Поучение» Владимира Мономаха 2 страница

Источниками писаний Симона и Поликарпа были преимуще­ственно не дошедшие до нас житие Антония Печерского, житие Феодосия, написанное Нестором, и Печерская летопись, а также устные предания. Кое-что обоими авторами написано по памяти. Известное влияние на эти писания оказывали византийские пере­водные патерики, преимущественно «Синайский» и «Иерусалим­ский», а также сочинения некоторых отцов церкви (Ефрема Сири­на, Иоанна Лествичника и др.). Можно думать, что находка жития Антония, проникнутого в известной мере грекофильской тенденцией, и побудила Симона взяться за труд, посвященный прославлению Киево-Печерского монастыря и выдающихся его деятелей². В работе Симона и Поликарпа тенденции эти были значительно ослаблены, и на первое место выдвинут национальный момент.

Рассказы Симона и Поликарпа изобилуют элементами фанта­стики; в них, как и в произведениях житийной литературы во­обще, существенное место занимают чудеса, ведущие своё проис­хождение от местных устных преданий или книжных агиографи­ческих источников, а также описания необычайных аскетических подвигов монахов. Но вместе с тем в этих рассказах, особенно при­надлежащих Поликарпу, встречается немало реалистических, порой натуралистически окрашенных бытовых подробностей, характери­зовавших монастырский уклад.

Основная задача, которую ставили себе и Симон и Поликарп, сводилась к возвеличению Киево-Печерского монастыря как рус­ского религиозного центра. Тем самым возвышался и укреплялся авторитет русской церкви как серьёзного политического фактора в феодальном обществе. Одновременно создавалась апология и Киевского государства, к тому времени утратившего былое поли­тическое значение. Идея прославления оплота христианства на Руси — Печерского монастыря — свидетельствовала о возросшем самосознании русского духовенства, мыслившего себя солидной силой и влиятельной организацией в исторической жизни Руси.

По всей вероятности, Симон начал свой труд с рассказа о созда­нии Печерской церкви в честь богородицы, основанного преимуще­ственно на устных преданиях, обращавшихся в Киево-Печерском монастыре. По этому рассказу в создании церкви участвовали сын варяжского князя Шимон, пришедший на службу к сыну Ярослава Мудрого Всеволоду и принявший в Киеве православную веру, а также византийские зодчие и иконописцы, отправившиеся из Царьграда в Киев к Антонию и Феодосию по повелению богоро­дицы. Построение церкви сопровождается чудесными знамениями. Так, например, Антоний три дня молится о том, чтобы бог послал ему знамение, где должна строиться церковь: на всей земле пусть будет роса, а на том месте, где должна быть построена церковь, пусть будет сухо. Так и случилось. Затем — по вторичной молит­ве — произошло наоборот: всюду было сухо, а на том месте, где должна была быть построена церковь, была роса. Итак, место для церкви было определено. По молитве Антония сошёл с неба огонь, испепеливший вокруг хворост и терние, осушивший росу и сделав­ший углубление на отведённом для церкви месте. Подъезжая к Киеву, иконописцы, увидев церковь, большую по величине, чем та, которую они договорились расписывать, решили вернуться назад. Они поплыли вниз по Днепру, но дважды буря возвращала их вверх по течению к Киеву — к месту нахождения церкви. Тогда живописцы поняли, что украшение церкви иконами является их обязанностью, указанной им свыше, и взялись за работу. Она сопровождалась чудесным появлением образа богородицы, осле­пительно засиявшего. Из уст богородицы вылетел голубь и, летая по церкви, не давался в руки иконописцам. И поняли тогда при­сутствовавшие в церкви, что там пребывает «святой дух».

Эта легенда, как видим, связывает построение Печерской церкви, во-первых, со Скандинавией, а во-вторых, с Византией. Это было следствием того, что, с одной стороны, Киево-Печерский монастырь был в дружелюбных отношениях с княжеским домом Всеволода, находившимся в родственной близости с домом варяга Шимона, с другой — у Симона сказалось влияние популярной тен­денции, проводившейся византийской церковью и сводившейся к утверждению зависимости русского христианства от Визан­тии. Эта тенденция в известной мере свойственна была житию Ан­тония, бывшему, как сказано, одним из основных источников Кие-во-Печерского патерика, но в патерике, по сравнению с житием Антония, она заметно умеряется: рядом с Антонием тут почти всюду фигурирует Феодосии.

Киево-Печерский патерик ярко отражает борьбу, которая про­исходила между монастырём и князьями и в основе которой бы\и и соперничество на почве материальных интересов и столкновения из-за вмешательства монастыря в междукняжеские отношения. Киево-Печерский монастырь на первых порах пытался отстаивать свою самостоятельность и к князьям относился положительно лишь постольку, поскольку они благоприятствовали его росту. В про­тивном случае он с ними враждовал. Если Всеволод и его сын Владимир Мономах, покровительствовавшие монастырю, в патери­ке изображаются сочувственно, то иное отношение в нём сказы­вается, например, к Изяславу Ярославичу, его сыну Святополку Изяславичу и внуку Мстиславу Святополковичу. Так, для харак­теристики отношения патерика к Святополку Изяславичу очень показателен рассказ о Прохоре-чудотворце.

Святополк Изяславич был князем жестоким и немилостивым. Тяжёлое положение при нём киевлян усугублялось нападениями половцев, междоусобицей, разбоями и голодом. В то же время не пропускали в Киев купцов из Галича и Перемышля с солью, и вся Русская земля осталась без соли; киевские же купцы, воспользо­вавшись этим, сильно подняли на неё цену. На помощь населению приходит один из иноков Печерского монастыря Прохор, обла­давший чудодейственным искусством делать из лебеды хлеб и превращать золу в соль. Купцы пожаловались Святополку на то, что Прохор, раздавая киевлянам соль, лишает их прибыли. Свято­полк велел отнять у Прохора соль и свезти её на княжий двор, рассчитывая, что он сам обогатится, продавая её также по высокой цене. Но как только соль была изъята из монастыря, она сейчас же вновь превратилась в золу. Продержав три дня, Святополк велел её выбросить, и тогда зола опять превратилась в соль. Рассказ заканчивается сообщением о том, что Святополк, узнав о чудесах Прохора, устыдился и, отправившись в Печерский монастырь, примирился с игуменом Иоанном, под началом которого был Прохор. Прежде, добавляет рассказчик, Святополк враждовал против Иоанна, обличавшего его в корыстолюбии и в жестокости, и даже заточил игумена в Туров, но затем, убоявшись «восстания на ся христолюбиваго князя Владимира Мономаха», скоро вернул игумена с честью в Печерский монастырь. Таким образом, в рас­сказе одновременно с выражением нерасположения к Святополку подчёркивается симпатия к Владимиру Мономаху.

Или вот рассказ о Фёдоре и Василии. Фёдор был когда-то бо­гатым человеком. Но, поразмыслив о том, что его ждёт смерть, а богатством не обеспечить себе будущей жизни, решил постричься в Киево-Печерском монастыре, а имущество своё раздал нищим. Он поселился в пещере, где некогда был зарыт варяжский клад, отчего пещера эта называлась варяжской. Но затем Фёдор стал раскаиваться в том, что лишился богатства и радостей мирской жизни. Рядом с ним жил благочестивый инок Василий, который его воспитывал в духе монастырской добродетели и дисциплины, стараясь отвлечь его от мирских дум. Некоторое время Василий оказывал на Фёдора благотворное влияние. Но когда Василий от­лучился однажды на три месяца из монастыря, вступил в свои права дьявол. Он является к Фёдору сначала в образе Василия, а затем в ангельском образе, указывает ему местонахождение варяжского клада, подучает вырыть его и с ним уйти в другой монастырь. Когда Фёдор, найдя клад, собирается уйти из Киево-Печерского монастыря, возвращается Василий и удерживает его от такого поступка. Фёдор вновь зарывает в землю вырытый им клад и обращается к богу с молитвой даровать ему забвение того места, где спрятано золото, чтобы не было у него вновь искушения вырыть его. И сделалось так, как просил Фёдор. Бес, таким обра­зом, оказался посрамлённым: он превращается уже в мелкого бе­сёнка, которого Фёдор очень искусно приручает. Так, например, однажды он заставляет его намолоть пять возов зерна; в другой раз он велит бесу принести на высокую гору лес для постройки. Бес стал послушным орудием Фёдора. Но дальше в жизни Фёдо­ра происходит следующее: к советнику князя Мстислава явился дьявол в образе Василия и, желая отомстить Фёдору, рассказал, что тот скрывает в пещере клад. Мстислав, сам хотевший завла­деть кладом, насильно приводит к себе Фёдора и требует от нрго, чтобы он сказал, где находится золото. Фёдор чистосердечно гово­рит, что не помнит, ибо бог даровал ему — по его просьбе — забве­ние этого места. И Мстислав велит заковать инока в цепи, три Дня не даёт ему пищи и воды и затем пытает его. Пытает он и Ва­силия, призванного в свидетели. Оба монаха стойко переносят пытку и обличают князя. Мстислав пускает в Василия стрелу, ко­торую Василий извлекает из своего тела и предсказывает, что Мстислав сам будет ранен этой стрелой. Фёдор и Василий ночью умирают, но через некоторое время Мстислав, раненный при стол­кновении с князем Игорем Давидовичем, погибает.

В «Слове о полку Игореве» трогательно рассказывается о том, как в реке Стугне, переправляясь через неё, утонул юный князь Ростислав Всеволодович. Автор «Слова» выказывает явное распо­ложение к этому князю. Ему жалко его и убитую горем мать, ко­торая оплакивает сына, вызывая сочувствие цветов и деревьев. Тот же князь Ростислав фигурирует в совершенно иной окраске в Киево-Печерском патерике в рассказе о чудотворце Григории. Однажды, рассказывается там, Григорий вышел на берег Днепра, чтобы вымыть сосуд, в который попало какое-то нечистое живот­ное. В это время мимо проезжал Ростислав вместе с братом своим Владимиром Мономахом, намереваясь помолиться в Печерском монастыре перед отправлением на половцев. Дружина Ростислава грубо обошлась с Григорием, стала над ним издеваться. Тогда Григорий, разгневавшись, сказал: «За то, что вы ругаетесь надо мною, вы все потонете вместе со своим князем». Ростислав, возму­тившись, закричал: «Как же я утону, когда я так хорошо пла­ваю!» — и велел привязать Григорию камень на шею и утопить его в Днепре. Григорий утонул. Рассерженный Ростислав не зашёл в Печерский монастырь для молитвы, тогда как брат его, Влади­мир Мономах, помолился в монастыре и взял там благословение. Что же случилось? Случилось то, что рассказано в «Слове о полку Игореве» с сочувствием, а в Киево-Печерском патерике — с явным злорадством: Ростислав вместе со своими отроками, отступая перед половцами, утонул в Стугне, а Владимир Мономах был спасён за своё уважение к Печерскому монастырю.

Как видим, тяжёлое возмездие падает на голову князя, даже принадлежавшего к почитаемому печерскими монахами роду князя Всеволода, но надругавшегося над монастырём и его иноком.

Сочувственное отношение к Владимиру Мономаху выступает и в других рассказах патерика, например об иконописце Алимпии и о безмездном враче Агапите. В первом из этих рассказов, кроме того, рисуются наряду с положительными и отрицательные сторо­ны монастырского быта, обнаруживающиеся главным образом в корыстолюбии некоторых монахов.

Говоря о Киево-Печерском патерике (в письме к П. А. Плет­нёву в апреле 1831 г.), Пушкин восхищался в нём «прелестью простоты и вымысла». Отзыв Пушкина о патерике может быть иллюстрирован хотя бы легендой о Марке-печернике, копавшем пещеры для погребения в них умерших монахов.

Однажды Марк, копая пещеру, изнемог и не докопал её до конца, и, когда принесли мертвеца, гроб его не мог уместиться в ней. Среди монахов поднялся ропот, потому что, как говорится в рассказе, они не могли мертвеца «опрятати», т. е. обрядить и возлить на него масло, «занеже место узко бе». Марк повинился перед братией: «Простите, отцы мои, за худость мою, не окончил». Монахи же ещё больше стали его бранить. Тогда Марк обратился к самому мертвецу с такой просьбой: «Тесно, брате, так ты покрепись, возьми масло и сам на себя возлей». И случилось чудо: мёртвый простёр руку, возлил на себя масло, и гроб его поместился в узкой пещере.

В другой раз после смерти одного монаха его друг пришёл к тому месту, где должна была быть пещера для умершего, и спросил Марка, когда она будет готова. Марк ответил: «Брате, поди к умершему и скажи ему, чтобы он подождал до утра, пока я ископаю могилу». Монах говорит, что нельзя просить, чтобы его друг подождал умирать, так как он уже умер. Марк же стоит на своём: «Видишь, место не окончено, пойди и скажи: пребудь ещё один день, наутро умри, и будет готово место». Пришедший дол­жен был повиноваться. Он пошёл к умершему и передал ему прось­бу Марка. Все удивились ей, но мертвец прозрел, к нему вернулся дух, и пребыл он день и ночь живым, однако ничего не говорил. Утром монах, убедившись, что место для погребения его друга готово, вернулся к мертвецу и сказал: «Оставь живот свой временный и перейди в вечный, ибо место для принятия твоего тела готово». Оживший мертвец тотчас же вновь умер и был положен в той пещере, которая была для него выкопана Марком.

Любопытен ещё следующий рассказ, основанный на буквальном понимании слова, на точном осмыслении его этимологии и нахо­дящийся в родстве со сказочными мотивами. В нём идёт речь о том, как монах Феофил, желавший аккуратно учитывать свои добродетели, приобрёл специальный кувшин, в который собирал все слёзы, какие он когда-либо проливал во время молитвы. И вот, когда пришёл его последний час, к нему явился ангел с благоухаю­щим кувшином, где, оказывается, были собраны не те слёзы, кото­рые монах сам собирал, а те, которые он в буквальном смы­сле пролил (мимо кувшина). Эти-то не учтённые Феофилом слёзы, которых он не собирал, единственно оказались угодными богу.

Так сочеталась в Киево-Печерском патерике политически-тен­денциозная повесть с церковной легендой, в иных случаях восхо­дящей к устнопоэтическим мотивам.

ПАЛОМНИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

(ХОЖДЕНИЕ ИГУМЕНА ДАНИИЛА)

Довольно рано, вероятно вскоре после принятия Русью хри­стианства, начались путешествия русских людей в «святую зем­лю» — в Палестину, на Афон и в Константинополь, как в центры, представлявшие собой средоточие христианских святынь. Побу­ждением к таким путешествиям являлось в основном стремление молодой русской церковной организации укрепить свои силы путём непосредственного общения с христианским Востоком. Такое обще­ние, несомненно, повышало престиж русской церкви, включая её в сферу междухристианских отношений и тем самым выводя из состояния домашней изолированности. Индивидуальными побу­ждениями к путешествиям, особенно на первых порах, были и ре­лигиозное чувство и простая любознательность.

По преданию, на Афон путешествовал будущий основатель Киево-Печерского монастыря Антоний; есть сведения и о том, что в 1062 г. в Палестину путешествовал игумен того же монастыря Варлаам. В начале XII в. в Палестине был игумен Даниил, а в конце того же века ходил в Царьград новгородец Добрыня Ядрейкович, постригшийся затем в монахи под именем Антония и впоследствии ставший новгородским архиепископом. Оба послед­ние путешественника оставили после себя описание своих путе­шествий.

Как видим, отправлялись в «святую землю» преимущественно лица духовные и притом не рядовые, а занимавшие в большин­стве случаев крупное иерархическое положение. Из перечисленных имён один лишь Добрыня Ядрейкович в то время, когда он путе­шествовал, был человеком светским, но и он, вернувшись на Русь, принял монашество. Путешествовали на первых порах люди материально обеспеченные, имевшие возможность содержать не только себя, но и свою «дружину», слуг, отправлявшихся с ними. Однако позже в числе путешественников в «святую землю» мы находим людей и из низших, необеспеченных социальных слоев; путешествия доставляли им выгоду, так как в пути они питались подаянием, а по возвращении на родину попадали в число приви­легированных церковных людей. К середине XII в. этот разряд путешественников сделался настолько многочисленным, что цер­ковь стала даже принимать против них меры запретительного характера: массовые отлучки с насиженных мест дезорганизо­вывали хозяйственную жизнь страны, и в своих запретах цер­ковь руководствовалась, очевидно, указаниями государственной власти.

Ходившие в «святую землю» назывались паломниками, пили­гримами, или каликами перехожими. Первое название присвоено им было потому, что они в воспоминание о «святых местах» обыч­но приносили с собой, возвращаясь домой, пальмовую ветвь; слово «пилигрим» происходит от латинского peregrinus, что значит пу­тешественник; наконец, каликами перехожими они именовались потому, что во время путешествия употребляли специальную обувь, греческое название которой было «калига».

Наиболее знаменательным с литературной точки зрения является «Хождение» в Палестину игумена Даниила, путешествовавшего между 1106 и 1108 гг.¹. В Палестине Даниил пробыл шест­надцать месяцев. Жил он преимущественно в Иерусалиме, в мона­стыре св. Саввы, откуда предпринимал путешествия по всей стране, имея в качестве своего руководителя «добраго вожа», од­ного из очень сведущих старцев того монастыря, в котором он остановился.

Путешествовал Даниил в ту пору, когда Палестина находилась в руках крестоносцев. Иерусалимский король Балдуин, стоявший во главе крестоносцев, оказывал Даниилу особое содействие в его разъездах по «святой земле». Это объясняется, видимо, тем, что Даниил наделён был дипломатическими полномочиями, связанны­ми с внешнецерковными отношениями Рима и русской церкви, а также с междукняжескими отношениями на Руси.

Основываясь на том, что Даниил упоминает реку Сновь, срав­нивая её с Иорданом, первоначально предполагали, что Даниил черниговского происхождения, так как река с этим именем проте­кает в пределах Черниговской земли. Однако впоследствии было указано на то, что реки с именем Сновь встречаются и в других местностях, в частности в пределах Воронежа. Всё же тот факт, что в «Хождении» упоминаются южные князья, а также особен­ности языка памятника заставляют предполагать южное происхо­ждение Даниила.

«Хождение» Даниила любопытно тем, что в нём сочетается точное описание топографии Палестины с обилием легендарного и апокрифического материала, почерпнутого путешественником отчасти из устных рассказов, отчасти из соответствующих книж­ных источников, с которыми он был, видимо, хорошо знаком ещё прежде, чем предпринял своё путешествие. Именно наличие в зна­чительном количестве этого легендарного и апокрифического ма­териала, а также в некоторых случаях лирическая окрашенность всего сочинения определяют литературное его значение. «Хожде­ние» пользовалось у нас очень большой популярностью и в большой мере предопределяло собой характерные особенности жанра благочестивых путешествий на русской почве. Широкое его рас­пространение объяснялось и тем, что оно написано языком, близ­ким к живому разговорному русскому языку. Оно дошло до нас приблизительно в ста списках, относящихся ко времени от XV до XIX вв.

Игумен Даниил начинает рассказ о своём путешествии с мо­тивировки его. Он пошёл в Иерусалим прежде всего для того, чтобы видеть «очима своима грешныма» те места, которые исхо­дил своими ногами Христос. Далее он предупреждает, как это часто делали древнерусские писатели, что не в состоянии расска­зать о виденном и слышанном так, как это нужно было бы, и про­сит не осуждать его за его худоумие и грубость: кто ходил по этим святым местам со страхом божиим и смирением, тот не погре­шит — но милости божией; он же неподобно ходил по святым ме­стам, во всякой лености, и слабости, и пьянстве, творя всякие неподобные дела.

Разумеется, мы имеем тут дело не с реальными фактами пове­дения Даниила, а с тем обычным самоуничижением грешника, ко­торое так типично для старинного религиозно настроенного пи­сателя.

Даниила побуждает к путешествию ещё одно обстоятельство: ему хочется рассказать тем, кто интересуется святыми местами и Палестиной, то, чего они не могли видеть своими собственными глазами, ибо не только тот спасётся, кто сам видел святыню, сам соприкасался с ней, но и тот, кто узнал о ней от других, делая в то же время добрые дела у себя дома.

Записи свои Даниил стал вести ещё на пути к Иерусалиму, начиная с Царьграда. В городе Ефесе он, по его словам, видел пещеру, где лежат тела семи отроков, спавших 360 лет, и тела трёхсот святых отцов. Тут Даниил поклонился гробу Иоанна Бо­гослова.

Подходя к Иерусалиму, Даниил увидел сначала столп Дави­дов, затем Елеонскую гору и церковь Воскресения, где находится гроб господень, а затем — и весь город. «И бывает тогда, — пи­шет он, — радость велика всякому христианину, видевши святый град Иерусалим, и ту слезам пролитье бывает от верных чело­век. Никто же бо можеть не прослезитися, узрев желанную ту землю и места святая вида (видя), идеже Христос бог нашь пре-терпе страсти нас ради грешных». Вслед за тем подробно описы-Р вается храм Воскресения и гроб господень в нём. За церковным алтарём находится «пуп» земли; в двенадцати саженях от него — Голгофа. «Видел» Даниил, как он говорит, также жертвенник Авраама, на котором Авраам принёс в жертву богу барана вместо сына своего Исаака; видел гроб богородицы, пещеру, в которой предан был Христос, и другую пещеру, в которой Христос начал учить своих учеников, и пещеры Иоанна Крестителя и Ильи-пророка, и пещеру, в которой Христос родился.

Много внимания Даниил уделяет реке Иордану. Вода в ней очень мутная и сладкая, и никогда от той воды не приключается никому ни болезнь, ни какая-либо пакость. В праздник крещения, когда на берегу Иордана собирается множество людей, Даниил ви­дел «благодать божию»: тогда дух святой нисходит на воды Иор­дана, и достойные люди видят его, остальные же не видят, сооб­щает игумен-путешественник, но в сердце каждого христианина бывает радость и веселие. Во всём подобен Иордан реке Снови. Любопытно, что, рассказывая о «свете небесном», сошедшем ко гробу Христа в страстную субботу, Даниил подчёркивает, что от света этого зажглись греческие лампады, а также лампада Даниила, поставленная им за Русскую землю, лампады же фряжские, т. е. латинские, не зажглись — их миновала «благодать божия».

В заключение Даниил рассказывает о том, как усердно он молил­ся за своих князей и за весь русский народ. Эта молитва была од­ной из целей его путешествия. Он говорит о себе как о представи­теле всей Русской зем\и, называя себя «игуменом русским». На пас­ху он ставит «кандило на гробе святемь от всея Русьскыя земля».

В описании своего путешествия Даниил сосредоточивается пре­имущественно на таких моментах, которые связаны с религиозными его интересами. Но наряду с этим он упоминает об особенностях природы Палестины и о некоторых видах промыслов, которые обратили на себя его внимание.

В «Хождении» очень чётко вырисовывается социальная физио­номия Даниила. Это игумен одного из богатых монастырей, имею­щий возможность совершить длительное и трудное путешествие, вступающий в непосредственное общение с иерусалимским ко­ролём Балдуином. Балдуин оказывает Даниилу самое большое расположение. Даниил выступает в «Хождении» как знатный, не­заурядный по своему положению человек, который обладает достаточными материальными средствами для того, чтобы платить за те услуги, какими он пользуется от тех, кто показывает ему раз­личные святыни в Палестине.

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

Драгоценнейший памятник старинной русской литературы — «Слово о полку Игореве» написано по поводу неудачного похода на половцев северского князя Игоря Святославича в союзе с его братом Всеволодом из Трубчевска, сыном Владимиром из Путив-ля и племянником Святославом Ольговичем из Рыльска. Поход состоялся в конце апре\я и в начале мая 1185 г. Помимо «Слова о полку Игореве», о нём рассказывается в летописях Лаврентьев-ской (сравнительно кратко) и в Ипатьевской (более подробно), а также в позднейших, зависящих от них. Как увидим ниже, «Слово» было написано вскоре же после похода. Открыто оно в конце XVIII в. собирателем и любителем древностей гр. А.И.Му­синым-Пушкиным в составе сборника, принадлежавшего Ярослав­скому архиерейскому дому и заключавшего в себе, кроме «Слова», «Хронограф», «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Русьскыя» и переводные «Сказание об Индийском царстве», повесть об Акире и «Девгениево деяние». «Слово» в этом сборнике стояло на предпоследнем месте. Первое сообщение об открытии «Слова» было сделано Херасковым в примечании к 16-й песни третьего издания его поэмы «Владимир», вышедшего в самом начале 1797 г. Затем об открытии «Слова» сообщил Ка­рамзин в октябрьской книжке гамбургского журнала «Spectateur du Nord» за 1797 г. Текст «Слова» с переводом на современный русский язык, со вступительной статьёй и примечаниями впервые был опубликован в 1800 г. в Москве Мусиным-Пушкиным в со­трудничестве с учёными-специалистами А. Ф. Малиновским и Н. Н. Бантышом-Каменским. Очевидно, вскоре же после откры­тия памятника с него была снята копия для Екатерины II '. В 1812 г., во время нашествия Наполеона, среди других рукописей Мусина-Пушкина, хранившихся в его московской библиотеке, по­гибла и хранившаяся там рукопись, содержавшая в себе «Слово о полку Игореве». Таким образом, погиб единственный старый список «Слова», и мы обладаем теперь лишь поздней екатеринин­ской копией с него конца XVIII в. и первопечатным текстом памятника, большинство экземпляров которого, сложенных в доме Мусина-Пушкина, также погибли, почему этот первопечатный текст и стал библиографической редкостью². В пору, когда над рукописью «Слова о полку Игореве» работали Мусин-Пушкин и его сотрудники, палеографические знания находились ещё в за­чаточном состоянии, и потому екатерининская копия и первопечат­ный текст «Слова» заключают в себе ряд таких чтений, ошибоч­ность которых не вызывает никаких сомнений. Показательно, что в ряде случаев чтения обоих текстов в деталях между собой разнятся: мусин-пушкинское издание исправило некоторые чтения, зафиксированные ранее в екатерининской копии. Однако несом­ненно, что ошибочные чтения имелись уже в самой рукописи «Слова». Филологическая и палеографическая критика екатерининской копии и первого издания «Слова» заставляет думать, что погиб­шая его рукопись относилась к XVI в., быть может, к его началу и следовательно, была отдалена от оригинала памятника более чем „а 300 лет.

Но дошедший до нас список восходил, разумеется, не непо­средственно к оригиналу, а к какому-то списку, в свою очередь переписанному с более раннего списка. Какое количество таких промежуточных списков отделяет единственную нам известную рукопись «Слова» от его автографа, трудно предположить, но сколько бы их ни было, много или мало (скорее мало, чем много), расстояние в 300 с лишним лет — слишком длительный период, за который столь своеобразный по стилю и столь богатый по сво­ему фактическому наполнению памятник неизбежно должен был подвергнуться порче и искажениям. Переписчику XVI в. очень многое из того, что и как сказано было в «Слове», в значитель­ной мере представлялось неясным и непонятным. Отсюда — не­малое количество тёмных мест в «Слове», которые в течение уже 150 лет пытаются разгадать многочисленные учёные—коммен­таторы памятника, русские и отчасти иностранные.

Погибший список «Слова» был написан, очевидно, в пределах Новгорода и потому отражает в себе фонетические особенности севернорусских говоров, сказывающиеся преимущественно в че­редовании шипящих и свистящих (шизый, русици, Словутицю, сыновъчя и др.). Орфография списка — искусственная: с одной стороны, удерживаются традиционные глухие (ъ, ь), в живом языке к тому времени уже утратившие свою звучность или пере­шедшие в о и е, причём ъ и ь путаются (първыхъ, ржуть, бежать, но зовутъ, брешутъ), с другой стороны, употребляется вошедшая в моду, начиная с XV в., болгарская орфография, с постановкой глухих после плавных (плъкъ, влъкъ, Хръсови, пръвый), нередко с той же путаницей глухих (пръвое, пръсты, чръный), а также с постановкой после гласных нейотированных гласных (вещы, Konia, cia).

На первых порах, ещё до гибели рукописи «Слова», сделано было несколько переводов его, в том числе стихотворных, на со­временный русский язык. Немногочисленные попытки изучения «Слова» сводились преимущественно к комментированию отдель­ных его тёмных мест. Вскоре же после издания памятника стали раздаваться голоса скептиков, отрицавших его древность. Были Даже такие крайние отрицатели подлинности «Слова», которые усматривали в нём подделку не то самого Мусина-Пушкина, не то Карамзина. Недоверие к «Слову» как подлинному памятнику не было поколеблено у некоторых упорных скептиков, несмотря на то, что ещё в 1813 г. К. Ф. Калайдовичем была открыта при­писка к псковскому Апостолу 1307 г., в которой, в подражание одной фразе «Слова о полку Игореве», читается: «При сих кня-зех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, в кня-зех которы, и веци скоротишася человеком», а в 1838 г. было опу­бликовано старинное «Поведение и сказание о побоище великого князя Дмитрия Ивановича», несомненно, косвенно отразившее на себе влияние «Слова».

К числу этих скептиков принадлежали в особенности Каче-новский и Сенковский, до середины 50-х годов высказывавшиеся против подлинности «Слова». Скептическое отношение к нему в 30—40-х годах было лишь частным проявлением скептического отношения группы историков и критиков к далёкому прошлому русской истории, которое представлялось им как эпоха куль­турно очень бедная. Специально же в отношении «Слова» скеп­тиками главным образом ставилось на вид, с одной стороны, от­сутствие в древней русской литературе памятников, хотя бы сколько-нибудь по своим художественным качествам прибли­жающихся к нему, с другой — указывались особенности его языка, будто бы не находящие себе параллелей в языке древней­ших русских памятников. Такое упорное нежелание со стороны некоторых исследователей «Слова» признать его подлинность по­будило их противников для обоснования своей положительной точки зрения на памятник тщательнее и настойчивее заняться изучением предшествовавшей и современной «Слову» древней русской литературы и старого русского языка. В результате этих изучений уже к 40-м годам выяснилась с полной очевидностью неосновательность позиции скептиков, окончательно подорван­ной после того, как в 1852 г. открыта была «Задонщина», напи­санная под сильнейшим влиянием «Слова» и датируемая концом XIV в.