Повесть о Карпе Сутулове

«Повесть о некотором госте богатом и славном о Карпе Суту-лове и о премудрой жене его, како не оскверни ложа своего», отно­сится, видимо, к концу XVII в. и дошла до нас в единственном списке XVIII и.

Был, рассказывается в повести, некий очень богатый и уважае­мый купец по имени Карп Сутулов, у которого была очень краси­вая жена по имени Татьяна. Жил он с ней в большой любви. От­правляясь однажды по торговым делам в Литву, Карп Сутулов обратился к своему любимому другу, также богатому и почтенному купцу Афанасию Бердову, с просьбой дать взаймы денег Татьяне, если она будет нуждаться в них в отсутствие мужа. Афанасий Бер-дов охотно соглашается исполнить просьбу своего друга. Уезжая из дому, Карп Сутулов наставляет жену честно блюсти супруже­ское ложе. Татьяна, расставшись с мужем, устраивала частые пи­ры для своих подруг, как это и разрешил ей делать муж, и, ве­селясь, всегда с радостью вспоминала о нём.

Но -прошло три года со времени его отъезда, деньги у Татьяны истощились, и она отправилась к Афанасию Бердову, прося его дать ей в долг сто рублей. Бердов же, прельщённый её красотой, согласился дать ей просимые деньги лишь при условии, что она проведёт с ним ночь. Татьяна, весьма смущённая таким предложе­нием, сказала Бердову, что она не может дать ему никакого ответа, прежде чем не посоветуется со священником — своим духовным от­цом. Духовный отец, выслушав Татьяну, предлагает ей на тех же условиях, какие предлагал и Бердов, двести рублей. Татьяна ещё более смущена и просит дать ей подумать, а сама отправляется за советом к архиепископу, который рекомендует ей отказаться от предложений купца и попа и провести ночь с ним, за что обещает ей уже триста рублей. На слова Татьяны: «О великой святый, како я могу убежати от огня будущаго?» — архиепископ отвечает: «Аз тя во всем разрешу». Тогда Татьяна назначает архиепископу сви­дание в третьем часу дня, отцу духовному — в шестом, а Афанасию Бердову — в десятом.

Когда на свидание является архиепископ, вручивший Татьяне триста рублей, она, сославшись на неприличие человеку столь вы­сокого духовного сана оставаться при любовной встрече в обычном его одеянии и наставительно высказав при этом благочестивые соображения, советует ему, за неимением под руками ничего другого, переодеться в женскую сорочку, на что он с удовольствием согла­шается. Между тем пока Татьяна умышленно удерживает вожде­ление архиепископа, в ворота стучится поп, её духовный отец, при­нёсший с собой двести рублей. Взглянув а окно, она с притворной радостью сообщает архиепископу, что приехал её муж, которого она как раз в это время ждала, и прячет архиепископа в сундук. Начав с укоров попу за его грешное поведение, за которое им обо­им грозит вечная мука, Татьяна и его отвлекает многими разгово­рами до того времени, как в ворота постучался купец Афанасий Бердов. Сказав и попу, что приехал её муж, она, преподав своему духовному отцу душеспасительное наставление, его также отправ­ляет в сорочке во второй сундук. Приняв от купца сто рублей, она и к нему обращается с наставительными словами, а затем велит служанке громко стучать у ворот и, объявив Бердову, что вернулся муж, прячет его в третий сундук.

На утро Татьяна отправляется к воеводе того города, в кото­ром она жила, и говорит ему, что она пыталась взять взаймы у куп­ца Афанасия Бердова сто рублей, но не застала его дома, и просит воеводу дать ей эту сумму под заклад трёх сундуков с дорогими одеждами. Воевода соглашается ссудить Татьяне сто рублей и без заклада, но она упрашивает взять у неё сундуки, так как боится, как бы в отсутствие мужа их не украли у неё со всем содержимым. Когда сундуки привезены были на воеводский двор, воевода велел вскрыть их, чтобы, по просьбе Татьяны, проверить положенные в них дорогие одежды, но обнаружил там купца Бердова, попа и ар­хиепископа, сидящих в одних сорочках и чуть не мёртвых от срама. Узнав от Татьяны, как все трое очутились в сундуках, воевода по­дивился её разуму и очень похвалил её за то, что она осталась верной своему мужу: «Доброй, жено, заклад твой и стоит тех де­нег!»— сказал ои при этом, усмехнувшись, и, взяв с купца пять­сот рублей, с попа тысячу, а с архиепископа полторы тысячи, от­пустил их, а деньги поделил пополам между собой и Татьяной и ещё раз похвалил её за целомудрие, «яко за очи мужа своего не посрамила, и таковыя любви с ними не сотворила, и совету мужа своего с собою не разлучила, и великую честь принесла, и ложа своего не осквернила». Когда же муж вернулся домой и узнал от Татьяны обо всём происшедшем, он «велми возрадовался о такой премудрости жены своей, како она таковую премудрость сотво­рила».

Повесть написана на довольно распространённый сюжет, нашед­ший себе значительное количество отражений в произведениях ино­земной письменной литературы, а также в устных сказках, в том числе русских. В большом количестве восточных и западных пове­стей и сказок на тему об остроумных проделках женщины, избав­ляющей себя от притязаний своих поклонников и ставящей их в очень конфузное положение, нет, однако, ни одной, в которой повторились бы в точности мотивы, присутствующие в повести о Кар­пе Сутулове. Возможно, что эта повесть является литературно об­работанной записью новеллы, попавшей на Русь вначале устным путём. За это говорит наличие в ней типичных особенностей устно-поэтического стиля, сказывающегося особенно в эпических повто­рениях, которые вызываются главным образом тем, что Татьяна каждому следующему претенденту на её ложе обстоятельно пере­сказывает разговор, бывший у неё с его предшественниками. От­сюда та замедленность повествования, какая обычна для устнопоэ-тических произведений.

У нас популярный сюжет подвергся значительному обрусению. В повесть введены были не только русские имена и фамилии, но и типично русская бытовая обстановка с её купеческим укладом, с воеводской властью в городе и с рядом деталей, характеризующих специально русские условия жизни. Вложенная в уста Татьяны ци­тата из «Слова о злых жёнах» и моралистические наставления Татьяны в стиле церковных изречений также очень характерны для русской действительности. Язык повести представляет собой соеди­нение церковнославянских форм с элементами живой разговорной речи. Всё это вместе взятое заставляет нас рассматривать повесть о Карпе Сутулове как произведение оригинальной литературы в та­кой же мере, как оригинальным произведением итальянской лите­ратуры мы считаем, например, «Декамерон» Боккаччо, несмотря на то, что этот сборник почти целиком возник на основе популяр­ной повествовательной литературы Востока и Запада.

В повести отсутствует какая-либо осудительная моральная оцен­ка тех фактов, о которых в ней рассказывается. Татьяна предстаёт перед нами как добродетельная и здравомыслящая, практически настроенная женщина. Она смущена, но не оскорблена теми непри­стойными предложениями, с которыми к ней обращаются все три её поклонника. Оберегая свою честь и честь своего мужа, она вместе с тем использует влечение к себе этих поклонников с наибольшей для себя материальной выгодой. Если автор повести вкладывает в её уста благочестиво звучащие наставления, то делает он это лишь для пущего комического эффекта. Весёлая купеческая жена церковными цитатами поучает своего духовного отца и архиеписко­па, как им следует вести себя, чтобы избегнуть суровой божьей ка­ры, и в ответ на эти поучения слышит реплики, сами по себе также являющиеся плодом авторского юмора: распутный архиепископ своей духовной властью обещает женщине разрешить её от греха, а священник заявляет, что, прогневляя его, она тем самым гневит и бога. Муж Татьяны также не выказывает негодования по отно­шению к тем, кто пытался посягнуть на целомудрие его супруги, и очень радуется мудрому поступку жены, не нарушившей супру­жеской верности и вместе с тем умножившей его капитал. И сте­пенный воевода не возмущается любовными проказами почтенных своих сограждан, а лишь смеётся над их неудачными похождениями. Очень характерно, что в числе персонажей, столь зазорно себя ведущих, оказывается не только купец, но и священник, бывший к тому же духовным отцом той, на которую он польстился, и даже сам архиепископ. Такое откровенно сатирическое третирование особ, в старой литературе не подлежавших осмеянию, а тем более фривольной издёвке, могло найти письменное воплощение лишь в XVII в., в пору ослабления церковного авторитета, и притом в такой среде, которая менее всего была связана с официальным почитанием этого авторитета, т. е. скорее всего — в среде демокра­тической, посадской '.