Испытания

Период напряженных исканий и горения души в поисках ис­тины, которая открывается душе как Христос, полон душевных бурь и опасностей. Но этот период также полон и обилием незри­мой благодатной помощи от Господа Иисуса решительному сердцу, ищущему Его.

Разнообразие впечатлений и обстоятельств очаровывает душу, создавая в ней безчисленные привязанности. Только преодолевая их, она начинает жаждать Божественной любви, проходя этап за этапом непростую проверку на прочность и стойкость своей веры и не впадая в отчаяние от неудач.

Ярким солнечным утром мы подошли к подвесному мосту че­рез Оби-Хингоу. На той стороне реки у меня осенью нежданно-не­гаданно появился собственный дом. Еще работая в Богизогоне, до приезда москвичей, я попал на Оби-Хингоу ранней осенью, куда я ездил с одним художником из Ташкента, который, как и я, любил горы. Позже он перебрался в Америку и связь с ним потерялась. С этим спутником мы на маленьком самолете летали в Джиргаталь, чтобы увидеть высочайший пик страны - пик Коммунизма. Когда за окном самолета замелькали высокогорные луга, мой товарищ удивленно завертел головой:

А где же горы?

А ты не смотри вниз, ты смотри вверх! - засмеялся я. В иллю­минаторе самолета, на недосягаемой для него высоте, висел белый шлейф снежной пыли, сдуваемой с отточенно красивого пика, воз­вышавшегося среди белых громад. Он полностью выбил из нас все прежние представления о горах своей запредельной красотой.

Покоренные величавостью Памирских гор, мы решили по Оби- Хингоу пройти пешком. Наше путешествие обернулось неожидан­ным подарком. Семья таджиков, у которых мы заночевали, поведа­ла нам, что на противоположном берегу реки у них есть еще один дом, в котором они не живут. Мой спутник разволновался:

Слушай, ты же любишь уединение, попроси эту кибитку для себя, а я буду к тебе приезжать! Хозяевам можно в благодарность привезти из Ташкента хороший ковер - и дом наш!

По длинному подвесному мосту мы перебрались на ту сторону и на чрезвычайно живописной поляне (с чистым ручьем, текущим через нее), которая с трех сторон была окруженна безлюдными лес­ными хребтами, мы увидели небольшой домик, представлявший собой небольшую кибитку, сложенную из камня. Мы прожили в этом домике недели три, покупая продукты у местных жителей. Мне там так понравилось, что я оставил в этом доме спальник и немного горной одежды, чтобы периодически приезжать туда. С хозяевами мы договорились, они обещали дать нам справку на по­даренное жилье. Ташкентец потом привез им подарки: хороший ковер и дорогие платки. Уединенная кибитка, как мы полагали, стала нашей. О ней мы с моим знакомым условились не рассказы­вать никому, чтобы сохранить это место втайне.

В нашей поездке по Оби-Хингоу я с москвичами вновь поднялся туда, но в “моем” доме уже поселились люди - молодая пара таджи­ков, которым негде было жить, дальняя родня хозяев дома. Всего год я побыл владельцем уединенного дома, и теперь мое владение закрылось для меня навсегда. Я забрал свой спальник и одежду, и мы снова двинулись в путь.

Через несколько километров нас подобрал “уазик”, и мы выш­ли в поселке Тавиль-Дора, с грандиозными блоками скальных конгломератов, стороживших входы в лесные ущелья. Вокруг еще лежал снег, но ходить по нему было легко, так как он крепко смер­зался за ночь. Полюбовавшись на окрестности поселка, мы вышли к местному аэропорту. К нам подошел высокий русский мужчина, заинтересовавшийся тем, что мы делаем в такой глуши. Он пред­ставился начальником метеостанции “Хабуробад”, расположенной на одноименном высокогорном перевале, являющемся границей между Памиром и Афганистаном. Вертолет метеослужбы должен был доставить его в горный кишлак, откуда всего двадцать минут пешком до станции, и он, как начальник, приглашал нас в гости.

И вот мы несемся над заснеженными пиками в вертолете и дер­жимся за поручни. В рюкзаке у начальника я заметил бутылки с вином. От него уже сильно пахло алкоголем, потому что перед са­мым отлетом он куда-то “сбегал”. Сгущался зимний вечер, когда мы вышли из вертолета в глухом кишлаке, полностью занесенном снегом. Начальник повел нас в дом рабочего метеостанции, где мы остались ночевать. Так как долгий зимний вечер только начинал­ся, молодой рабочий, оказавшийся большим любителем шахмат и деревенским чемпионом в этой игре, спросил:

Кто умеет играть в шахматы?

Мне хотелось посидеть в покое, а журналист ответил:

Я немного умею.

Парень обрадовался, быстро расставил фигуры и игра началась.

Давненько не брал я в руки шашек... - приговаривал мой спут­ник, делая очередной ход.

Простите, нужно говорить - “шахмат”! - поправил его чем­пион.

Да, да, конечно - шахмат! - усмехнулся его партнер по игре.

Но сколько партий ни начинал деревенский любитель, а вы­играть не смог ни разу за весь вечер.

Скажите, пожалуйста, кто же вы такой? - в конце концов, спро­сил ошарашенный парень своего соперника.

Тут и выяснилось, что наш скромный журналист имел ни много ни мало - первый разряд по шахматам! Ранним утром мы все уже были на ногах. Погода заметно изменилась и сильно потеплело. Вы­шел заспанный начальник, сопровождаемый постоянным запахом вина. Вчетвером, включая рабочего, мы начали медленный подъ­ем по тяжелому мокрому снегу, стараясь ступать в проложенный след, на перевал, где располагалась метеостанция. Старший нашей группы то и дело прикладывался к бутылке и даже начал немного пошатываться. Повалил снег и быстро закрыл старые следы, все во­круг стало однотонно белым, не было даже теней. Солнце, хотя не показывалось сквозь сплошную облачную пелену, но до того реза­ло глаза, что мы повязали их носовыми платками, защищаясь от снежной слепоты. Между тем снег валил и валил. Подвыпивший начальник сбился с пути и начал недоуменно озираться по сторо­нам. Затем он предложил нам криками звать на помощь погранич­ников, потому что дела наши плохи, как объяснил он. Мы изо всех сил орали в снежную пургу, но никто не знал, в какую сторону кри­чать, даже таджик растерянно разводил руками.

В это время наш ведущий начал грузно оседать и повалился на снег. Лицо его стало синим, он начал задыхаться, и никто из нас не знал, что делать. Мы все растерялись. Журналист оглядел нас и спросил:

У кого-нибудь есть лекарства?

У меня мумие есть! - вспомнил я.

Дай ему поскорее мумие, оно помогает при сердечной недоста­точности!

Баночку с мумие, на случай ранений, я всегда носил в рюкзаке, убедившись в его силе. Это мумие я обменял на платок с кистями в высокогорном кишлаке за перевалом Анзоб, в северном Таджики­стане, но никогда не думал, что оно помогает и при сердечной сла­бости. Я достал мумие, а журналист, открыв перочинным ножом стиснутые зубы несчастного, положил ему в рот кусочек мумие.

К нашей полной неожиданности начальник перестал задыхать­ся, лицо его порозовело, и он поднялся сам, без посторонней помо­щи. К этому времени небо немного прояснилось, и старший попро­сил рабочего быстро подняться на открывшийся в облаках перевал и позвать людей на помощь. Парень поспешил вверх, а мы с москви­чом, подхватив под руки начальника, медленно пошли вверх за бы­стро идущим таджиком. Постепенно мужчина разогрелся и пошел сам, явно окрепший и почувствовавший прилив сил. Он поднялся на снежный гребень без всякой помощи и даже отстранил людей, пришедших сопровождать его. Мы вышли на обширный величе­ственный перевал вслед за ним.

Перед нами открылось огромное снежное плато, через которое стремительно перекатывались клубящиеся облака, швыряя в лицо снежные хлопья. В полукилометре от нас виднелось здание мете­останции, вдали по хребту угадывались очертания другого соору­жения. На наши вопросительные взгляды начальник кратко отве­тил: “Погранзастава”. На станции мы уселись пить чай с молодыми таджиками, сотрудниками метеослужбы из местного кишлака. Старший отправился отдыхать, и нас тоже отправили спать, указав теплую комнату.

Утро выдалось чудесное. Я не мог оторвать глаз от грандиозной панорамы: вид открывался словно из космоса. Передо мной рассти­лалось безбрежное горное царство Памира с высочайшими пиками Союза. Таджики стали объяснять, где какая вершина, указывая ру­ками в голубое пространство: пик Москва, пик Корженевской, пик Коммунизма. Необъятная синева гор переходила в безграничную синеву неба, такого несказанно чистого, что на глаза невольно на­ворачивались слезы. Я забыл, что меня окружают люди, полностью отдавшись чувству восторга.

А от погранзаставы к нам спешили двое военных в шинелях. По­дойдя к нам, они потребовали паспорта. Мой паспорт, быстро его просмотрев, они отдали сразу, а вот паспорта москвичей отдавать не хотели, говоря, что нужно их взять на проверку. Здесь журна­лист показал себя человеком не робкого десятка и строго пригро­зил лейтенанту и его помощнику, что в Москве не обрадуются, если они будут шутить с ним шутки:

Мы - гости метеостанции и нас пригласили именно сюда, и никто не собирался переть на вашу заставу! - отрезал москвич.

Те еще пытались возражать, утверждая, что они имеют право за­держать всех нас для проверки, потому что рядом Афганистан.

Вы здесь не очень-то нос задирайте! И на вас управу найдем! - заявили военные.

Но журналист держался строго и неприступно, угрожая непри­ятными для погранзаставы действиями из Москвы. В конце кон­цов, начальник метеостанции предложил спорящим выпить “ми­ровую” и дело было улажено. На следующее утро мы спустились в кишлак и улетели в Душанбе вертолетом.

Дома нас ожидало тяжелое известие: Институт отказал москви­чам в работе, ссылаясь на какие-то свои правила и порядки. Эта новость тяжело ударила по моим друзьям. Руководство Института, несмотря на наши общие просьбы и уговоры принять нас хотя бы на самую захудалую станцию, осталось непреклонным. Журналист с женой, узнав, что их контейнер с вещами дожидается разгрузки на железнодорожной станции, переоформили свой груз и отправи­ли его обратно в Москву. Они стойко преодолевали уныние и, как верующие люди, верили, что все в жизни к лучшему. Мы дружески попрощались, благодаря Бога за прекрасное путешествие, которое Он нам подарил. На прощание они еще раз настойчиво уговарива­ли меня начать исповедоваться и причащаться, что я и пообещал им непременно сделать. Через несколько лет я побывал у них в го­стях. Мои друзья собирались выехать во Францию.

А для меня снова встал мучительный вопрос - как быть? В го­роде мне жить невозможно, а горы пока для меня закрылись. Пре­бывая в недоумении, однажды я встретил в троллейбусе сотруд­ника Института сейсмологии, знавшего о затянувшейся истории с устройством на работу. Он критически оценил наше неудачное со­вместное предприятие:

Ты что, в своем уме? Да кто же их возьмет на станцию, они же диссиденты!

Тогда это слово было в ходу.

Не знаю, кто они такие, но знаю, что люди они очень хоро­шие! - ответил я.

На что собеседник посоветовал мне:

Вот если бы ты сам пришел завтра в наш сектор, то это было бы очень кстати! Из Сари-Хосора приехал таджик, ищет себе по­мощника на Пештову...

Я потерял дар речи:

Да это же моя любимая станция, о которой я только могу меч­тать! - вырвалось у меня. - Еще когда я жил в Богизогоне, этот па­рень показывал мне Пештовинское ущелье. Мне там очень понра­вилось...

Тогда приходи завтра! - ответил собеседник и вышел на оста­новке.

Понимая, что Богизогон не стал местом спасения для моей ду­ши, я устремился всеми помыслами в Пештову, избрав для себя это прекрасное место условием своего непременного спасения: “В та­ких уединенных и удаленных от всех людей горах не спастись про­сто невозможно! ” - думал я, и мечты и надежды снова волновали мое сердце.

Наутро мы встретились с таджиком. Им оказался тот самый гео­лог Авлиекул, с которым мы сошлись во время совместной поездки на водопад в верховьях Кызыл-Су. Его жена не смогла жить в горах вдали от семьи, поэтому он приехал искать себе помощника, и на­шел меня. Я рассказал, что у меня есть проблема: родители просят, чтобы я чаще навещал их, и мы договорились сменять друг друга, как потребуют обстоятельства.

В этот раз со мной в городе произошел странный случай, кото­рый меня сильно напугал. Я ехал в троллейбусе, народу было мно­го, и я стоял, держась рукой за поручень. Чтобы не отвлекаться, я закрыл глаза и настроился на молитву. Хотя глаза были закрыты, я продолжал ясно видеть мелькающие здания, дорогу, прохожих, идущих по тротуару, и всех, кто стоял рядом в троллейбусе. Я в ис­пуге открыл глаза: вид обычных людей и городской улицы успоко­ил меня, но когда я снова закрыл веки, то ничего не изменилось. Все продолжало оставаться четко видимым и ясным, как с откры­тыми глазами. Это состояние было настолько необычным, что мне стало не по себе: “Господи, Боже мой! ” - взмолился я. - Забери у меня это навсегда, потому что я не знаю, что мне с этим делать! ” Видение исчезло и больше не повторялось, хотя оставило в душе некоторый страх перед неизвестностью того, что совершается глу­боко внутри меня. Во мне началась сильная борьба с нежеланием делить Христа с кем-то еще или иметь посредников между душой и Христом в виде священников, к которым у меня оставалось не­доверие. В то же самое время сердце остро ощутило потребность в исповеди и духовном совете, а больше всего - в причащении. Но все это опять пришлось отложить, так как нужно было улетать в горы.

Я снова вижу себя с инженерами и Авлиекулом, сидящими в вертолете, загруженном до предела бочками, ящиками, инстру­ментами, мешками с цементом и баулами с разными вещами. Мы стремительно летим навстречу горам, освещенным ярким утрен­ним светом. По пути мы приземлились на высоком холме с крутым склоном над поселком Больджуан, где разгрузили часть вещей. Но все равно вертолет был еще сильно перегружен и мы взлетели неожиданным способом. Пилот обернулся к нам и приказал всем крепко держаться: вертолет, раскрутив винты, приподнялся над холмом и резко рухнул вниз, в голубую бездну долины Кызыл-Су. Но винты, получив мощный подпор воздуха, обрели подъемную силу и мы полетели в Пештову, которая снова стала моим вторым домом на долгие годы.

Новая жизнь в Пештове несомненно была лучше прежней, ког­да я жил в Богизогоне. Во-первых, вокруг - совершенное безлю­дье. Ближайший кишлак, где жила семья и родители Авлиекула,

находился на расстоянии тридцати километров. Во все стороны уходили необозримые, дышащие чистым воздухом и кристальной синевой горные просторы, среди которых струились прозрачные реки, широкие и привольные. Вдаль уходили ущелья, похожие на сказочные скальные города со своими лесными улицами и переул­ками. Станцию окружали ореховые леса, тутовые сады со сладки­ми ягодами размером чуть ли не с большой палец руки, одичавшие черешни, виноград, барбарис, боярышник и облепиховые заросли, густо разросшиеся в пойме реки. Во-вторых, летом у нас всегда на дастархане стояло кислое молоко, которое заквашивала жена мое­го друга, скромная и тихая женщина, в кладовой всегда было све­жее молоко от коровы, пасшейся на лугу. По двору бродили куры, постоянно несшие яйца и оставлявшие их где попало. Моей обя­занностью стало по утрам разыскивать их “подарки”, которые я на­ходил даже в старых ботинках и галошах. Но главное - у нас была своя лошадь белого цвета, мирная и спокойная, а также свой ослик с норовистым характером.

Лошадь - ракета, ишак - метеор! - шутил Авлиекул, наблю­дая, как я управляюсь с нашими помощниками. - Выбирай сам, кого хочешь!

На лошади и ослике мне доверяли ездить даже в кишлак, а путь туда был не близким. Для меня выделили в большом, недавно по­строенном блочном доме хорошую комнату с окном на восток: пря­мо за ним качались ветви старого тутовника. Дальше, на холме, пе­реходившем в красивый, розового цвета, горный кряж, сложенный из мергелей, был тутовый сад. Сам Авлиекул, с женой и малышом, который всегда тянулся ко мне на руки, расположился в другой комнате, рядом с кухней. Третья комната служила мехмонхоной для гостей, аппаратура находилась в четвертой затемненной ком­нате. Летом геолог жил с семьей на станции, а после сбора орехов и вплоть до схода снега, оставив мне запас картофеля и круп, пере­бирался вниз, в кишлак, к своим родителям, где жили его меньшие братья и сестры веселой и дружной семьей. Самым авторитетным среди них был, конечно, отец моего друга, Джамшед, благообраз­ный старик с седоватой бородой и добрыми умными глазами. С ним почему-то я подружился больше всего, так же крепко, как Ав­лиекул сошелся с моим отцом в Душанбе.

Федор-хон, когда Бог задумал создать землю, - уважительно говорил мне Джамшед, - один небольшой кусочек Он решил оста­вить для себя. Но когда творил землю, этот кусочек выпал у Бога из рук и стал Таджикистаном. Вот какие у нас места, - сам видишь! Живи и любуйся!

Здесь, в Пештове, у меня установилась регулярная молитвенная практика, распорядок которой почти никогда не нарушался в тече­ние многих лет. В этих безлюдных горах я любил свободно бродить с четками и, находя красивое место, совершал там долгие молитвы. Вскоре по всем окрестностям у меня появились излюбленные угол­ки, где я забывал в молитве обо всем на свете. Вместе с моим другом мы сажали картофель, помидоры, огурцы, лук, чеснок, морковь, го­рох - весь набор деревенского огорода. Еще сажали кукурузу, ради сладких початков.

Во время наших огородных работ Авлиекул ставил на окно до­ма радиоприемник и включал его на полную громкость: резкие пронзительные звуки дутара - двуструнного инструмента, вроде балалайки, изводили слух монотонной мелодией. Мой друг любил громкую национальную музыку.

- Тебе радио не мешает? - вежливо спрашивал он. - Классику западную мы не понимаем, а вот это - он указывал на трясущийся радиприемник, - прямо берет за душу!

В середине лета мы все вместе не спеша собирали вянущие яго­ды тутовника, в основном, белого; сладкие и мягкие ягоды в меш­ках спрессовывались в плотную массу, похожую на сладкий хлеб. Из родника у скал геолог провел по шлангу воду, чистую и вкус­ную. За лето мы собирали пять-шесть мешков тутовника. Один мешок ягод Авлиекул всегда оставлял мне на зиму. Осенью начи­нался сбор орехов, крупных, с тонкой скорлупой, и совместными усилиями нам удавалось наполнить орехами десять-двенадцать мешков. Из этого запаса два-три мешка орехов я отвозил родите­лям, а одним мешком орехов питался всю зиму.

Белая наша лошадка дарила мне много радости, когда прихо­дилось отвозить в кишлак на почту станционные сейсмограммы, а это почти шестьдесят километров туда и обратно. Сидя на кобыле, мирной трусцой бежавшей по легкой, словно пух, дороге, мимо об­лепиховых и тамарисковых чащ, я любил распевать молитву во весь голос, а когда замечал поляну в нарциссах и пионах, сходил с лоша­ди и, усевшись среди цветов, молился, а лошадь мирно паслась ря­дом. Она же спасла меня от верной гибели в паводок на вздувшейся от весенних ливней реке.

В мае в горах прошли сильные грозы. И когда погода проясни­лось, я выехал в кишлак, чтобы отправить почту, потому что из-за дождей вышли все сроки. У реки мы остановились - брод исчез. Сильное течение, изменившее свой цвет с голубого на желтый, кло­котало у берегов. Попав в безвыходную ситуацию, я решил дове­риться моей помощнице. Кобыла долго нюхала воду, выбирая пере­праву, потом осторожно зашла в стремительно несущийся поток. Ей удалось пройти больше половины разлившейся реки, но все же сильный напор течения, вздувшегося большим буруном справа, сбил ее с ног и нас стремглав понесло по реке. Над бурлящей во­дяной поверхностью остались только наши головы - ее и моя. Так молиться, как тогда, в паводок, - всем сердцем, - я молился Бо­гу впервые! Ухватившись за шею лошади, я отдался на волю тече­ния. Чуть пониже оно с грохотом разбивалось о большие валуны. Моя лошадка упрямо боролась за наши жизни и наконец она все же смогла встать на ноги, а затем, дрожа всем телом, выбралась на берег. Спасибо тебе, моя спасительница! Удивительно, что почта в рюкзаке за спиной не успела намокнуть. Но в душе осталась память об иной молитве - сильной, целеустремленной и горячей, а также желание когда-нибудь обрести ее навсегда.

Пойду ли я в горы без Тебя, Боже мой, скучна мне любая гора земная. Отправлюсь ли в странствия по лицу земли, любая стра­на томит душу мою скукой своей. Когда нет во мне любви Твоей, я - словно камень, падающий с крутизны, словно вода, оставившая облака и низвергающаяся с небес. Без Тебя, Боже, я - раб любого обстоятельства, а с Тобой - владыка времени и хранитель жизни, питающийся блаженной пищей Небесного покаяния.