Глава 2. У нас в компании пока никто не умирал

У нас в компании пока никто не умирал. Хоть мы были уже не молоды. Но как-то Бог миловал.

Жизнь себе текла. Мы влюблялись и любили, пили, отрывались, в перерывах – работали. Иногда даже дрались, но не умирали. А некоторые – вообще – рожали детей. Нет, мы были знакомы со смертью не только по фильмам про войну. Но… Мы пока не умирали.

Химика в миру звали Илья Донской. Как следовало из прозвища, он отличался глубокими познаниями в области химических реакций. Мог из подручных средств синтезировать нитроглицерин, LSD или цианистый калий.

Долговязый, с бородой и усами a la John Lennon 1969, Химик долгое время носил длинные волосы. Не так давно он их, правда, остриг, выбрив себе на затылке маленький смешной треугольник.

Он женился на бурятке-ламаистке Лиле (дочь питерского профессора микробиологии решила вернуться к истокам своего народа) и кроме Джона Леннона хотя, возможно, и благодаря ему, увлекался психоделиками и галлюциногенами. Я помнил рассказ про его первый опыт с LSD.

– Понимаешь, старик, – говорил он. – Ну вот представь себе объемные обои. Обои, которые на стене. Вот ты лежишь и половиной сознания понимаешь, что эти обои объемные. Что у них заметный рельеф и если ты потрогаешь их пальцами – ты это обязательно почувствуешь. И девушка, которая лежит рядом с тобой – понимает. И тоже этому удивляется. Ты набираешься сил, поднимаешься с постели, трогаешь их рукой, а они… плоские. Но она тебе не верит. Тоже поднимается, трогает. Да что за черт! – Плоские. Хотя вы оба все еще подозреваете, что они объемные. Такая фигня. Забавно иметь два независимых параллельных сознания. И понимать, что у твоей девушки – их тоже два. Причем запараллеленных в ту же сторону. Очень забавно.

Героин он не пробовал ни разу. Кокаин и траву недолюбливал за лобовой эффект. Словом, под определение классического наркомана Химик, конечно, не подпадал.

Несколько лет назад, начитавшись Пелевина и Кастанеду, он подсел на мухоморы. Начал намекать на тайные знания. Но в подробности не вдавался. Потом к грибам добавился калипсол. И я услышал от Химика что-то такое про настоящий параллельный мир.

Мы немного посмеивались над ним, хотя на самом деле, его работа главным экспертом в MNJ Pharmceuticals вызывала у нас легкое благоговение. Человеку платили деньги за знания, а не за искусство строить людей или втюхивать им что-то. Или, еще хуже, за умение воровать и делиться!

Недавно он составил мне протекцию, и я получил несколько приличных заказов от его концерна на PR рецептурных препаратов. Причем Химик в категорической форме отказался от комиссионных, согласившись на бутылку Henessy XO, которую мы с ним и с его женой Лилей уговорили в их квартире в Ясенево.

Это было всего месяц назад. Умирать Химик явно не собирался. Наоборот, собирался ехать вместе с Лилей в Японию. В какой-то дзен-буддистский монастырь на севере. И был озабочен получением японской визы.

Зачем ему сдался этот монастырь, Химик объяснял невнятно. Вроде бы там лучше знают, как устроен этот мир.

***

Услышав, что Химик умер, я не смог сказать в ответ ничего осмысленного. Промычал: «Как это»? Матвей выматерился и объяснил, что сам не догоняет. Ему только что позвонила Лиля, прошептала «Илья умер» и повесила трубку.

Он перезвонил ей на мобильный, спросил, где она. Она прошептала «Дома». И он сейчас едет к ним. Антон в курсе. Я сказал, что я тоже еду и стал одеваться.

Я сел за руль, хотя выпил вчера не мало. В голове скрипела и потрескивала стекловата. Через битый час нервных московских пробок, чуть не столкнувшись во дворе с выезжающей Скорой помощью, я звонил в домофон Химика и Лили.

Дверь в квартиру была открыта. Меня встретила окаменевшая Лиля и два человека, у которых на лице было написано, что они из органов. Невзрачные пиджаки, темные мятые рубашки без галстуков, нечищенные ботинки. Один из них заполнял какие-то бланки, другой ходил по квартире и трогал разные предметы, стоящие на полках. На груди у него висела мыльница. При моем виде он оживился.

– Вы кто будете? – спросил он, не здороваясь.

– Я – знакомый. А что случилось?

Мне всегда было страшно хоть чуть-чуть дерзить органам. Поэтому я не ответил ему в тон и на всякий случай приуменьшил близость наших отношений с Химиком.

– Вот разбираемся. Погиб ваш знакомый.

– Отчего?

– Голову ему отрезали!

– Как голову? Чем?

Я почувствовал себя плохо и сел на табуретку.

– А чем голову отрезают?

– Не знаю. Трамваем?

– Ножом.

Я обратился к Лиле.

– Ты можешь объяснить, что происходит?

– Я вернулась из Питера от родителей. «Стрелой». – Она посмотрела на билет, лежащий на столе перед следователем. – Захожу в квартиру. Илья лежит на кровати. Без головы. Голова отрезана. Руки скрещены на груди. В руках церковная свечка. Новая. В смысле не зажженная. Я позвонила в Скорую и Матвею. Начала искать голову. Мне почему-то показалось, что если я ее найду, то… В общем, неважно. Не нашла. Приехала Скорая и – вот эти… Илюшу забрали сразу. Только сфотографировали.

Лиля говорила очень медленно и очень тихо. Оба мента внимательно слушали. Мне захотелось хоть как-то поддержать ее.

– Матвей сейчас будет. С Антоном.

– Спасибо.

– За что?! Лиля, это бандиты? Кавказцы? Чеченцы?

– Я не знаю.

– Но какое он имел к ним отношение?

– Я не знаю.

– Молодой человек, давайте пока подождем с вопросами! Ваши документы можно посмотреть?

Следователь, до этого увлеченный криминальной стенографией, уставился на меня бесцветным взглядом.

Я протянул Писателю права. Он начал их переписывать. В это время вошли Матвей и Антон. Я даже рот не успел открыть, как Писатель бросил свои бумажки, сделал полуоборот на табуретке и почти закричал на меня.

– Уважаемый господин! Прошу вас помолчать!!! И посидеть спокойно тут в сторонке!!!

Он указал на стул зажатый между холодильником и кухонным столом, после чего вдруг сменил тон на отечески-приветливый.

– А вы, молодые люди, кем покойному приходитесь? И друг другу, кстати?

Я почувствовал перевес сил в нашу пользу и неожиданно вспомнил, что Антон мне приходится не просто одним из лучших друзей, но еще и родственником.

Он родился от странной пары. Мать – княгиня Трубецкая, в 1946 году решившая в свои шестнадцать лет вернуться на историческую родину из Лондона, потому что Российская империя на ее патриотических глазах захватила полмира, а Британская собиралась рассыпаться. Отец – еврей. И не просто еврей, а гениальный физик, выпущенный из сталинской шабашки в 1956 году, где он, собственно, и познакомился с княгиней, исполняющей обязанности местной посудомойки.

Антон появился на свет поздно – когда родителям было уже за сорок. И как родители ухитрились не испортить своего первенца? Главной его чертой было благородство. Английское. То есть спокойное, без надрыва. Возможно, именно боясь осуждающего взгляда Антона, Мотя так никого и не убил.

Мехмат добавил к классическому образованию уравновешенность, умение делать критические выводы и не напиваться с одной бутылки.

Женился он рано. В двадцать лет. Причем, по абсолютно непонятной для меня причине, на моей родной сестре Дине.

До того, как он поделился своими матримониальными планами, мне и в голову не приходило, что между ними что-то есть. У нас отношения с Диной складывались прямо по анекдоту про оговорки по Фрейду. Дина была старше меня на год, замкнута, избалована, ее чувство превосходства, основанное на якобы высоком интеллекте меня раздражало. Потом раздражение прошло, оказалось, что и я не дурак, но близкими людьми мы так и не стали.

Мозги у нее были устроены потрясающе. Логика ее рассуждений граничила иногда с шизофреническими парадоксами. «Если существует бесконечное число миров, то должны существовать все возможные варианты событий» – однажды сказала она на кухне, ни к кому не обращаясь.

– Ну и че? – сказал я, ожидая подвох.

– Подумай о мета-вселенных.

– Я не верю в бесконечный косм…

– При чем здесь вера, идиот? Бесконечности, скорее всего, нет. Вот и все.

Потом, увидев у нее ротапринт английской статьи о тахионах – частицах, движущихся быстрее света, существование которых, по мнению автора статьи, не противоречит ни теории относительности, ни концепции четырехмерного пространства-времени Минковского, в том случае, если предположить, что эти частицы движутся обратно во времени, я понял, что общий язык мне с Диной не найти.

Тем более о том, что о происходящем у нее в душе, я не имел ни малейшего понятия. Музыку она не слушала. Книги, не имеющие отношения к ее призванию, не читала. Даже фантастику. Гости к ней не ходили.

Поскольку она ухитрилась поступить в физтех, никаких дополнительных вопросов это не вызывало. Все, что у нас было с Диной общего, кроме генов и родителей – это стычки на кухне по бытовым вопросам.

– Антон, – честно сказал я, – она ведь стерва. И, возможно, немного того…

– Я знаю, – сказал Антон. – На физтехе все такие.

– Да зачем тебе вообще жениться?

– В твоей сестре есть что-то очень специальное…

– Ну-ка? Интересно…

– Не интересно. Был бы ты поумнее, – ты бы тоже ее любил, – неожиданно сказал Антон, явно желая завершить разговор.

Когда он успел в нее влюбиться? Я ни разу не слышал, чтобы они разговаривали друг с другом дольше трех минут на кухне. И тут мне в голову пришла светлая мысль:

– А ты с ней говорил об этом?

– Очень коротко. Вчера.

– И что она сказала?

– Что она пока ничего против не имеет.

– Это в ее стиле. А у вас был… э… роман?

– У нас не было романа. Особенно… в твоем стиле.

– Постой! Ты хочешь сказать, что ты делаешь девушке предложение, не то что не пожив с ней несколько лет, но и не разу ее не трахнув?

Антон поморщился. Я подумал, что зашел слишком далеко и попытался выкрутиться.

– Мое дело тебя предупредить. С таким характером она могла бы быть посимпатичней.

Прости Господи, что говорю это про родную сестру.

Когда я обсудил сложившуюся ситуацию с Матвеем, то он просто сказал: «Если ваша девушка не только симпатична, но и умна, то ебать ее не только приятно, но и интересно». Я так и не понял, сам он придумал, или украл у кого-то.

***

Хорошо, что несколько лет назад Антон с Диной вернулись. Если бы мы были здесь вдвоем с Мотей, то вскоре наломали бы дров. Точнее, дров бы наломал Мотя, а я не смог бы его остановить, тем более, что сам совершенно не представлял, как себя вести.

Антон понял, что происходит, с первой секунды:

– Нам сказали, что умер наш друг. Я – Антон Эпштейн. Справа от меня – Матвей Бугаев. Слева – Иосиф Мезенин. Представьтесь и вы, если не затруднит.

– Дежурный следователь капитан Новиков – медленно и невесело произнес Писатель, оглядывая нас сверху донизу.

Воспользовавшись темпом его речи, я успел в трех словах изложить ситуацию Матвею и Антону.

– Вот тут ваш товарищ говорит, что он знакомый Ильи Донского. А вы говорите, что вы – друзья? Так кто прав? – подал голос Фотограф.

Я решил перевести разговор из конфронтации в конструктивное русло, тем более, что мне стало неудобно за отречение от Химика.

– Вы нас простите, просто мы в себя еще не пришли. Мы сами хотим понять, что случилось и готовы вам помочь, чем можем.

Судя по тому, как Мотя скрестил руки на груди, а Антон покачал головой, слабость в моих словах ребятам не понравилась, но они ничего не сказали.

– А что случилось? Погиб ваш знакомый. Кто-то ему отрезал голову. Больше мы и сами не знаем. Пока.

– Он… от этого умер?

– Неизвестно. – Писатель еще раз нас оглядел. – Но судя по тому, что крови почти не было, голову ему отрезали потом. Вскрытие покажет.

От этого афоризма мне стало плохо. Хотя за шесть лет в мединституте я побывал на разных вскрытиях. На первом же семинаре по судебной медицине (четвертый курс), я получил хороший урок. Сначала мы пришли в кабинет и, ожидая преподавателя, начали внимательно разглядывать развешанные по стенам кабинета фотографии разных видов самоубийств, в том числе весьма экзотических. Некоторые были сняты каким-то слишком уж крупным планом. Как будто снимали не менты, а извращенцы.

Например смерть от электрошока. Человек обматывает себе правую и левую руку оголенным электрическим проводом, а потом вставляет штепсель в розетку.

Или заключенный в камере прокусывает собственный язык, стараясь проглотить как можно больше вытекающей крови, чтобы не заметили надзиратели.

Или безнадежный больной вешается, используя резинку от пижамы прямо на металлической спинке больничной койки. Тогда разговоры об эвтаназии еще не выходили на полосы цветных еженедельников.

Вошел преподаватель, и началось занятие. Все немного расслабились. Но при упоминании о завтрашнем вскрытии, одна из трех наших отличниц задала тоненьким голоском вопрос, кого именно мы будем вскрывать.

– Так ведь он и сам еще этого не знает, – немного удивленным голосом ответил преподаватель. – Это, ребята, не клинический морг. А судебный. Поэтому клиент пока живее нас с вами. Он, скорее всего, и не подозревает, что завтра у него вскрытие.

Мороз по коже. Даже если у тебя за плечами несколько курсов медицинского института с анатомичкой и прочими прелестями, вроде работы санитаром в приемном отделении.

Лиля, которая ходила по своей двухкомнатной квартире – маленькой, заставленной шкафами, коробками, комодами, и стенками, неожиданно подошла к нам и сказала:

– Хотите чаю?

– Нет, что вы! Какой там чай – сказал Писатель, смягчившись – Давайте мы вас немного поспрашиваем. Можно у вас курить? – он неожиданно осторожно посмотрел на Лилю. Лиля вместо ответа поставила перед ним маленькую белую пепельницу. Нас рассадили.

Фотограф занялся Антоном и Матвеем, видно решив, что раз они пришли вместе, то сговориться успели по дороге. А Писатель сел со мной и Лилей, поскольку Лиля со своим билетом, проводниками и родителями была, видимо, вне подозрений.

– Начнем с вас, Иосиф… как по батюшке?

– Яковлевич. Но можно просто по имени.

– А что это у вас имя-отчество вроде бы еврейское, а фамилия русская?

Мне очень не нравятся такие вопросы. Но если у следователя цель – сбить меня с толку или разговорить – то ради Бога.

– Меня назвали в честь деда. Он был еврей. Обе бабушки и второй дедушка – русский.

– Русский – это хорошо. Но это я так, к слову. Вопрос такой. Где, Иосиф Яковлевич, вы были вчера вечером и сегодня ночью?

– Дома. Читал, работал, смотрел телевизор. Футбол. Бордо-Нант. Потом спал. Пил виски – неожиданно сказал я.

– Кто это может подтвердить?

– Никто.

– Совсем никто? – Он как-то оживился.

– Нет, ну почему.

Я вдруг почувствовал себя в опасности. Мой интернет-провайдер. Мне пришлось вкратце объяснить, как можно убедиться, что именно с моего домашнего телефонного номера я заходил в интернет, на каких сайтах я был и так далее. Писатель внимательно записывал все, что я говорил.

– Почему у нашей милиции нет диктофонов и видеокамер? – Лиля, казалось, была всерьез обеспокоена этой проблемой.

– У кого-то есть, у кого-то нет, – Писатель философски пожал плечами. – А подписывать протокол вы как будете? По телевизору?

Писатель тяжело вздохнул. У нас ушло еще много времени, потраченного на самые дурацкие, с моей точки зрения, расспросы, вроде того, почему я не работаю по специальности, а занимаюсь какой-то фигней, когда я последний раз видел Химика, не принимал ли он наркотики и алкоголь, в чем мы могли бы враждовать, и самое главное, кого я подозреваю.

Я никого не подозревал. Я сказал, что я не знаю людей, не принимающих алкоголь. То есть, я знаю, что эти люди существуют в природе, но я лично с ними не знаком.

В самой мягкой форме мне удалось отказаться говорить о наркотиках. Я поклялся, что Химик не мог быть связан с кавказскими группировками, как и с любыми другими, хотя клясться меня никто не просил.

Потом мне пришлось по минутам расписывать Писателю мой вчерашний вечер. Я честно и осторожно помогал следствию, пока из-за соседней комнаты не раздался голос Матвея:

– Бля, я не понял, что за херня? Сколько мы еще будем мозги друг другу ебать?

Я замолчал и с легким ужасом дожидался милицейского ответа. Ответ меня приятно удивил.

– Если расследование не начать по свежим следам – все улики могут быть утрачены очень быстро, – сказал Писатель бесцветным голосом, цитируя нам не то учебник, не то устав.

– Тогда вперед! Опрашивайте соседей! Снимайте пальцы! Бегите за распечаткой звонков! Допрашивайте сослуживцев! Везите Лилю на опознание!

Здесь Матвей остановился, решив, что ошибиться Лиля не могла. Жена должна знать тело мужа даже без головы. Антон отнесся к наезду Моти, как всегда, скептически:

– Матвей! Это реальная московская милиция. «Улицы разбитых фонарей» будут вечером по ОРТ.

– Ни хера, Антоша! Ни хера! Они тоже могут, если хотят. И мы, бля, (Мотя оглядел всех нас гневным взглядом) заставим их захотеть.

К этому времени мы с Писателем уже перешли из кухни в комнату. Фотограф, ничего не ответив, поднялся. Затем Писатель велел мне и Лиле расписаться под протоколом и сказал совершенно серьезным голосом:

– Спасибо за помощь следствию.

Фотограф, глядя на него, тоже засобирался.

– Мы пойдем. Наш телефон у вас есть. Вспомните что-нибудь – звоните.

Он подсунул протоколы Моте и Антону, но они, в отличии от меня, сначала их внимательно прочли, и только потом подписали. В конце концов, следователи ушли.

Я подумал, что Лилю надо бы чем-нибудь занять. Оргвопросы – лучше средство от шока.

Связаться с родителями Химика, которые отдыхали за границей, с родителями Лили, которые пообещали вылететь из Питера первым же рейсом. Вызвать похоронного агента. Сделать первые пять исходящих звонков, которые немедленно превратятся в двадцать пять входящих.

Я проходил это сам, когда умер мой отец. Я был тогда деятельный, подчеркнуто вежливый, умный, собранный, спокойный и заботливый. Реакция наступила только после похорон. И я никому не пожелаю такой реакции…

В перерыве между телефонными соболезнованиями я спросил: «Лиля! Ты хоть что-нибудь понимаешь?» Лиля сказала «Нет» таким голосом, как говорят «Да». Я махнул рукой. Свежие следы – это для следователей.

К шести вечера в квартиру набилось больше людей, чем она могла выдержать. Кого-то я знал, кого-то видел впервые. Ненавижу похоронные настроения. Шепот, покачивания голов. Какая-то смесь фарса и трагедии. Я ушел по-английски, убедившись, что Лилей занимаются, как минимум, человек пятнадцать, в том числе и Мотя с Антоном.

Совершенно измочаленный я добрался до дома и лег. Я смотрел в потолок. На потолке ничего не было. Но я постепенно въезжал. Химик умер. Отрезанная голова. Никогда не горевшая свечка в закостеневших руках. Что это такое – умереть? Перестать видеть и двигаться? Что за бред?!

Неожиданно я вдруг вспомнил самую короткую песню Битлов. И, в-общем, последнюю их песню.

And in the end The love you take

Is equal to the love you make

Химик! Какую любовь ты взял? Какую сделал?!

***

Совсем поздно вечером позвонил Антон.

– Как ты?

– Не очень. Совсем не очень… А ты еще у Лили?

– Да.

– И Мотя там?

– Да.

– Как Лиля?

– Держится. Как скала.

– Молодец она.

– Она что-то знает, но не хочет говорить.

– Что знает? Антон! Я сейчас ничего не соображаю. Давай до завтра. Прости.

– Конечно.

Мне было откровенно плохо. Ноги болели, как будто я поднял тонн двадцать в фитнес-центре. Я допил бутылку. Потом меня тошнило.

Я, качаясь, ходил по квартире, пытался говорить с Химиком, но это не получалось, потому что у него не было головы, и он не мог мне ответить. Потом, вроде, мы приспособились и он стал отвечать руками, как аквалангист или глухонемой. Потом я лег. Мне снились гадости.

Кажется, я забыл, какой у Маши цвет глаз, а она по телефону ехидно допрашивала меня. Я лихорадочно соображал, как бы прервать разговор и спросить у кого-нибудь. Хоть у Матвея. Потом я извернулся и сказал:

– Он у тебя каждый раз новый. Разный.

– Да, – говорила Маша. – Он разный. Но он один. И ты забыл его.

Ужас.

Похороны были на третий день. Кремация. Гроб, естественно, не открывали. Я, наконец, понял, почему так не люблю запах большого количества цветов в закрытом помещении. Он у меня твердо ассоциируется со смертью. А я ненавижу смерть.

Потом в каком-то банкетном зале шли поминки. Я был с Машей. Антон был с Диной, Матвей был со своей финдиректриссой, маленькой сексапильной блондинкой.

Я сказал, что Химик был человек, который знал больше нас. Все гости закивали и выпили.

Затем началась обычная дискуссия «Есть ли жизнь после смерти». Верующие по одну сторону, скептики и материалисты – по другую. Споры, примеры, аргументы. Одна активная дама резюмировала: «Словом, есть там что-то или нет – выяснить невозможно!». Антон неожиданно тревожно посмотрел на нее: «Выяснить невозможно. Но придется».

Когда первые гости начали расходиться, Антон отозвал нас с Матвеем в сторону и показал ксерокопию патанатомического эпикриза. «Где добыл?» – спросили мы его. «Да, ладно», сказал Антон. Он мог добыть что угодно.

В эпикризе говорилось – смерть от внезапной остановки сердечной деятельности. Признаков удушья не найдено. Признаков известных отравляющих веществ не найдено. Признаков физического воздействия не найдено. Признаков смерти от потери крови не найдено. Голова отрезана после смерти.

Эпикриз мне показался странным. Но от нашей медицины можно ждать и не такого.

– Наверно, бандиты. Делал для них какой-то наркотик. А потом они не поладили… – наморщив лоб, сказал Матвей.

– Бандиты бы оставили голову, – сказал Антон. – И свечка в руках… Похоже на ритуальное убийство. Жаль, что Лиля ни о чем не хочет говорить.

– Все очень странно, – подытожил я.

Мы вернулись за стол. Обсуждать что-то в присутствии наших дам казалось нам неправильным. Антон пообещал поставить милицию на уши, хотя сам не очень-то верил в раскрытие заказных убийств.

Все следующие две недели я занимался решением очередных финансовых проблем в агентстве. Я работал, встречался с клиентами, убеждал их в чем-то, придумывал бизнес-планы для банка, чтобы взять ссуду, договаривался о задержке арендной платы. И почти забыл о смерти Химика. Наверно, сознание вытеснило этот кошмар в подсознание. По крайней мере, работа меня загрузила, а я не сопротивлялся.

Все, что мне было нужно – это постоянных стабильных заказов на восемь-девять тысяч долларов в месяц. И тогда бы я спокойно платил и аренду офиса, и зарплату моим трем с половиной сотрудникам. Но стабильных заказов не было. Были разовые. А еще чаще потенциальный клиент выматывал нам душу, мы делали для него предложение, на подготовку которого уходила неделя, а он исчезал.

Последние дни были особенно тяжелые. Я приходил домой сдохший. Очень редко видел Машу, что кажется было ей на руку, она переживала очередную серию скандалов со своим Германом.

Ни с Антоном, ни с Матвеем я не виделся вообще, мы общались только по мейлу и по телефону. Антон говорил, что следствие не сдвигается с мертвой точки. На девять дней я не пошел, отговорившись делами, и дав слово прийти на сорок.