Прозрение

Когда прозревает душа моя и соприкасается с неизмеримым и непостижимым Духом Твоим, Боже, восхищается сердце мое, слов­но певчая птица, в небосвод Божественной любви Твоей, Сладчай­ший Господи! Лишь рожденное от Духа, видит и постигает Дух в безмерной славе Его! Потому вопиет душа моя Духу Твоему пре­благому: “Увеличь, прибавь, расширь Себя в душе моей, ибо вот - вся она во власти Твоей блаженнейшей любви, восхищающей меня вместе с трепещущим сердцем моим в неизследимые пространства светоносной истины Твоей, Боже! ”

Откуда-то, словно исподволь, я начал чувствовать, что отныне я уже не один, и Бог незримо сопутствует каждому моему шагу. День за днем вера в Христа и Иисусова молитва напоминали о себе в мо­ей душе и не оставляли ее, даже когда я находился на лекциях в университете или был занят работой на телевидении. Как-то вес­ной, повторяя молитву, я спешил ранним утром по привокзальным городским улицам к телевышке, возвышающейся над городом. Ма­ленькие желтые домики, словно цыплята, выглядывали из-под на­чавших покрываться нежной зеленью пышных куп тополей и кле­нов, освещенных чистым золотистым светом утреннего солнца. В это время необычное сияние наполнило весь воздух и затопило все пространство передо мной. Необыкновенная тишина разлилась вокруг. Стало непривычно тихо и все звуки нарождающегося утра словно исчезли и растворились в этом трепетном безмолвии. Это живое молчаливое сияние было повсюду - на домах и деревьях, на городских холмах, с рассыпанными по ним многоэтажными зда­ниями, во всем необъятном небе и на тонких розоватых облачках, неторопливо плывущих над телевышкой. Оно струилось внутри меня и очень тонко и необычайно нежно как будто говорило мне беззвучно своим невыразимым смыслом, напрямую общаясь с мо­им сердцем: “Я - вера твоя, береги меня...”. Молитва словно ожила в нем с удивительной силой, хотелось жить и дышать всей полнотой души со Христом и во Христе. Пока я шел на работу, это состояние продолжало пульсировать во мне, хотя все окружающее постепен­но вновь приняло свой обычный вид: по улицам спешили люди, над крышами домов кружились голуби, в ветвях деревьев шуме­ли воробьи, трезвонили и громыхали проходящие мимо трамваи. Это удивительное ощущение, незаметно слабея, продолжалось до позднего вечера и, даже засыпая, я еще чувствоввал в себе зати­хающие волны этого ни с чем несравнимого мира и покоя. Но мне было отчетливо ясно и понятно, что все в моей жизни изменилось и возврата к прошлому не будет никогда.

“Нет, все же Бог - это самое лучшее, что есть на свете! - радо­валась моя душа, реально ощущая удивительное соприкосновение с чудом иной, чистой и одухотворенной жизни. - Наверное, это и есть истинное счастье - быть с Богом, которое невозможно ни срав­нить, ни сопоставить ни с чем другим, что может найти человек...”. И теперь эта жизнь, не имеющая в себе совершенно никакой нечи­стоты, пульсировала и текла в своих непонятных границах совсем рядом, но все же еще как будто отделялась от меня тонкой невиди­мой пеленой личного существования, которое не хотело уступать место тихому и спокойному счастью - невероятному и в то же вре­мя самому естественному счастью жить и дышать Богом.

Когда вера мягким ровным светом затеплится в сердце, нашед­шем опору в Евангелии и молитве, оно встречается с ловцами душ, горделиво толкующими вкривь и вкось евангельские истины и переворачивающими с ног на голову апостольские изречения. Эти толкователи, пространно рассуждающие о вере и истине, не умею­щие на деле применять их для своего же спасения, подобны ржа­вым разбитым кораблям, которые никуда не приплыли. С одним из таких толкователей, который подторговывал на “черном рынке” редкими книгами и сам был большой книгочей, всеядный, без раз­бора приобретающий любые книги с мистической окраской, мне, к несчастью, довелось встретиться, и он сильно поколебал чистоту моей нарождающейся веры. Книгочей тут же предложил мне раз­личные книги, больше оккультного характера, где переплелись ложь и выдумки восточных культов.

Меня больше заинтересовали альбомы с картинами Рериха, осо­бенно его умение передать дух горных пейзажей, чем многочислен­ные книги, вышедшие из-под его руки, а также его последователей. Книголюб усиленно рекомендовал мне Ромена Роллана с серией его биографий, а еще больше Льва Толстого. Однако из всего творче­ства этого автора, не ставшего близким моей душе, только послед­ние его повести и рассказы поразили меня своей жизненностью и силой, доведя даже до слез. Но его философские измышления и своеобразное понимание Евангелия оставили равнодушным мое сердце. И все же торговец книгами сбил меня фантастикой, в кото­рую я впился и глазами, и разгоряченным сердцем. Искусительные вымыслы фантастов словно живые предстали предо мной в книгах Брэдбери, Кларка и Лема. Остальных авторов я прочитал залпом и забыл, но книги этих писателей я купил и оставил себе. Библию мне тогда, к сожалению, не удалось приобрести. Ее не было даже на книжном подпольном рынке, поэтому оставалось только ждать и надеяться на удачу. Так я тогда понимал Божественную помощь.

Из серьезных книг, взятых в университетской библиотеке, остался в памяти Кант, который заинтересовал меня анализом и критикой чистого разума. Удивительно, но когда тома Канта уви­дела моя мама, а она читала все книги, принесенные мною из би­блиотеки, именно Кант ей понравился больше всего. Она часто цитировала в беседах со мной запомнившиеся ей высказывания этого немецкого философа. Каюсь перед мамой, что ни одну из лю­бимых ее книг - “Грозовой перевал” и “Джейн Эйр” я не осилил до конца и они так и остались недочитанными. У Куприна маме нравилась особенно повесть “Гранатовый браслет” и даже впослед­ствии в своих письмах ко мне она заканчивала свои послания стро­кой: “Да святится имя Твое...”

Помню еще книги немецких мистиков, которые запутали ме­ня своими “откровениями”. Несколько сбитый с толку обилием прочитанной информации из различных книг, я отложил в сторо­ну решение своих проблем, надеясь, что когда-нибудь найду время поразмыслить и разобраться со всеми противоречивыми сведени­ями, почерпнутыми из псевдорелигиозной литетатуры. И все же сердце более всего верило Евангелию, чутьем угадывая в нем не­преложность Божественной истины. Кроме того, Христос не мог не породить в сердце глубокой и преданной любви к Нему, как к удивительному Богу и как к необыкновенному Человеку. Пустые измышления плодовитых авторов, никого не насыщающие, но пи­тающие лишь тщеславие, становятся миражами на пути спасения, увлекая искренних и зачастую наивных искателей истины в дебри псевдоучености, где обитают неискорененные страсти.

Неопытный ум, впервые столкнувшийся с мистической разного­лосицей, начинает думать, что любые теоретические выдумки, где встречается слово “Бог”, несут в себе истины о Боге, но все они по­добны пище, которую человек ест во сне. На этом этапе, когда душа обращается к евангельским заповедям, ее подстерегает коварная ловушка - увлечение философией и ее напыщенным теоретизиро­ванием. В эту опасную ловушку угодил и я. Жизнь по философским принципам на опыте показала, что все философские увлечения, ко­торые уводят от Христа, есть ров смертный, наполненный доверху трупами их создателей и последователей. Толкования Священно­го Писания теоретиками мира сего, несмотря на обилие цитат, без Духа Святого, становятся еще одной скрытой формой заблуждения и являются рупором диавола, ибо передают не Дух Боговдохновен­ного текста, а дух самого толкователя.

Тому, кто начал проникать душой в сокровенное чудо евангель­ских заповедей, встречается другая опасность - презреть мудрую простоту изложения глубочайших духовных понятий, содержа­щихся в притчах и изречениях. Ум, испорченный ложным блеском философского остроумия, слепнет от простоты и ясности Христо­вых слов, как человек, привыкший к игре теней, не может видеть яркого солнца. Философия не требует роста души, ей достаточно развратить душу. Только Евангелие зовет к возрастанию души в Божественной благодати и к совершенной зрелости ее видения и постижения.

В это же время, благодаря дружбе с художниками, во мне воз­никло желание попробовать себя в живописи. Задумываясь о сво­ей дальнейшей жизни, я ужасался будущей перспективе - уныло ездить день за днем на опостылевшую работу и находить в этом однообразном пресмыкании единственный смысл своего суще­ствования. Положение художника в советском обществе мне виде­лось более свободным от искусственных ограничений, и это было основной побудительной причиной моих творческих исканий. Я поступил на заочное отделение Народного университета искусств в Москве, так это, кажется, тогда называлось, и начал старательно выполнять задания, присылаемые преподавателем. Хотя отзывы по выполненным работам от преподавателей были хорошими, мои друзья-художники воздерживались от похвал. А любитель грече­ской философии, внимательно просмотрев мои труды, выполнен­ные в карандаше и акварели, снисходительно заметил:

- Ну, что же, и так можно рисовать... - заметив мое огорчение, он принялся растолковывать мне: - Мы все говорим словами, а ху­дожник говорит красками. Рисовать можно, а порисовывать время от времени - нельзя. Творчество не терпит фальши! Если этого чутья нет, браться не стоит. Если можешь не писать, не пиши... - вспоминая совет этого художника, я бросал рисование и стихи, по­гружаясь с головой в шальную жизнь.

Тем не менее я решил так: пусть мои способности в живописи и невелики, но, благодаря учебе на оформительском отделении, в будущем я смогу работать художником-оформителем и заниматься любимым видом творчества - поэзией. Поэтому я с головой ушел в изучение всех видов живописи, подолгу просиживая в универси­тетской библиотеке над альбомами русского и зарубежного искус­ства. По советам художника-философа, я перешел к изучению пер­сидской и индийской миниатюры. Я надолго застрял на этой теме, восхищенный тончайшим набором искусно подобранной цветовой гаммы, пока, в конце концов, не открыл для себя изысканный лако­низм и изощренную технику древних художников Китая и Японии. Лишь впоследствии знакомство с Файюмской портретной живопи­сью, а также монументальной мощью зодчества и неповторимой скульптурной интуицией древнего Египта значительно потеснило прежнее увлечение. Этот длительный процесс растянулся на годы, пленив меня не только живописью, но и возвышенными стихами восточных поэтов, откуда меня окончательно вывело лишь творче­ство Рильке и Сэлинджера. После этого мой интерес к литературе постепенно угас и стала понятна ограниченность любого вида ис­кусства в глубоком постижении реальной жизни, тем более в по­исках Бога. Помню, что весь тот год я находился под сильным впе­чатлением от Уитмена и даже развесил по стенам своей комнаты строки из его стихотворений.

Этой же зимой случилось одно происшествие, которое на всю жизнь утвердило меня в новых нравственных ориентирах не толь­ко в отношении к самому себе, но и в отношении к ближним - не предавать ни в чем ни свою совесть, ни совесть близких. Прибли­жалась обычная новогодняя лихорадка и на телевидении среди со­трудников увлеченно обсуждалось будущее совместное застолье, от которого я отказался наотрез.

А как же ты будешь отмечать Новый год, дома что ли? - с из­девкой спросили недовольные сослуживцы.

Нет, не дома! Я уезжаю на Кавказ, в горы! - сами собой вы­рвались из меня эти слова. Поразмыслив, я увидел, что такое ре­шение действительно будет самым лучшим, ведь мой старый друг по-прежнему живет в горном поселке и я смогу навестить его, как когда-то обещал, в эти праздничные дни. Сердце мое забилось от радости: неужели я наконец-то начал освобождаться от этих на­доевших новогодних застолий, из которых мои знакомые сделали своего рода культ?

Это был мой первый Новый год в горах, под огромными зимни­ми небесами, мягко переливавшимися лучистым светом Млечного Пути над заснеженными пихтами и горными вершинами, уходя­щими в безконечность. У моего друга уже родился ребенок, и мы порадовали его жену и родителей подарками для младенца, успев купить их в закрывавшемся на выходные поселковом магазине. Его семья приветливо приняла меня, поселив в комнате с видом на синеющие в окне горные дали. Эти дни и ночи стали для меня первым настоящим праздником, праздником тихой и спокойной радости, посетившей меня в горах. Первый мой серьезный и реши­тельный выбор - выбор в пользу своей совести, оказался тем здоро­вым ростком, на котором стала расти и утверждаться вся моя даль­нейшая жизнь, несмотря на последующие ошибки и заблуждения.

Вернувшись домой, я продолжил, по привычке, дружеские сви­дания с девушкой-лаборанткой из строительного института, про­должая хранить чистые отношения и расстраивая ее неопределен­ностью своего отношения к ней и к ее жизни. Собравшись поздним вечером навестить эту девушку, жившую недалеко от филармонии, я шел вместе с двумя друзьями в тени многоэтажных домов по ба­скетбольной площадке. В темноте мы не заметили, что она закан­чивается обрывистой стенкой, высотой метра полтора. Увлекшись беседой, мы оступились и упали все вместе, но сломал ногу в ло­дыжке только я. Друзья, взяв меня под руки, вывели на трассу и на такси отвезли домой. Из дома скорая помощь забрала меня в боль­ницу, в отдел травматологии, где я провалялся две недели и был выписан в гипсе и на костылях.

Этот случай заставил меня глубоко задуматься над причина­ми травмы и показал мне, что Господь таким суровым способом останавливает мои блуждания по кривым путям, пожертвовав моим здоровьем ради исправления души. Так жить, как я жил до сих пор, безалаберно и бездумно плывя по течению, дальше стало невозможно.

“Просто так ноги не ломаются, - думал я. - Ведь у Бога на все есть своя причина! Что такое мои ноги? Это движение. А если это движение в неверном направлении, причем исполненное безрас­судного упрямства?.. Похоже, Богу более всего дорога душа челове­ка, если ради нее он идет на то, чтобы через боль смирить и испра­вить такого грешника, как я...”. В ответ на эти горькие размышле­ния что-то во мне смиренно и кротко подтверждало правильность этих выводов.

От всего сокрушенного сердца, лежа на больничной койке, я просил у Бога прощение за все дурное, что творил и продолжаю творить. Сильное желание полностью изменить свою жизнь окон­чательно утвердилось в моей душе. Встревоженная девушка, узнав, что я в больнице, пришла навестить меня. Я искренно попросил у нее прощения за свое поведение, сказав, что теперь же, не откла­дывая, начинаю новую жизнь, где никаким семейным отношениям нет места. Еще два долгих месяца мне пришлось передвигаться на костылях, а затем еще месяц ходить на занятия, опираясь на палку. Но, как бы там ни было, лодыжка срослась хорошо и к весне моя нога стала здоровой, как прежде. В университете пришлось навер­стывать упущенное и сдавать экзамены по всем тем предметам, ко­торые я не посещал, пока был болен.

Благодаря прямому вмешательству Божественного Промысла, мне пришлось на личном опыте усвоить простую истину, что лю­дям, живущим без Бога и без совести, конец один - наказание от Бога и от людей. Но тому человеку, который в ладу с Богом и со своей совестью, не грозит никакая опасность. Кроме того, ему по­могают и Бог, и люди. Мне очень хотелось стать таким нравствен­ным человеком, который всегда прислушивается к голосу своей со­вести и согласовывает все свои поступки с заповедями Священного Писания. Господь ясно дал мне понять Своей затрещиной, что, со­вершая грех, я развращаю не только себя, но и ближних своим не­порядочным отношением. Бог недоступен для греха, но также и та душа, которая отстала от греха и соединилась с Богом. “Свобода” нераскаянности человека - это не что иное, как демоническая “сво­бода”, но истинная свобода в Боге есть спасение от всякого греха в покаянии и благодати Святого Духа.

Однажды ребята из последней старой компании, которых я од­нажды встретил на улице, затащили меня к себе на квартиру:

Что, Федор, забыл старых друзей? Почему ты к нам не захо­дишь? - посыпались на меня вопросы. Как говорится, бросил пить, стал одеваться? - среди присутствующих послышался смех. - Хо­чешь послушать новые записи? Посидишь с нами?

Мне такая жизнь перестала нравиться, к тому же у меня нет свободного времени, а музыку я слушаю другую...

На мои объяснения раздались протестующие возгласы:

Какую еще можно слушать музыку, кроме современной? И разве можно жить иначе? Так все живут!

Нет, не все. Я точно знаю! Кроме того, существует живопись, книги, классическая музыка, наконец...

Классическая? Скажешь еще - опера? Да от нее одна муть в голове! Такую музыку каждый день по радио крутят, надоело!

Есть очень хорошие оперы. А из классики можно слушать, на­пример, Баха. Мне, кстати, по душе его музыка...

А принесешь что-нибудь для знакомства?

Принесу! - пообещал я и, попрощавшись, вышел, понимая, что наши пути разошлись окончательно.

Баха я им действительно принес, но услышал равнодушные реп­лики: “Да, неплохо звучит...” Это был мой последний визит в прошлое.

В связи с давним общением с этими веселыми компаниями мне запомнился удивительный случай. До армии я иногда забредал в гости к одной семейной паре из их числа: муж учился в высшей партийной школе, его жена работала в торговле. Помню, что как- то этот парень, подвыпив на шумной пирушке и, желая меня по­разить, во всеуслышание признался, что он верует в Бога, и в знак правдивости рассказанного несколько раз перекрестился.

А дальше что? - спросил кто-то.

А дальше... - замялся “верующий”. - Дальше ничего...

Ну, так мы все веруем! - засмеялись присутствующие.

А вот дедушка его был действительно глубоко верующим чело­веком. Он отдал молодоженам свою единственную комнату, а сам жил в прихожей, где у него стоял узенький тюфячок и висело не­сколько бумажных иконочек. Лицо у дедушки было всегда светлое и доброе, а терпение безграничное, потому что молодожены часто ссорились и ссоры их были довольно громкими, переходившими в бурные сцены. Чтобы с улицы не были слышны их размолвки, они включали музыку на полную громкость и ею пытались заглу­шить свои скандалы. Когда я бывал в их компании, старичок ла­сково подзывал меня, расспрашивал о жизни и пробовал говорить со мной о Боге, всегда проявляя ко мне непонятное участие, чем удивлял внука и его жену. На молодоженов он никогда не гневал­ся и никто не видел его раздраженным и несдержанным. Когда он был в состоянии ходить, то часто бывал в церкви, а когда ослабел, то тихонько молился в своем уголке, не обращая никакого внима­ния на шум и музыку.

Ты не смотри, Федор, - говорил он мне, шепча, чтобы не ус­лышала родня, - что супруги часто дерутся. Внучок-то у меня хо­роший. Где побил, а где, гляди, и пожалел. Чтобы с людьми жить, надо человеком быть. Ты Богу молишься?

Молюсь немного...

А я всегда молюсь, пока силы есть. И ты молись! Ну, ступай к своим дружкам...

Спустя некоторое время я оказался в армии и забыл об удиви­тельном старичке... Встретившись с этой семейной парой после армии, я узнал следующее. Дедушка серьезно расхворался и долго лежал неподвижно, отказываясь от еды. Затем, подозвав внука, слабым голосом признался, что ему явился Христос.

А что же Он тебе сказал? - с иронией спросил внук.

Господь сказал мне вот что: “Василий, Я терпел, и ты терпишь, поэтому скоро возьму тебя к Себе...” Но супруги не поверили де­душке, а все родственники решили, что Василий от старости за­говаривается. Когда этот старичок скончался, то началось самое непонятное. Врачи констатировали его смерь, а родственники на­отрез отказывались его хоронить, уверяя всех, что Василий живой. Как можно хоронить живого человека? Тело его было теплым и не имело никакого запаха, хотя он лежал в доме уже больше трех дней. Руки и ноги его были мягкие и сгибались, как у ребенка, а лицо все время оставалось светлым и теплым. Так прошло больше недели. Наконец, власти уговорили родственников похоронить Василия, но все остались в убеждении, что похоронили праведника.

Весной мне пришлось писать реферат на тему “Притчи в твор­честве декабристов”, куда я включил в качестве примеров некото­рые притчи из Ветхого и Нового Завета. Преподаватель, ведущая мою работу, удивилась: “Неужели вы ради реферата прочитали всю Библию? Похвально! Обязательно сделайте доклад на Универ­ситетской конференции”. Благодаря этому докладу, мне удалось до весенней сессии получить отличные оценки, и я был свободен уже в конце мая.

За всеми моими хлопотами, болезнью, выздоровлением, учебой и расчетом на телевидении, незаметно наступило лето. На моих руках оказалась некоторая сумма денег, на которую можно было экономно прожить в горах три летних месяца. У меня созрел план посвятить все летнее время молитве в Абхазии. Еще мне очень хо­телось приобрести Библию, так как мой друг-художник, узнав, что я собираюсь в горы, попросил вернуть ему полюбившуюся мне книгу. Мама поразилась моему решению снова провести лето в го­рах. Но когда я сказал, что хочу потом поехать в Одессу и посетить Духовную семинарию, чтобы разузнать о возможности поступле­ния в нее, она успокоилась. Заодно мне хотелось навестить своего армейского товарища-поэта, в общем, планы были большие. Отец отнесся к этим намерениям спокойно. Душой моей овладело пред­вкушение чудесной поездки в любимую Абхазию и жажда помо­литься и пожить в уединении на полюбившемся мне прекрасном озере Рица.

Мои робкие шаги в сторону Церкви начались в том же городском соборе, в котором я бывал еще ребенком, и теперь начал время от времени посещать, стоя в самом конце храма. Жизнь свела меня с пожилым, недавно рукоположенным дьяконом, добрым, но очень осторожным и недоверчивым человеком. Тем не менее он участли­во отнесся ко мне и как мог наставлял меня в Православии:

В жизни пустоты не бывает, Федор. Так и в душе. Все равно она чем-нибудь заполнится. Если душа выбирает Бога, то начинает накапливать добро. А без Бога в ней собирается всякий мусор. Это тебе ясно?

Вроде бы ясно.

Заметив в моем голосе неуверенность, дьякон усилил свои доводы:

Глупо делать из своей жизни разбитое корыто. Так?

Ну, так. - соглашался я.

А раз так, то также глупо строить свое счастье без Бога.

С этим я был совершенно согласен. О том, чтобы купить Библию, в то время невозможно было и мечтать, но все же я попытался спро­сить совета у своего доброжелателя.

Может, купишь ее на Кавказе, там с религией посвободнее, не то что здесь... - посоветовал мне на дорогу дьякон, глядя ис­коса пытливым взглядом. - Вообще, ты уже прибивайся к на­шему берегу...

К какому берегу? - не понял я.

А к церковному! Ты еще молодой, бросай свой университет, по­ступай в семинарию. Может, священником станешь, почем знать?

Эти беседы заставили меня задуматься и обратили мое сердце к семинарии. А пока желание испытать себя в уединении звало меня в горы Абхазии, волнуя и тревожа душу предстоящей встречей с ее сокровенными уголками.

Дух Божий, не имея ни малейшей связи с грехом, ищет душу, решившую уподобиться Ему, и делает ее незапятнанной, ибо чем меньше в душе греха, тем чище ее видение и тем большей она мо­жет сподобиться благодати. Пустые размышления о Тебе, Боже, не что иное, как игры заблудшего разума, в которые впадают все, име­ющие горделивый ум. Верую и исповедую, Господи, чистейшую лю­бовь Твою, пребывающую незапятнанной ни единым греховным помышлением, словом или действием внутри сынов человеческих. Если же я недостоин ее, благо и то, что жил, дышал и трудился ради Твоей вечной истины- чистой и блаженной Божественной любви.

Ты, Боже, Сам для Себя - блаженство и счастье, а мы, сами для себя, - мучение и скорбь. Ты творишь от полноты благодати Твоей, а мы творим от недостатка этой благодати в нас, грешных людях, тщетно пытаясь восполнить ее своими усилиями в вещественном мире. Когда Ты даруешь нам благодать Свою, это значит, Ты да­ришь нам покой в Тебе, потому что страдаем мы от неимения по­коя, пребывающего в Твоей благодати.