Поиски и попытки

Греховный ум уже наказан своим собственным невежеством, побуждаемый против воли делать то, что прежде совершал из любопытства ко греху, ибо связан по рукам и ногам страстями, ставшими его привычками под воздействием диавола. Основыва­ясь на своем первом религиозном энтузиазме, безрассудном рве­нии и ложном благочестии, ум по-прежнему пытается судить и ря­дить, попав в новую для него область духовных понятий и установ­лений. Снова ветхое в нем пытается незаметно проникнуть туда, где возможно только новое, где ум, душа и сердце встречаются с Божественной благодатью.

Разрыв между Богом и близкими - самый болезненный процесс на земле, который трудно преодолеть запутавшейся душе, которая стремится к истине и жалеет покинутых близких. Лишь возлю­бив всецело Бога, она учится в истинной любви возвращать долги ближним.

Приехав в весенний Душанбе, я пустился на поиски родителей. Они снова поразили меня своим следующим переездом в недавно купленный небольшой домик на соседней улице, неподалеку от то­го, где мы жили втроем. Отец и мать оба просили меня оставить жизнь в далеких горах. Они перебрались в другое жилье, чтобы я не снимал дом в ущелье, а жил поблизости, рядом с ними.

- Сколько можно скитаться по горам? - говорила мама. - Най­ди работу в городе или, если хочешь, в горах, только поближе к Душанбе!

Ее слова нашли во мне отклик: “Может быть, в самом деле поис­кать что-нибудь рядом с городом, чтобы работать вместе с русски­ми, а не там, где на двести километров один я русский? ”

Со мной бывало в Богизогоне всякое и даже то, что я не мог себе представить. Уважаемые старейшины кишлака уговаривали меня жениться на деревенской вдовушке, которая лукаво постреливала в меня глазами, когда встречала меня на узкой улице, неся на голове ведро с водой. Старики открыто говорили: “Ты один у нас русский, неужели мы тебя не прокормим? Если бы все русские были такие верующие, как ты, мы бы вас на руках носили! ” Все они чтили по­следнего царя, говоря, что русские были тогда совсем другие, чем сейчас, пьяницы и матерщинники, которые привезли в Таджики­стан водку, ругательства и распущенность женщин. Как мог, я за­щищал русских, но последние доводы заставляли меня умолкать.

Как бы там ни было, моя жизнь, пусть даже на окраине кишла­ка, но все же рядом с людьми, подвергалась незаметно душевной порче. Ночами ко мне подступали сильные телесные разжжения, пугая своей длительностью. К тому же деревенские девчонки, ко­торые отличались удивительной восточной красотой, не прочь бы­ли пококетничать со мной, когда по близости не видели взрослых, или шутливо зазывали на свидание, предварительно оглядевшись по сторонам. Такое общение не могло не сказаться на моей душе. Много нравственных мук стоил мне отказ от искушения, и все же сердце невольно склонялось к игривому отношению и пустым меч­таниям. В один из таких долгих искусительных периодов, которо­му, казалось, никогда не наступит конец, я написал Богу письмо, обильно полив его слезами и прося защиты от длительного теле­сного горения, подобного адскому пламени. Я отнес письмо в лес и там сжег его на камне, после чего брань незаметно утихла. Ты, Боже мой, попустил мне подобные телесные брани по гордости мо­ей, ибо живя в миру, который стоит на гордости, невозможно не за­болеть ею, если не явно, то тайно.

Поэтому я согласился с просьбой родителей и, расставшись с Институтом сейсмологии, начал поиски подходящей работы, даю­щей мне уединение.

Просматривая различные объявления в городских газетах, я уви­дел заметку о работе метеорологов. Это показалось интересным. Я отправился в управление метеослужбы, где удалось выяснить, что в горах, не очень далеко от столицы, существует сеть гидрометео­станций, ведущих наблюдение за расходом воды в реках, включая слежение за погодой, и что меня могут взять на такую станцию на­блюдателем. Полный воодушевления и радостных надежд я был зачислен на станцию, расположенную на чудесной горной речке в тридцати километрах от города. Здесь только повеяло первым ды­ханием весны, снега в горах лежало еще очень много, и подняться к месту моей новой работы я не мог по условиям безопасности. По­этому мне предложили дожидаться на соседней станции моего не­посредственного начальника, когда он сможет спуститься за мной.

И вот, я лечу на грохочущем вертолете, сидя у открытой двери, накрепко пристегнутый ремнем - мне поручено сбрасывать меш­ки с буханками хлеба и почтой на высокогорные метеостанции. В кабине вертолета, кроме начальника отряда, сидят трое “само­вольщиков” - метеоработники, молодые ребята, пойманные в Ду­шанбе из-за самовольного оставления места работы и уличенные в нарушении правил техники безопасности в горах. Зимой кате­горически запрещалось покидать станции из-за риска погибнуть в снежных лавинах. Вертолет сделал крутой вираж над большим снежным плато, на котором стояли несколько метеорологов и ма­хали нам руками. Я столкнул два мешка с хлебом, один мешок упал

в рыхлый снег и сотрудники станции занялись им. Второй мешок ударился о твердый наст и булки разлетелись по снежной целине. К ним устремились ребятишки соседнего кишлака, проваливаясь в снегу по колено.

К другой метеостанции мы подлетали осторожно, так как она располагалась в узком ущелье с высокими острыми пиками. До­мик станции был завален снегом вровень с крышей, на которой стояли люди и размахивали руками. Вертолет завис над снежной площадкой. Мешки упали рядом со станцией, с ними было все в порядке. Оставалось “выгрузить” самовольщиков. Меня оттащи­ли от двери. Вертолет опустился пониже, до четырех-пяти метров, раздувая лопастями снег. Пилоты показали ребятам жестами, что нужно побыстрее прыгнуть в снег. Отважные парни прыгнули вниз один за другим и сразу исчезли в снежной толще. Вскоре из снега показались их головы, и они выбрались на поверхность, по­казывая, что все отлично. Вертолет в крутом вираже устремился вниз по ущелью.

Мы приземлились на засыпанной снегом горной дороге, в ко­торой была протоптана тропа. Метеостанция располагалась на берегу реки рядом с дорогой. Летчики, не выключая двигателей, высадили сначала меня, потом выкинули груз для метеорологов. Подняв снежную метель, они улетели, провожаемые сотрудника­ми станции: начальником, мужчиной под пятьдесят, и его женой, укутанной в платки. Из дверей наблюдала маленькая девочка и еще какая-то фигура. К сожалению, меня поселили вместе с опре­деленно спивавшейся личностью. Этот человек постоянно ссорил­ся с женой, жившей с маленькой дочкой. Женщина развелась с пер­вым мужем, который перевелся на другую станцию, и теперь у нее не складывалась жизнь со вторым. Меня определили временно в помощь этой сотруднице для замера воды в реке, что, действитель­но, оказалось нелегким делом.

Мой сосед по комнате постоянно курил. Чтобы избавиться от дыма, я уходил в баню и там молился на банных лавках, где меня случайно обнаружил начальник метеостанции. Он непонимающе уставился на меня, когда, вставая, я опрокинул лавку и тазик, упав­шие с большим грохотом. Пришлось объяснить, что из-за табачно­го дыма я ухожу в баню “отдышаться”.

Утром, вместе с женщиной, я вышел на работу, которая заклю­чалась в том, что мы с подвесного моста опускали в кипящую бу­рунами реку длинную мерную рейку с измерителем скорости во­ды на конце. Ее прямо вырывало из рук стремительным потоком.

Выполняли мы эти замеры три раза в день, несмотря ни на какую погоду. Когда шел дождь со снегом, руки так застывали, что ничего не чувствовали. Измучившись от табачного дыма и напряженных недружеских отношений между сотрудниками метеостанции, а также утомившись от непрекращающихся холодных дождей, я на­чал сильно унывать.

Когда дожди, наконец, закончились и небольшой мороз сковал крепким настом мокрый снег, мне передали, что за мной пришел сотрудник с моей гидрометеостанции. Это был пожилой худоща­вый таджик, лет пятидесяти, в кепке, а не в тюбетейке, как все таджики. Оказалось, что он памирец, представившийся мне как “Миша”. На родном языке его имя звучало иначе, но по схожести с русским именем, он стал зваться “Миша”.

Рано утром, пока держался крепкий наст, мы начали поднимать­ся вверх вдоль красивой голубой реки. К полудню солнце растопи­ло снег, и мы начали проваливаться по колено. После утомитель­ного перехода мы подошли к станции, - это был крохотный домик в одну комнату с бетонной пристройкой, определенной под склад. В комнатке стояли две койки, стол, в углу располагалась большая печь, на которой готовилась еда. Бетонная комнатка была завалена вещами, бумагой и гидрологическим оборудованием. Миша, он же мой начальник, с горечью рассказал, что прежние сотрудники про­сто бросили станцию, оставив нас без дров, поэтому первым делом нужно идти заготавливать дрова.

Несмотря на сильную усталость, мы взяли по мотку веревки для дров, переправились по тросам на подвесной тележке через пою­щую на разные голоса реку, и поднялись в густой арчовник, осы­паемые мелким дождем и окутанные облаками тумана. В лесу мы напилили, сколько смогли, сухих нижних ветвей можжевельника, набрав две больших охапки. Миша обвязал их веревками и помог мне взвалить на спину тяжелую вязанку. Другую вязанку, поболь­ше, взял сам. Сидя на снегу, он продел руки в веревочные лямки своей охапки дров. Я помог ему подняться, и мы побрели, провали­ваясь в снег, к переправе. Начальник растопил печь, которая сразу же весело загудела, и поставил чайник. В комнате стало тепло и уютно. У печи мы развесили мокрую одежду, сняли сапоги, в кото­рых было полно воды, и переоделись.

Нельзя сказать, что новая жизнь пришлась мне по вкусу. Жить лицом к лицу с незнакомым человеком и пытаться молиться - де­ло заведомо неудачное. Радовало только одно - Миша оказался чу­десным человеком, которого я полюбил за искренность и доброту.

Он увлеченно рассказывал мне о своей нелегкой памирской жизни, так как хорошо говорил по-русски, об обычаях и нравах памирцев и о самой высокогорной станции Союза на леднике Федченко, где ему пришлось поработать. И все же, несмотря на нашу дружбу, я начал сильно падать духом, потому что условия на крохотной стан­ции оказались не совсем подходящими для молитвенной жизни. Через неделю мой начальник ушел в город за продуктами, заодно желая навестить семью, и я остался один. За время его отсутствия мне удалось кое-как возобновить молитву и душа немного ожила. Через десять дней Миша прилетел на вертолете, который, пробив облака, сел на поляне, подняв тучу снежной пыли. Мы спешно вы­грузили ящики с продуктами и вновь окутались снежной метелью от винтов, когда вертолет резко ушел в синеву неба, проглянувшего в завесе тумана.

Мы снова остались вдвоем. Временами я уходил во двор молить­ся, а когда валил снег, постепенно перешедший в теплые весенние дожди, сидел на койке и пытался молиться, делая вид, что читаю книгу. За окном потеплело, снег почти стаял, поляны покрылись первоцветом, примулами и подснежниками, по скалам зацвел розоватыми облаками миндаль. Только теперь, когда туман, все время закрывавший горы, рассеялся, можно было осмотреться. Повсюду в разрывах туч возвышались белые громады скалистых гор. Пониже станции, оттуда, где сливались две реки, доносился все более усиливающийся гул. В низовьях ущелья зубчатой верши­ной пронзал облака красивый пик, первым встречающий восход солнца. На севере вертикальный каменный обрыв в полкилометра своей высотой загораживал горизонт и по этой грандиозной стене стада горных серн спокойно и грациозно, находя невидимую снизу опору, спускались к реке и тем же путем поднимались вверх, пора­жая взор своей изощренной ловкостью и грацией.

Теперь начальник станции разрешил мне отправиться в город и проведать родителей. Дорога уже очистилась от снега, и попутная машина привезла меня в Душанбе. Город был уже весь в цвету и горожане ходили почти по-летнему, в легких одеждах. Среди них я, в тяжелых резиновых сапогах и в огромной штормовке, чувствовал себя пришельцем из другого мира. У родителей все оставалось по- прежнему. Тихо и мирно они жили у себя и присматривали за моим домом. Меня ожидало письмо от москвичей - одной дружной се­мейной пары. Они писали, что от своих знакомых узнали, что я ра­ботал в экспедиции Института физики Земли и хотели бы со мной встретиться, чтобы посоветоваться по поводу работы.

Я недоумевал, зачем мог понадобиться этим людям, но не хо­телось им отказывать, и мы встретились в городе. Муж оказался бывшим журналистом-международником, сотрудником газеты “Правда”. Когда началось преследование Солженицына, он напи­сал открытое письмо главному редактору газеты в защиту гонимо­го писателя, и сразу же был уволен, без права работать в газетах и журналах. Им долго пришлось проходить все советские мытарства, от которых они устали и нравственно и физически, и спрашивали, не согласен ли я вместе с ними поехать на какую-нибудь станцию от московской экспедиции. Эти люди сразу расположили меня к себе: добрые, умные, эрудированные и открытые, к тому же верую­щие, они мне очень понравились.

Мы договорились, что попытаемся устроиться на одну из гор­ных станций, так как мне примерно известны все их достоинства и недостатки. Они на следующий же день улетели в Гарм, но отдел кадров, предупрежденный из Москвы не брать этих людей на рабо­ту, отказал им. Приуныв, москвичи вернулись в Душанбе в полной растерянности. Пришлось мне снова идти в Таджикский институт сейсмологии и просить руководителя отдела взять нас на работу втроем. Журналиста с женой пригласили на собеседование, и пер­вая договоренность была достигнута. Нам пообещали все тот же Богизогон, на который пока не находилось желающих работать так далеко в горах. Мои друзья улетели в Москву, чтобы заказать кон­тейнер и перевезти личные вещи в Душанбе, а затем, если полу­чится, и на станцию. Заодно я уволился из метеослужбы и занялся домашними хлопотами.

У нас дома вновь начались перемены: соседи у родителей ока­зались безпокойными и сварливыми. Мама начала искать другое жилье. Ей удалось отыскать хороший дом на тихой зеленой улице, где жили отставные военные. Мы вместе отправились осматривать продающееся жилище: в доме были высокие светлые комнаты с большими окнами, стеклянная веранда, отличный сад и виноград, вьющийся по длинному навесу. Помимо этого во дворе находился еще трехкомнатный домик с летней кухней. Все торговые перегово­ры прошли удивительно быстро, за исключением одного момента. В нотариальной конторе с отца потребовали большую взятку. При мне он встал со стула и в гневе сказал: “Если бы у меня сейчас был автомат, то всех бы вас положил на месте! ” И вышел, оставив оша­рашенными пройдох-адвокатов. На этом дело не закончилось. Отец поехал на прием к министру, его жалобу, как пенсионера, быстро рассмотрели и вороватые адвокаты были немедленно уволены.

Переезд в новый уютный дом занял немного времени и на дол­гие годы он стал нашим земным раем, в котором ворковали гор­линки, во все горло заливались скворцы и, казалось, в этом доме улыбаются даже стены. То время было для меня временем чистой и беззаботной молодости и, возможно, поэтому все казалось краше и роднее. Пришедшее за нами поколение нашло другой, изуродо­ванный политикой, войнами и технологиями мир и, конечно, им он тоже представляется самым лучшим на свете. Отец, бывало, го­ворил мне:

Ты называешь природой то, что давно уже погибло. Вот я еще успел увидеть чистую природу! Можешь себе представить, на ка­кой прекрасной земле жили наши деды и прадеды?

Видя, что я не спорю, он продолжал:

А какая теперь еда? При мне на Дону воз таранки стоил пять­десят копеек! А что мы едим сейчас и за что платим? За кормежку, которую раньше свиньям стыдились давать!

Он умолкал, погрузившись в воспоминания. А мне оставалось любить то, что выпало на мою долю: высокие таджикские горы, ти­хий опрятный город, и уютный милый дом, спрятанный в зелени виноградника и яблоневого сада.

Как-то, отдыхая во дворе под сенью густых виноградных лоз, перекрывавших прохладной тенью все пространство возле дома, я заиграл на флейте, надеясь потешить ею родителей. Мама с испу­гом выглянула в раскрытое окно:

Умоляю тебя, перестань! - страшным шепотом прошеп­тала она.

Почему, мама?

Еще подумают, что ты сумасшедший...

Ну, что здесь такого? Это же обыкновенная флейта! - возра­зил я. - У Моцарта есть концерты для флейты...

Так то Моцарт! А когда играешь ты... Нет, нет, это неприлично! Что соседи скажут? Лучше поставь какую-нибудь пластинку...

Мои новые увлечения не нашли поддержки дома. Горы все боль­ше становились для меня единственным прибежищем...

В середине апреля возвратились москвичи, которых я позна­комил с моими родителями. Видя нашу дружбу, они предложили этой семейной паре поселиться во флигеле, пока их мебель пере­возилась в контейнере по железной дороге. В Институте сейсмо­логии тем временем продолжались непонятные переговоры, и мы слышали уклончивые ответы, что нужно немного подождать.

Весна стремительно вступала в свои права, в городе уже стано­вилось жарко, а горы манили своими сверкающими вершинами. Мы втроем решили отправиться в небольшое путешествие по Оби- Хингоу, там мне как раз хотелось посетить один полюбившийся мне кишлак. На попутном микроавтобусе нас довезли к развилке Памирского тракта, где мы несколько часов ожидали, нетерпели­во смотря на дорогу, попутную машину в нашу сторону. Не видя никакого движения по трассе, мы просто пошли пешком в сторону Памира. По сторонам весенние луга сияли обилием золотых кро­кусов и белых подснежников. На душе было до того хорошо, что мои друзья принялись петь какую-то созвучную нашему настрое­нию песню на мелодию “Турецкого марша” Моцарта, признавшись, что слова написал сам журналист.

Край мой, ширь - простор.

Встал ряд синих гор.

Гей, гей, гей, по горам Путь мой прям,

Путь мой прям.

Пусть сильней Солнце жжет.

На душе Хорошо...

Мы весело горланили нашу песню, отражавшую состояние на­ших душ, не заметив, что быстро стемнело. Жена журналиста еще затянула песню о бродяге с Байкала, но когда она назвала байкаль­ский ветер “Багрузин”, наше пение закончилось веселым смехом. Вдали тускло светились огоньки придорожного кишлака. До чего же добрые люди жили тогда: в полной темноте деревенские тад­жики проводили нас в мехмонхону, маленький домик для гостей, разожгли печь, приготовили чай и принесли угощение. Затем до­стали из нишы в стене гору ватных одеял и, оставив нам кероси­новую лампу и пожелав доброй ночи, удалились. В темноте мы не разглядели даже лиц наших благодетелей.

В полутьме, при слабом мерцании лампы, мы разговорились о вере. Мои новые друзья давно стали верующими, а их сын учился в Киевской семинарии. Они читали утренние и вечерние молитвы, регулярно исповедовались у священника и причащались. Супруги долго увещевали меня отказаться от самостоятельных поисков Хри­ста и преодолеть настороженность перед отчетностью священников в КГБ и их сотрудничеством с “органами”. Как верующие люди, журналист и его жена дотошно объясняли, что мое Православие страдает, мягко говоря, некоторой неполнотой, потому что в Церк­ви всегда есть искренние, достойные священнослужители и мое от­странение от них не может привести ни к чему хорошему.

Вне Церкви невозможно стать христианином, Федор! Кому Церковь - не мать, тому Бог - не Отец!

К Церкви я отношусь с большим почтением, а вот к священно­служителям - с опаской... - попытался я объяснить свою позицию.

Ты не прав, Федор! Если ты принимаешь Церковь, то прини­маешь и священников. Поверь, среди них много достойных людей!

А сотрудники КГБ? - я привел свой последний аргумент.

Ну и что? КГБ ничего не смог сделать с Церковью и никогда не сможет подчинить ее. Ты молись, чтобы Бог привел тебя к настоя­щим искренним священникам, и все устроится, вот увидишь!

После беседы с моими доброжелателями я крепко задумался о своем дальнейшем жизненном пути и понемногу во мне стали происходить значительные изменения под воздействием серьез­ных жизненных испытаний, приведших меня полностью и безого­ворочно к Церкви.

Вначале спасение далеко отстоит от грешников, как чистая и прозрачная река далека от застоявшегося болота. Когда ясность и чистота благодати проникают в сердце через покаяние, оно на­чинает быстро приближаться к спасению, подобно стремительной горной реке, впадающей в безбрежное море. Одно из тяжелейших испытаний - испытание отчаянием найти истину. Уход от лжи еще не есть нахождение самой истины, но как заря предвещает восход солнца, так освобождение от обмана мира предшествует появле­нию солнца Божественной правды.