Глава 5. По дороге я вспоминал, как мы познакомились с Лилей

По дороге я вспоминал, как мы познакомились с Лилей. Мы отдыхали в Коктебеле. Стояла дикая жара. Днем температура доходила до 45 градусов. Мне казалось, что, поехав на курорт отдохнуть от студенческих забот, мы попали в геенну огненную. Очевидно, за какие-то неведомые нам, но очень серьезные грехи. Судя по всему, за прогулы, пьянки и неумелый разврат.

Кондиционеров в Коктебеле не было. Днем еще как-то спасало море, а ночью, чтобы заснуть, приходилось выпивать по бутылке теплой местной водки. Или еще хуже – самогона. По-другому укрыться от ночной жары было нельзя. Из-за этого днем все ходили сонные и нервные. Нас было много – человек десять. И Химик, и Антон, и Матвей. В основном мужики.

Девушек мы принимали в свою компанию с трудом. Мы предпочитали любить их, сохраняя определенную дистанцию.

В самом деле, вчера ты с девушкой, сегодня ты с девушкой, все к твоей девушке привыкли. Завтра ты с ней расстаешься. А она уже в тусовке. И всех знает. И со всеми дружит. И расставание с ней становится делом публичным.

Она продолжает приходить в места, в которые приходишь ты, и грустно на тебя смотрит. А все остальные смотрят на нее, как на обреченного больного. А ты просто не знаешь, что делать. То ли убежать, куда глаза глядят, чтобы не разрыдаться от жалости к ней (но куда от себя убежишь?), то ли вернуть обратно (но девушку-то вернуть недолго, а вот как вернуть любовь?). В общем, нехорошо! Так недолго и жениться.

Ни для кого из нас, кроме Антона, ничего хуже брака представить себе было нельзя (тем более, что некоторые, вроде меня, уже попробовали). Конечно, не считая тюрьмы, тяжелой болезни и смерти близких.

Брак рассматривался предательством общего дела. И никого не волновало, что дела-то никакого и не было.

Как Антону удалось жениться на Дине и остаться в тусовке – мне было не совсем понятно. Я объяснял это безразличием Дины ко всему мирскому. Она спокойно отпускала Антона в Коктебель, в байдарочные походы и на шумные тусовки, которые часто заканчивались в непредсказуемых местах на следующее утро. И все это при том, что самым красивым из нас троих был безусловно Антон.

Рост выше среднего. Светлые волосы. Голубые, очень глубокие и печальные глаза. Узкое лицо. В свое время, за сочетание грустного взгляда и моральных принципов (после свадьбы, например, он обзавелся довольно необычным в наше время принципом – избегать супружеских измен) его пытались прозвать Атосом. Антон на Атоса не откликался, хотя более почетной клички нельзя было придумать.

И его принципы не подводили в самых опасных ситуациях.

Например, когда он оставался в одной постели с двумя блондинками, а я был вынужден трахать их третью подругу-шатенку, стоя на кухне за плитой. Потом мне пришлось сажать ее на такси и спать на четырех табуретках, потому что квартира, в которой пьянка подошла к логическому концу, была однокомнатной. Все эти жертвы я принес, искренне рассчитывая, что хоть Антону удается оторваться на славу.

На следующее утро, приходя в себя и умирая от головной боли, я выяснил, что Антон провел часть ночи в легкой, ни к чему не обязывающей беседе, а остаток ее проспал, отвернувшись к стене, чем вызвал у блондинок подозрения в нетрадиционной ориентации.

Ориентация у всех у нас была традиционной. Это было не модно, не богемно, не круто, но что мы могли поделать с природой?

Поэтому в первый же вечер, когда жара чуть-чуть спала, мы решили отменить вечерний преферанс и пойти потанцевать. Даже не столько потанцевать, сколько познакомиться с отдыхающими барышнями. Или с местными крымскими красотками. Все равно. Лишь бы без обязательств. В Комсомольской Правде того времени это очень точно называлось «нетоварищеским отношением к девушке».

Недельная жара больнее всего ударила по Матвею. Он стал кадрить не ту барышню. Да и не барышню вовсе, а туземную полублядь, проводящую этот сезон с туземным авторитетом. Длинную, манерную, с узкими губами и вечной шелухой от семечек вокруг губ. Опять Матвея косила не красота, а недоступность.

Я быстро чувствую опасность. Но тут особая сенсорность не требовалась. Особенно после того, как Матвей пригласил ее в третий раз подряд на медленный танец.

Ей бы отказать, но кто же откажется от намечающегося турнира в свою честь? Она, конечно, для очистки совести спросила его хитрым высоким голосом: «А может, тебе хватит?» и услышала в ответ уверенный низкий бас Моти: «Мне, крошка, никогда не хватит».

Подслушав этот диалог, я стал обходить наших, предлагая сваливать пока не поздно. Большинство немедленно со мной согласилось, но Матвея было не унять. Теплая водка совсем растворила его и так размягчившиеся от жары мозги.

Для того, чтобы познакомить свою новую пассию с высотами московского андеграунда, Матвей потребовал поставить «Мусорный ветер». (Ты же хочешь, крошка, услышать, что сейчас слушают в Москве?)

На естественный отказ местного ди-джея, который и само слово «Крематорий» воспринял почти буквально, не поверив, что бывают такие группы, Матвей вытащил из кармана кассету и рубль, которые молча, со значительным выражением на лице передал ди-джею. Ди-джей был не в курсе завязывающейся интриги и кассету взял.

С девушкой Матвей не угадал. Зато угадал с песней.

Ты умна, а я идиот

И неважно кто из нас раздает

Даже если мне повезет

И в моей руке будет туз, в твоей будет джокер.

В запасе у нас оставалось несколько минут. Потому что сразу после «Мусорного Ветра» к ди-джею подошли два накаченных аборигена, после чего ди-джей скомканным голосом объявил, что дискотека закрывается.

Я огляделся. Танцплощадка была окружена со всех сторон плотным колючим кустарником. За кустарником была высокая металлическая сетка, как на теннисных кортах. Выход из площадки был один. Через ворота. У ворот стояло человек десять-двенадцать. Рубашки у всех по туземной моде были завязаны узлом на животе. У некоторых на руки были намотаны ремни. Другие поводили костяшками на сжатых кулаках, и было понятно, что у них в кулаках не резиновые эспандеры.

Один из наших попытался выйти, затесавшись в толпе. Он получил легкий толчок в грудь, и предложение подождать, «потому что надо еще поговорить». Предложению предшествовал специфический взгляд. Медленный, равномерный, оглядывающий с ног до головы. Неприятный взгляд.

– Да, ладно, – сказал трезвеющий Матвей. – Их не так уж много.

Он посмотрел на нас испытывающим взглядом полководца перед битвой. Дискотека пустела на глазах. Процесс фильтрации заканчивался. Люди чувствовали надвигающуюся грозу и расходились быстрым спортивным шагом.

– Нас семь человек. У них ремни и кастеты, – безразличным голосом сказал Антон. – Ножей, кажется, нет.

Я схватил за руку маленькую узкоглазую девушку, судя по майке с черно-белым Джоном Ленноном – не местную, и сказал ей, чтобы она срочно вызывала милицию. Девушка внимательно посмотрела на меня и, выйдя за ворота, побежала.

Через пятнадцать секунд площадка опустела совсем. Я посмотрел на лавки, стоявшие по краям. Под ними валялись окурки и конфетные фантики. Лавки были прикручены к асфальту. Отодрать их от земли, чтобы вооружиться, было невозможно. Аборигены зашли на площадку. Мы инстинктивно построились в полукруг плечом к плечу.

– Постойте, ребята! Давайте договоримся! – начал было Химик.

– Сначала мы тебя, волосатик, побреем наголо. А потом договоримся.

Один из дикарей, закончив возиться с входными воротами, – он их заматывал проволокой, засунул в рот четыре пальца и очень громко свистнул. Ничего не произошло. Группа варваров стояла метров в пятнадцати от нас, мяла кулаки, подкручивала ремни и не двигалась.

Антон решил взять инициативу переговоров на себя и подошел к группе, держа разведенные руки, как Христос из «Явления Христа народу», показывая этим свое миролюбие и безоружность.

Он не успел открыть рот, как был свален коротким прямым ударом в челюсть. А из-за разведенных рук он даже не смог заблокироваться.

В ту же секунду сзади нас послышался шум. Из-за сетки на кусты, сваливались новые люди. Они кряхтя, но ни говоря ни слова, вылезали из кустов, поднимались на ноги и бежали на нас. Размер туземного подкрепления я подсчитать не успел. Человек пятнадцать? В общем, мы оказались одновременно атакованными и с фронта, и с тыла.

Наш строй рассыпался. Драки не получилось. Получилось форменное избиение. Площадка пришла в движение. Все стали носиться по ней, как будто играли в какую-то игру, вроде регби. Бегущих били руками и подсекали ногами, пытаясь свалить. Лежащих топтали.

Антона били шестеро. Он секунд двадцать держался на ногах, затем упал, но упал хорошо – в самый угол площадки, где развернуться нападающим было сложнее.

Мотя поступил гениально: он залез в кусты, еще стоя на ногах – разодрав себе колючками ноги вплоть до яиц, но сохранив при этом в целости все остальные органы. Несколько человек пыталось его оттуда выковорить, но без особого успеха. Матвей удачно отмахивался. Лезть за ним в кусты никто не хотел. Хватало и других мишеней.

Меня практически не били, так как я, в силу своей комплекции, не вызывал боевого задора у оппонентов. Я носился по площадке, уворачиваясь от ублюдков, случайно налетавших на меня, и получил только несколько скользящих ударов в челюсть и в грудь.

Незадолго до Коктебеля я прочитал «Стройбат» модного тогда Каледина. Меня потрясла сцена, когда две роты смертельно бьются между собой под звуки Girl, доносящиеся из радиодинамика части. Я представлял себе, как какой-то девятнадцатилетний парень в русской военной форме проламывает ломом череп другому парню в русской военной форме, а из динамика несется:

Ah girl, girl…

У нас все было крайне немузыкально.Тяжелое дыхание десятков бегающих людей, шуршащие звуки шагов, мягкие звуки ударов и иногда – отдельные короткие возгласы от боли с нашей стороны или деловитое «Волосатика держи!», «Рыжего сними с забора!» со стороны варваров. Впрочем, и сторон-то никаких не было. Все перемешалось.

Химику было хуже всех. Во-первых, он был высок и крепок. И тем представлял интерес для нападающих. Во-вторых, Химик носил длинные волосы, что в то время символизировало абсолютный вызов устоям. А у шпаны всегда есть потребность солидаризироваться в чем-то с обществом. Лучше всего – в ненависти, чтобы хоть как-то быть к этому обществу причастным и считать себя его санитаром. Поэтому Химика били страшно.

Через две минуты побоища, когда Химик лежал под лавкой, а его растаптывали уже человек десять, меня осенило. Я подбежал к нему, схватил за запястье и заорал, что есть силы: «Убили! Человека убили! Пульса нет! Вы слышите, убили! Срочно! Скорая! Человека убили! Пульса нет! Зовите врачей! Скорее! Человека убили!» Химик понял меня с полуслова: не дышал и не шевелился.

Через тридцать секунд моих криков на площадке, кроме нас, не было никого. Вообще никого.

Я сел на лавку и посмотрел на фонарь. Он невозмутимо покачивался. Я выдохнул воздух и покачал головой.

Мы начали подниматься и отряхиваться. Правый глаз Антона был с широким красным контуром и заплывал на глазах. Матвей выбирался из кустов, громко матерясь и держась обеими руками за яйца. Химик медленно выкатился из под лавки. Я помог ему подняться и стряхнул с него несколько окурков. Вид у него был отстраненный. Из носа текла кровь, а нижняя губа опухла и оттопырилась, отчего на него было жалко смотреть.

Тут мы увидели подбегающую узкоглазую девушку. Убедившись, что все кончилось, она сменила бег на растерянный шаг.

– Я позвонила в милицию – сказала она. – Они не приедут. Они сказали, чтобы мы сами разбирались. Я не знала, что делать… Я бежала… Я думала… Я боялась, что вас…

– Это не страшно, – сказали мы. – Это даже хорошо. Зачем нам теперь милиция?

– А местные где? – робко спросила она.

Мы ответили ей в рифму и взяли ее с собой. Пить теплую водку и лечить раненых. Самым раненным был Химик. Кроме явных симптомов сотрясения мозга, у него обнаружился страшный синяк на голени.

На следующее утро мы уехали в Ялту. На всякий случай. Чтобы не искушать судьбу. Оставшееся от отпуска время прошло в цивилизованной Ялте. Жара спала. Мы залечивали раны на мирном городском пляже. Ухаживая за Химиком, Лиля влюбилась и влюбила его. То ли в себя, то ли в дзенскую мудрость. Химик всегда тянулся к тайным знаниям.

Потом она вернулась в свой Ленинград, а мы – в свою Москву. Химик чуть ли не каждую неделю ездил к ней, иногда захватывая нас с собой. Огромная профессорская квартира Лили это позволяла. Мы стали бывать в Сайгоне. Химик научил нас «поребрикам», и «карточкам». Я прикалывался над еле уловимой разницей между жителями двух столиц и пытался найти ее, где угодно, особенно там, где ее давно нет. Еще через год Химик и Лиля поженились, и Лиля переехала в Москву.

***

Я легко доехал до их дома по полупустому городу и позвонил в домофон. Микрофон зашипел, но не сказал ни слова. Замок щелкнул. Выйдя из лифта, я увидел, что дверь уже открыта. Как в тот день, когда умер Химик. Я вошел. Играла Чезария Эвора. Негромко. Я нерешительно потерся о коврик под дверью. «Лиля!» – сказал я. Ни звука в ответ. Я вошел.

La na ceu bo e um estrela

Ki cata' brilha

Li na mar bo e um areia

Ki cata moja'

Espaiote nesse monde for a

So rotcha e mar

Terra pobre chei di amor

Tem morna tem coladera

Terra sabe chei di amor

Tem batuco tem funana'

Лиля сощурив и так узкие глаза, сидела на диване, поджав под себя ноги. Она была в черной водолазке и черных джинсах. Справа и слева от нее лежали большие пестрые подушки, которых она еле касалась локтями.

Oi tonte sodade

Sodade sodade

Oi tonte sodade

Sodade sem fim

Песня кончилась.

Она перевела взгляд на меня. Молча кивнула в сторону кухни. Я воспринял это как предложение пойти и сделать себе чаю.

Началась следующая песня. Я вспомнил, как несколько лет назад в Лиссабоне, я зашел в музыкальный магазин и спросил: «Дайте что-нибудь, что похоже на Чезарию Эвору». В ответ продавец грустно посмотрел на меня и сказал: «Ничего похожего на Чезарию у нас нет. И быть не может».

Я сделал себе чай в маленькой узкой неудобной кружке. Других не было. Я люблю пить чай из пиал или больших чашек. Я сел в углу и стал смотреть на Лилю. Лиля смотрела в пространство за желто-красным гобеленом, который висел на стене. На нем средневековые всадники в сапожках с длинными носками и в таких же длинных колпаках скакали на лошадях на фоне обнесенного зубчатой стеной игрушечного города.

Чезария продолжала петь, как она выживает в боли от любви. Ее грустный голос не то что завораживал, а наоборот, расковывал и напоминал тебя самого в твои самые лучшие минуты. Мы просидели так минут пятнадцать, и диск кончился.

– Ну как ты? – спросил я.

– Никак, – пожав плечами ответила она.

– Как родители?

– Спасибо, плохо.

– А его?

– Еще хуже.

– Лиля, кто убил Химика?

Я произнес эту фразу и внимательно посмотрел на Лилю. Риторические вопросы у меня кончились.

– Те, кому это было надо.

Она даже не перевела взгляд в мою сторону.

– А кому?

Лиля покачала головой. Я не понял, что означает этот жест. То ли нежелание говорить, то ли нежелание задумываться.

– Лиля, это наркотики? Кетамин? Калипсол?

Она сделала движение плечами вверх-вниз.

– Дейр-Эль-Бахри? – я сам удивился тому, что сказал.

– Что?! – немного хрипло вырвалось у нее, и она перевела взгляд на меня.

Мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза, как будто играли в детскую игру, кто раньше отведет взгляд. Я никогда не любил этих игр. И всегда проигрывал. Мне было неудобно заглядывать в глаза другому человеку. Тревожить его и залезать через глаза глубже, чем положено. Я вообще боюсь чужих глаз. Поэтому я отвел взгляд. Но не сказал ни слова.

– Почему ты сказал «Дейр-Эль-Бахри»? Ты что, оттуда?

– Оттуда… – офигел я. – Откуда оттуда? Лиля!? Что за сумасшедший дом? Что происходит? Причем тут Дейр-Эль-Бахри? Вы что, все сговорились, что ли?

Фраза «Вы что, все сговорились?» была из неприличного анекдота и поэтому неуместна в этом разговоре. Я испугался, не обидел ли я Лилю. Лиля не заметила контекст.

– Объясни, откуда ты взял «Дейр-Эль-Бахри?»

– «Одиночество» – сказал я тупо на всякий случай.

– Одиночество? – явно не поняла Лиля.

– «Калипсол», «Дейр-Эль-Бахри», «Одиночество».

Я пытался сделать вид, что разбираюсь в людях, и посмотрел на Лилю тем взглядом, который сам хотел бы назвать проницательным. Но с проницательностью у меня всегда было не очень…

– Одиночество, – задумалась Лиля и отрицательно покачала головой.

Тогда я, взяв с Лили твердое обещание молчать, в очередной раз нарушил собственное и кратко рассказал про заказ ФФ, а также про то, что я узнал про храм Хатшепсут.

– Вот, – закончил я. – Я раскрылся. Теперь, кажется, твоя очередь?

Лиля покачала головой. Я начинал чувствовать себя обманутым.

– Лиля! – довольно строго сказал я. – Моего друга и твоего мужа убили какие-то сумасшедшие подонки. Мне дали странный заказ. По-моему, это как-то связано. И ты что-то знаешь. В том числе то, чего я не должен был тебе говорить. Попробуй отплатить мне взаимностью.

– Взаимность не может быть оплатой. Люди не влюбляются из благодарности. Я должна подумать, – медленно сказала Лиля.

– Подумай, – разрешил я и пошел на кухню за вторым чаем.

Я выпил уже половину второй кружки, а Лиля так и не произнесла ни слова. Тогда я решил задавать вопросы сам. Может, она все-таки разговорится. Может, проговорится.

– Лиля, а MNJ Pharmaceuticals производит калипсол? Или его аналоги? Кетамин…

– Не знаю. Нет. Кажется, нет.

Один – ноль, – подумал я. Это был правильный ответ. Хорошо, что Лиля хоть не врет…

– А Химик часто его использовал?

– Иногда. Не очень часто. Ну, раз в месяц. Частота не имеет значения. Глубина важнее.

– Какая еще глубина? А ты не заметила чего-то странного перед…

– Он всегда был странный. Все мы странные, когда перерождаемся. А перерождаемся мы часто.

Мне показалось, что Лиля не придуривается, а пытается решить дзенскую задачу «как не дать, давая». Я попробовал вдумываться в ее ответы, но это плохо получалось.

– А хоть что-нибудь говорил?

– Он всегда мало говорил. Я должна подумать.

Я очень не люблю, когда мне отказывают женщины. Даже в информации. Единственное средство, которое может помочь при женских отказах кроме тепла и настойчивости – это алкоголь. Но предложить Лиле выпить было невозможно. Я продолжал расспросы всухую.

– А при чем здесь женщина-фараон?

– Фараон?

– Хатшепсут.

– Какая Хатшепсут? Я первый раз слышу про нее от тебя. Не знаю. Может, и не при чем. Хотя имя… Нет. Не знаю.

– Лиля, зачем ты пудришь мне мозги? Ты вздрогнула, когда я сказал «Дейр-Эль-Бахри».

– Ну и что?

– Ничего не понимаю. Тогда что там, в этом месте? Храм? Монастырь? Копты?

– Копты, – задумчиво сказала Лиля. – Это, наверно, копты. Время храмов и монастырей прошло.

Я понял, что сегодня я ничего не добьюсь.

– Сколько тебе нужно времени на размышление?

– Не знаю. Несколько дней. Я, правда, не знаю.

Она подняла на меня виноватый взгляд, как умная собака, написавшая на ковер. Я понял, что с собакой что-то не то. Здоровые собаки так себя не ведут.

– Я позвоню тебе на днях.

– Звони, – с покорным согласием ответила она.

Так соглашаются с банком, который обещает аннулировать кредитную карточку, если на счет срочно не поступит нужная сумма денег. Я попрощался и стал уходить.

– Да. Так ты не знаешь, что такое «Одиночество», – уже в дверях спросил я. – Третье слово?

– «Одиночество»? Не знаю. Думаю, что руководство к действию.

Лиля грустно улыбнулась и помахала мне рукой. Я посмотрел на ее маленькую фигурку. В ярком дверном просвете она показалась мне черной птицей.

Я не стал ждать лифта и спустился по лестнице. А какое у меня теперь руководство к действию?

Я позвонил Антону:

– Заказ ФФ и смерть Химика связаны.

И я пересказал мой довольно бессвязный разговор с Лилей.

– Интересно, – сказал Антон. – Интересно.

– Интересно? Спасибо, Антон, что тебе хотя бы не смешно. У нас убили друга, и ты, наконец, начинаешь этим интересоваться.

Антон сделал паузу, которую следовало трактовать как «Дорогой Иосиф, ты обвиняешь меня, не владея всей информацией, поэтому отвечать я тебе не буду». Но я тоже в ответ замолчал, поэтому Антон, осторожно подбирая слова, произнес:

– Ты предлагаешь захватить тактическую инициативу? Мне кажется, что события сами должны указать нам, как действовать.

– Они и указывают. На ФФ и Лилю. Но начать проще с Лили. Давай завтра поедем к ней втроем и поговорим.

– Хорошо, – задумчиво сказал Антон. – Давай завтра вначале соберемся втроем и обсудим, что делать. И если решим, что надо ехать к Лиле, то поедем к Лиле.

– А сегодня?

– Сегодня Матвей выгуливает свою финдиректриссу где-то далеко за городом.

***

Моя машина медленно ехала в сторону дома почти без моего участия. Черт бы побрал Лилю с ее дзенскими ответами. При этом она мне не сказала ничего, а я ей все. Обидно. Впрочем, Лиля проговорилась словом «оттуда». Интересно, что она имела в виду? Ничего, завтра втроем мы добьемся у него большего. Но как ФФ, в принципе, может быть связан с Химиком?

Для того, чтобы привести мысли в порядок, я поехал в ОГИ на Чистых Прудах. В воскресенье днем это место всегда полупустое. Я поднялся на второй этаж, посмотрел, что делается в книжном. Купил Мураками, Перес-Реверте и Довлатова. Спросил, нет ли книг про коптов. Про коптов книг не было.

Я спустился в подвал. В ОГИ какой-то очень правильный свет. Темно-коричнево-желтый. И раздолбанность заведения кажется от этого света вечной. Мне нравится в ОГИ, что лампочки свисают над столами и что столы старые. Я стал пить виски и читать Довлатова, после каждого глотка откладывая книгу, чтобы подумать о Лиле.

Я решил, что Маша со своей интуицией может мне помочь, но она очень не любила моих звонков в выходные. Выходные Маша проводила со своей недоделанной семьей. Когда я звонил ей в неурочное время, голос у нее сдавливался, чтобы звучать потише и по тембру напоминал змеиное шипение, что совершенно ей не шло. Я вылез из подвала на улицу, и набрал ее.

На этот раз она радостно сказала «Привет!». Значит Германа рядом с ней не было. Я сказал, что хочу увидеться. Она подумав, сказала, что через час может быть где-нибудь в центре. Я сказал: «Отлично! В ОГИ на Чистых через час, только не позже, а то я напьюсь» и отсоединился.

Наступал вечер и место наполнялось людьми. За мой столик пытались подсесть какие-то люди. Я отбивался, как мог. Новых мыслей не было.

Я продолжил читать Довлатова. Он действовал на меня жизнеутверждающе. Как песня California Dreaming, которую запустили в соседнем зале.

All the leaves are brown

And the sky is grey

I've been for a walk

On a winters day

I'd been saved and warm

If I was in a LA

California dreaming

On such a winter's day

Странная нестыковка текста и небесно-синей, переливающейся солнечной музыки, добавляла к радости ожидание чего-то. Не знаю, чего… Я подумал, что между Довлатовым и Mamas& Papas есть определенно что-то общее.

Я зачитался. Вошла Маша. К этому времени я не менее часа держал круговую оборону стула, что выглядело со стороны бедных посетителей, вынужденных пить стоя, нечестно.

Маша села, полистала меню. Я знал, что она не любит это место из-за накуренности, отвратительного обслуживания и вопиющей безысходности обстановки. Маша утверждала, что ее колготки после ОГИ всегда приобретают зацепы. Но врожденный аристократизм (у Маши в роду все мужчины последние 300 лет заканчивали службу в армии в чине не ниже генеральского) не позволял ей открыто критиковать место, выделяющееся бедностью.

А я решил, что этот разговор лучше вести на моей родной территории. Поэтому примиряюще сказал:

– Я уже выпил. Не хочу садиться за руль.

– Это отговорки. За руль твоей машины трезвый человек все равно сесть не сможет.

На самом деле, мой кабриолет VW Beetle 1969 года был шикарен. Прост, красив, надежен и недорог в обслуживании. Никому в голову не могло прийти, что владелец PR-агентства ездит на нем из экономии. Просто у него (владельца) такой стиль. Немного вудстоковский. Sex. Drugs. Rock& Roll.

От его покупки меня отговаривали все, кроме Антона. Мотя, который ездил на Рейндж-Ровере, предложил одолжить денег и не страдать херней. Я сказал, что любовь не купишь. Маша сказала, что если машине больше лет, чем ей, то ездить на ней опасно. Я отвечал, что машина стареет медленней.

В общем, я не пожалел. Мой Beetle был крепенький и совершенно не собирался рассыпаться на ходу, как обещали скептики. Нет гидроусилителя руля? – Надо качаться! Нет гидроусилителя и тормозов? – Тормоза придумали трусы.

А когда я несколькими быстрыми движениями снимал с него крышу, превращая в настоящий кабриолет, то у любой стоящей рядом девушки захватывало дыхание. Ей, наверно, казалось, что вот так же уверенно я буду раздевать ее…

Маша заказала лениво подползающей официантке хачапури и бокал бочкового грузинского вина.

Я начал рассказывать. Виски окончательно освободил меня от обязательств, данных в расписке. То, что я говорил, очень не нравилось Маше.

– Так что думаешь? – спросил я.

– Да ничего, – сказала Маша. – Ты получил заказ от богатого идиота, который помешался на оккультизме. Какая связь с Химиком? Тем более, он умер не от калипсола, а от чеченцев. Кто еще станет запугивать, отрезая головы?

– Какая связь? Лиля вздрогнула, когда я сказал про Дейр-Эль-Бахри. И спросила, не оттуда ли я.

– Тебе показалось. Лиля чувствует свою вину в смерти Химика. Уехала зачем-то в Питер, оставила его один на один с отморозками. Она хотела, чтобы ты отвязался. По крайне мере, это следует из твоего же рассказа.

– А ты не хочешь сама с ней поговорить?

– О чем? О том, что у тебя крыша поехала на нервной почве? Послушай, Герман тоже иногда колется. Его Химик научил. И что теперь? Жив-здоров. Никаких Дейр-Эль-Бахри. Хватит! Слышишь? Хватит! Выбрось все из головы и займись работой. У тебя в кои-веки появился шанс скопить на первый платеж за квартиру. А главное – не умничай.

– Знаешь, какой правильный ответ на «не умничай»?

– Знаю. Но ты лучше займись зарабатыванием денег.

Я ответил народной мудростью, что всех денег не заработаешь, и часть придется украсть. Хотя что и откуда я могу украсть? Предложил ей не злиться.

Маша сказала, что она не злится, что ей пора и попросила меня ее отвезти домой. Я отбился, сказав, что выпил, хочу посидеть еще, а машину брошу здесь, но, как джентльмен, готов посадить ее на такси. Она поклонилась по-японски. Как гейша. Потом ушла, не оглядываясь.

Я продолжил читать и пить, а когда виски кончился, все-таки вернулся домой на машине, потому что пьяному мне проще вести машину, чем ходить. Слава Богу, менты по дороге меня не тронули. Я пообещал сам себе, что сел пьяный за руль в последний раз.

***

В понедельник я пришел на работу необычно рано. С похмелья не спалось. Все утро разбирал ксероксы с мониторингом слов ФФ. Крыса вела себя подозрительно тихо. Не шутила. Не язвила. Смотрела на меня осторожно. Я приписал это полученной из моих рук премии.

Когда мы сидели с ней, обсуждая дальнейшие действия, зазвонил телефон. Это была Любочка, поэтому, нажав кнопку громкой связи, я ответил «Да».

«Вам звонят из прокуратуры». Я вздрогнул и тут же перевел громкую связь в тихую. Меня очень пугают такие звонки. В них никогда ничего хорошего не бывает. Мои глаза поднялись на Крысу. Она не шелохнулась. Мне пришлось дополнить свой взгляд словами: «Могу я поговорить один?». Крыса недовольно поднялась и вышла.

– Любочка, кто там? Зачем мы прокуратуре?

– Он сказал, что его зовут Новиков. Что вы знаете.

Капитан Новиков, он же Писатель, был следователь по делу Химика. Я, немного подумав, согласился на разговор.

– Господин Мезенин, мы могли бы увидеться?

– Что-нибудь случилось?

– Да. Вроде того. Когда вы можете к нам подъехать?

– А что такое?

– Лучше не по телефону.

Я решил ехать сразу. Терпеть не могу ждать неприятностей. Интересно, почему они каждый раз случаются после того, как я напьюсь?

В машине я включил Бреговича, купленного недавно по совету Антона. Низкий раскачивающийся бас Эгги Попа, который и не пел вовсе, а низко и сочно докладывал обстановку. Это насыщало пространство вокруг меня какой-то мрачной энергией:

I know that you have got the time

Coz anything I want, you do

You'll take a ride through the strangers

Who don't understand how to feel

А потом глубокий низкий припев со странным славянским хором в его конце:

In the deathcar, we're alive

аа-а-а-ааа-ааа