами чудесно исцеляются.

Как нетрудно видеть, в житии Алексея мы находим ряд суще­ственных моментов житийного жанра, отмеченных выше: тут и происхождение святого от благочестивых и знатных родителей, и его ранняя склонность к учению, и пренебрежение к сладостям земной жизни, и суровый аскетизм, и блаженная кончина, и, на­конец, посмертные чудеса, совершаемые у гроба святого. В житии имеются и диалогическая речь, и лирические плачи-монологи. В са­мом изложении присутствуют элементы украшенного, риторическо­го стиля в соединении с авторским лиризмом. Традиционными в этом житии являются и указание на бездетность родителей свя­того до его рождения, и уход из родительского дома, и раздача святым своего имущества нищим, и уклонение от славы людской, и т. д.². Житие Алексея, подобно другим памятникам древней русской литературы и житийной в частности, подвергалось редак­ционным переработкам вплоть до XVII в,, оказало влияние на ряд последующих произведений нашей оригинальной литературы и, на­конец, легло в основу популярного духовного стиха.

Большой интерес у нас в старину к житию Алексея объясняет­ся тем, что в нём рассказывается о жизни человека, который своим пренебрежением ко всему тому, чем жила богатая, именитая знать, возбуждал симпатии у тех, кто не принадлежал к верхам обще­ства. Привлекал в этом житии и общий его лирический тон.

На русской почве в древнейшее время известны были и пере­водные сборники кратких новелл, повествовавших о каком-либо назидательном эпизоде из жизни христианского подвижника. Сборники эти, носившие название «Патериков» или «Отечников», объединяли в себе повести об аскетах и отшельниках, живших в определённой местности или в определённом монастыре, либо о таких событиях и разнообразных жизненных случаях, свидете­лями и очевидцами которых были эти отшельники. Элементы за­нимательности, анекдотизма и наивного суеверия, своеобразно переплетавшиеся здесь с бытовыми эпизодами чисто светского характера, способствовали широкому распространению этих пове­стушек, вобравших в себя материал, порой восходящий ещё к языче­ской мифологии. «Пролог» немало вобрал в себя патериковых легенд и этим в значительной степени обусловил свою популярность.

Из «Патериков» особенно популярны были в старину два — «Луг духовный», или «Синайский патерик» Иоанна Мосха (VII в.), излагавший события из жизни сирийских монахов, и «Египетский патерик», носящий обыкновенно заглавие «Сказание о египетских черноризцех» и использовавший в качестве материала главным образом «Лавсаик» епископа Палладия Еленопольского, состав­ленный в 420 г. Оба патерика в XI в. уже известны были на Руси. Несколько позднее, но всё же ещё в эпоху Киевской Руси, у нас известен был «Римский патерик», составленный на Западе '.

Приведём один рассказ — о Марке — из «Египетского пате­рика».

«Марк этот, — рассказывает Палладий, — ещё в юности знал наизусть писания Ветхого и Нового завета; он был очень кроток и смирен, как едва ли кто другой. Однажды я пошёл к нему и, севши у дверей его келий, стал прислушиваться, что он говорит или что делает. Совершенно один внутри кельи, почти столетний старец, у которого уже и зубов не было, — он всё ещё боролся с самим собой и с дьяволом и говорил: «Чего ещё ты хочешь, ста­рик? И вино ты пил, и масло употреблял, — чего же ещё от меня требуешь? Седой обжора, чревоугодник, ты себя позоришь». Потом, обратившись к дьяволу, говорил: «Отойди же, наконец, от меня, дьявол, ты состарился со мною в нерадении. Под предлогом телесной немощи заставил ты меня потреблять вино и масло и сде«лал меня сластолюбцем. Ужели и теперь ещё что-нибудь я тебе должен? Нечего более тебе у меня взять, отойди же от меня, чело­веконенавистник». Потом, как бы шутя, говорил самому себе: «Ну же, болтун, седой обжора, жадный старик, долго ли быть мне с тобою?»

В повести «Синайского патерика» о старце Герасиме и льве, в новое время художественно обработанной Лесковым, рассказы­вается о трогательной привязанности льва к монаху Герасиму, вы­нувшему из лапы льва занозу, причинявшую ему сильную боль. Лев после этого, прислуживая ему, не расставался с ним, а когда Герасим умер, и сам испустил дух на его могиле, не будучи в со­стоянии пережить его смерть.

Войдя в «Пролог», патериковые повести нашли себе доступ к самому широкому кругу читателей и оказали влияние на неко­торые виды оригинальной книжной литературы и отчасти на уст­ную словесность.

ИСТОРИЧЕСКАЯ, «ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНАЯ» И ПАТРИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Переводная церковно-историческая литература, заключавшая в себе немало повествовательного материала, была представлена на Руси в древнейшую пору византийскими хрониками, начинав­шими изложение от сотворения мира и трактовавшими всемирную историю, преимущественно еврейскую и византийскую, главным образом с точки зрения церковно-религиозной. Очень показатель­но, что ни одно светское историческое произведение, каких в Ви­зантии обращалось немало, на Руси не было известно. Уже в XI в. у нас существовало в переводах несколько хроник, из ко­торых наиболее значительны Хроники Иоанна Малалы Антиохий-ского (VI в.) и Георгия Амартола (грешника) (IX в.). Первая, состоявшая из восемнадцати книг, переведена была в Болгарии в X в., в пору царя Симеона, но следов её в болгарской литературе не сохранилось. Будучи перенесена на Русь, она и здесь не поль­зовалась большой известностью, не дошла до нас ни в одном цельном списке и восстанавливается лишь частично на основании позднейших русских компиляций '. Причиной малого распространения на Руси этой Хроники было значительное количество в ней языческого, фантастически-легендарного, светского материала, отразившего античную и восточную мифологию, и сравнительная бедность её сведениями по церковной истории. События, в ней рас­сказанные, доведены до времени императора Юстиниана, т. е. до середины VI в.

Наибольшей популярностью пользовалась на Руси Хроника Георгия Амартола, доведённая до 864 г. и в следующем веке по­полненная материалом Хроники Симеона Логофета, заканчивав­шейся 948-м годом — годом смерти византийского императора Романа I. В этом дополненном виде она и появилась у нас в сере­дине XI в., быть может, в русском переводе '. Древнейший русский список её относится к XIII—XIV вв.; позднее она переписывалась ещё несколько раз. Хроника Амартола заключала в себе большое количество фактов, относящихся к византийской церковной жизни и к монастырской истории; она сообщала сведения о еретических движениях, о чудесных «знамениях» и вобрала в себя немало по­учительных анекдотических рассказов. На основе преимущественно хроник Малалы и Амартола на Руси возникла в XI—XII вв. пер­вая редакция, а в XIII в. вторая, значительно переработанная и дополненная, так называемого «Еллинского и римского летопис­ца». Позднее, видимо, не ранее XV в., у нас стали известны хрони­ки Иоанна Зонары и Константина Манассии — хронистов XII в.

Все указанные хроники использованы были русской, преиму­щественно повествовательной, литературой главным образом со стороны их фактических данных.

Немалое историко-литературное значение имели такие средне­вековые «естественнонаучные» энциклопедии, как «Шестодневы» и «Физиологи».

Следует отметить, что одной из содержательнейших филологических ра­бот, посвященных Хронике Георгия Амартола, было студенческое исследова­ние Н. А. Добролюбова, написанное им по совету его учителя И. И. Срезневского в качестве кандидатского сочинения при окончании Педагогического института. Исследование это, озаглавленное «О древнесла-вянском переводе Хроники Георгия Амартола», было написано в 1857 г., но полностью опубликовано лишь в 1934 г. в т. I Полного собрания сочинений Добролюбова, под ред. П. И. Лебедева-Полянского (стр. 566—591). Частично работа Добролюбова была использована И. И. Срезневским в заметке «Русская редакция Хроники Георгия Амартола» («Сведения и заметки о мало­известных и неизвестных памятниках», IV, СПБ, 1867, стр. 20—26).

«Толковая палея» открывается «Шестодневом», т. е. книгой, излагающей историю шести дней творения на основе тех знаний, какие почерпнуты были средневековьем из греческих и восточных источников. Сложились «Шестодневы» в Византии, и там они сразу же подверглись богословской обработке, выразившейся преимущественно в тех истолкованиях, какими сопровождались даваемые в них сведения. Наиболее популярным в Византии был «Шестоднев» Василия Великого, бывший основным источником уже в древнюю пору известного на Руси «Шестоднева», составлен­ного Иоанном, экзархом болгарским '.

(Легендарная история миротворения, рассказанная в «Шесто-дневе», в большой степени определила собой воззрения старого книжника на природу, особенно на растительный и животный мир, обильно наделяя его элементами поэтической фантастики. В ещё большей мере эта фантастика присутствует в сборнике, известном под именем «Физиолога» ², сообщающего сведения преимуществен­но о животных, действительных и воображаемых, и об их свой­ствах, но также и о фантастических камнях и деревьях. Сведения эти сопровождаются символическими толкованиями в духе хри­стианских воззрений. Возникновение «Физиолога» приурочивается к II—III вв. н. э. Родиной его, вероятнее всего, была Александрия, а материал свой он черпал у античных писателей, из памятников египетской и библейской старины и из талмудических легенд. Славянские переводы греческого «Физиолога» известны лишь в русских списках, но, судя по языку древнейшего такого списка (XV в.), они восходят к болгарскому переводу, сделанному во всяком случае ранее XIII в. Есть основание утверждать, что «Фи­зиолог» был известен у нас в древнейшую пору, приблизительно тогда же, когда стал известен и «Шестоднев», вобравший в себя немало материала из «Физиолога» в той своей части, где речь идёт о животном царстве. Приведём два наиболее выразительных рас­сказа из «Физиолога», с сопровождающими их толкованиями, по списку И. Н. Царского.

Об орле в нём говорится, что орёл живёт сто лет, и отрастает конец клюва его, и слепнут очи его, так что он не видит и не мо­жет ловить. Тогда он взлетает на высоту, свергается на камень, и отламывается конец клюва его. Потом он купается в золотом озере, садится прямо против солнца, и, когда согреется, спадает с него чешуя, и он вновь становится птенцом. «Так и ты, человече, когда много согрешишь, взойди на высоту, т. е. проникнись верою, и плачься о произращении греха, и умойся своими слезами, согрей­ся в церкви и свергни с себя свои грехи».

О фениксе: феникс красивее всех птиц, красивее и павлина; павлин имеет подобие золота и серебра, а феникс — акинфа и дра­гоценных камней; венец носит на голове и обувь на ногах, как царь; обитает в Индии, близ солнечного града. Лежит он 500 лет на кед­рах ливанских без пищи, питается тем же святым духом и 500 лет наполняет крылья свои благоуханием. И звонит в колокол иерей солнечного града, и идёт птица та к иерею, и входит в церковь. Иерей с птицей садится на ступенях алтаря, и птица обращается в пепел. Когда же на утро иерей вновь входит в церковь, он на­ходит там молодого птенца, а через два дня птенец становится «совершенной» птицей, такой же, какой и прежде был. «Как это неразумные иудеи не верили в трёхдневное воскресение господа нашего Иисуса Христа! Если он эту птицу оживляет, то как же он не мог сам себя воскресить? Потому-то пророк Давид говорит: «Праведник, как феникс, процветёт, как кедр ливанский, умно­жится насаждением в дому господнем».

В таком же роде другие рассказы «Физиолога» общим количе­ством около пятидесяти. Физиологическая сага особой литератур­ной обработки на Руси не получила. Полных списков «Физиолога» до нас дошло всего три; он не превратился, как это было на Запа­де, в широко распространённые там «Бестиарии», значительно раздвинувшие рамки «Физиологов» и сильно сократившие его иносказательно-символический элемент. Лишь позднее, в XV — XVII вв., физиологическая сага получает у нас некоторое развитие. Такая судьба «Физиолога» на русской почве объясняется, види­мо, тем, что, с одной стороны, материал его в большей своей части был чужд русской природе, с другой же — самая иносказательность сборника оказывалась затруднительной для восприятия рядового читателя. При всём том отдельными своими элементами он отра­зился прямо или через посредство «Толковой палеи», «Шестодне-ва» и других сборников в некоторых произведениях древнерусской литературы и особенно в иконописном искусстве.

К числу переведённых с греческого памятников, заключавших в себе в изобилии легендарно-апокрифические элементы в объяс­нениях устройства Вселенной, относится «Христианская топогра­фия» Козьмы Индикоплова, дошедшая до нас в списках не ранее XV в., но, судя по языку, представляющая собой древнейший пе­ревод '. Козьма Индикоплов, т. е. плаватель в Индию, живший в VI в. н. э. в Александрии, будучи купцом, совершил несколько путешествий на Восток (но не в Индию, которую он описал с чу­жих слов), а затем, приняв монашество, решил написать сочине­ние, в котором с христианской точки зрения опровергал учение Птолемея о шаровидности земли и доказывал необходимость полагаться в вопросе об устройстве мира исключительно на «свя­щенное писание». Попутно им сообщались сведения о некоторых животных и растениях Индии и Цейлона. По взгляду Козьмы Индикоплова, земля — не шар, а возвышенная плоскость, продол­говатая, четвероугольная, покрытая небесным сводом и похожая формой на Ноев ковчег и скинию Завета. Покоясь на твёрдом основании, земля со всех сторон окружена океаном, по краям кото­рого возвышается стена, четырьмя своими углами прикреплённая к небу. Солнце, луна и звёзды заходят за высокую гору, стоящую на севере. Движениями светил управляют особо приставленные к ним ангелы, которым это дело поручено в четвёртый день творе­ния мира, в то время как созданы были небесные светила, и кото­рые будут исполнять его до скончания мира, когда звёзды спадут с неба и подвигнутся силы небесные. Русские рукописи «Топогра­фии» Козьмы Индикоплова, точно так же как и греческие, снаб­жены большим количеством иллюстраций.

Широким распространением с самого начала письменности пользовались у нас и сочинения отцов церкви (патристическая ли­тература), преимущественно Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Лествичника, Иоанна Дамаскина, Афанасия Александрийского, Геннадия Кон­стантинопольского ^! . Некоторые отцы церкви, как например Ефрем Сирин (автор сборника «Паренесис»), обнаруживают незаурядное поэтическое дарование. Поэзия Ефрема Сирина очень мрачна и насквозь проникнута духом аскетизма. Произведения патристи-ческой литературы находили себе место частично в сборниках, из которых наиболее известны два «Святославовых изборника» — 1073 ² и 1076 гг.³ — и «Златоструй» ⁴, содержащий в себе «слова» Иоанна Златоуста и дошедший до нас в списке XII в. «Изборник» 1073 г. интересен, кроме прочего, заключающейся в нём статьёй Георгия Хиробоска «О образех», трактующей о тропах и фигурах (об аллегории, метафоре, олицетворении и т. д.).

Краткие поучительные изречения, афоризмы, выбранные из «священного писания», патристической литературы и даже антич­ных светских писателей составили особый сборник, так называе­мую «Пчелу», появившуюся на Руси, видимо, в конце XII в. и представлявшую собой перевод двух сборников — Иоанна Сто-вейского (V в.) и Максима Исповедника (VII в.). объединённых монахом Антонием (XI в.) '. Материал «Пчелы» поделён на слова: «о добродетели и о злобе», «о мудрости», «о чистоте и о целомуд­рии», «о мужьстве и о крепости» и т. д. Изречения приводятся в порядке их авторитетности — из Евангелия, Апостола, из Биб­лии (Соломон, Сирах и т. д.), из отцов церкви, из произведений античных писателей и философов (Плутарх, Диоген, Сократ, Пифагор, Менандр, Аристоте\ь, Эпикур и др.)- Помещаются в «Пчеле» иногда и моралистические выкладки басенного харак­тера, например: «Волк, видев пастуха, едущи чюжи овци отаи (тайно) в куче (хижине), и рече: о колико бысте голкы (шума) составили, оже бых то я сотворил?»

Древнерусские авторы в своих сочинениях обильно пользова­лись материалом «Пчелы», приводя афоризмы и изречения, в ней помещённые. В ряде случаев позднее «Пчела» пополнялась изре­чениями и пословицами, заимствованными из оригинальных про­изведений древней русской литературы (например, из «Моления Даниила Заточника», см. ниже), а также устными пословицами, а отдельные изречения из неё сами переходили в пословицы. С XIV в. русская «Пчела» становится известной в Сербии.

К византийским оригиналам в конечном счёте восходят и не­многие памятники повествовательной переводной литературы Киевской Руси, светские по своему сюжету, но в той или иной мере проникнутые религиозной настроенностью. Однако этого рода литература в процессе своего бытования на Руси в большинстве случаев подверглась таким значительным переработкам на русской почве и настолько отразила индивидуальный почин русских книж­ников ², что нет оснований рассматривать её в кругу памятников специально переводной литературы, тем более что органического воздействия на развитие русской оригинальной литературы она не оказала и предварительное знакомство с ней не является необхо­димым для понимания процесса развития древнейшего русского литературного творчества.

Литература Киевской Руси

Литература Киевской Руси на первых же порах своего суще­ствования достигла высокой степени развития, что соответ­ствовало высокому уровню общей культуры Киевского государства. Высота его культуры сказалась, помимо народ­но-поэтического и литературного творчества, и в памятниках цер­ковного зодчества, большей частью сохранившихся до нашего времени (киевская София, София новгородская, Спас черниговский и др.), а также зодчества гражданского (княжий дворец, воздвигнутый в Киеве в X в., киевские Золотые ворота), и живописи (фрески киевской Софии, новгородской церкви Спаса Нередицы), и в музыкальном искусстве, и в блестящих достижениях древне­русского художественною ремесла.

Культурный расцвет Киевской Руси подготовлен был всем предшествовавшим развитием культуры восточных славян, о кото­ром свидетельствуют памятники материальной культуры начиная ещё с VI в., но быстрому росту её содействовало приобщение Руси в конце X в. к христианству, диктовавшееся государственными и общественными потребностями феодализировавшегося государ­ства. Одновременно с принятием христианства на Руси заведено было школьное обучение. Летопись сообщает о том, что Владимир после возвращения из Греции в Киев «нача поимати у нарочитые чади дети и даяти нача на учение книжное». Как правильно ука­зывает Б. Д. Греков, «учение книжное» было не простым обуче­нием элементарной грамотности, а чем-то гораздо более сложным и серьёзным, приближавшимся к системе обучения в греческих школах '. «Учение книжное» получило у нас дальнейшее развитие при Ярославе Мудром, великом книголюбце, организаторе школы в Новгороде для трёхсот детей.

Только допустив, что в Киевской Руси широко было поставлено школьное дело, можно понять, каким образом в очень короткий срок, через несколько десятилетий после принятия христианства, на Руси возникли такие замечательные литературные памятники, как древнейший летописный свод или «Слово о законе и благо­дати» священника, впоследствии митрополита Илариона, а также такие выдающиеся по языку и по богатству образных средств самостоятельные русские переводы с греческого, как перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия.