Глава первая, в которой оказывается, что истарушки могут удивлять

Как известно, жизнь делится на белые и черные полосы, как зебра на пешеходном переходе. Если оглянуться назад, обозреть, так сказать, честно и непредвзято череду прошедших лет, то действительно можно наблюдать некую очередность в смене плюсов и минусов. И хотя все мы мечтаем, что наш путь будет смахивать на переливающуюся в ночи огнями взлетную полосу, по которой мы сможем взлететь над серыми буднями – в жизни все получается иначе. Иногда мне кажется, что мир – это некая саморегулирующаяся система, в которой зарвавшемуся мечтателю тут же автоматически выдается щелчок по носу. Чтобы не зарывался. Как в старом фильме про чародеев, мечтать надо скромненько, без запросов. Можно одну мечту на двоих. В пределах месячного оклада. До сих пор не понимаю, откуда берутся те, у кого исполняются мечты. Может, это всемирный заговор с целью задурить людям голову? Каких‑ нибудь масонов, например, или еще каких каменщиков. Мол, барабаньте шибче, дорогие наши зайчики, и одному из вас обязательно повезет. А на самом деле все живут одной и той же одинаковой жизнью, все те восемьдесят – девяносто лет, что отведено крутиться нашим шарнирам. Вот у вас есть ли на самом деле знакомый, хотя бы отдаленный, которому бы сказочно повезло в этой жизни? Ну, кто выиграл бы в лотерею миллион долларов или получил бы пост президента обалденной иностранной компании? Или чтобы из нищего лимитчика, приехавшего в середине девяностых из Каменск–Шахтинска, вышел бы владелец виллы на Сейшелах? Только слышали? Вот и я тоже только слышала. Для меня и моих знакомых жизнь составляется из череды рабочих дней и пунктира выходных. Из похода на оптовые рынки, которых теперь становится все меньше и меньше. Из давки в метро, из трамваев, перед которыми застревают в пробках чужие необъяснимые Мерседесы, которые стоят таких денег, которые мне не только не снились, но и вообще кажутся несуществующими. Галлюцинациями. Самым большим удовольствием для меня и моих знакомых являются совместные посиделки в каких‑ нибудь кафешках нового образца, где есть шведский стол с неограниченным количеством подходов и возможность курить в зале. А если в кафе кто‑ то пригласил, то кайфа хватает на несколько дней. Ведь как ни крути, а за свой счет я могу посетить заведение со шведским столом не чаще раза в месяц.

– Но ты же все время отказываешься от приглашений?! – удивлялась моя вторая натура, та, которая отвечает за жадность. – Почему? Неужели не хочется?

– Ненавижу принимать подачки. И вообще, если на то пошло, я и дома поем не хуже.

– Так и нечего жаловаться, что ты редко бываешь в ресторанах, – обижалась моя внутренняя жаба. Но вообще, белые полосы моей личной зебры редко превышали еженедельного похода в кафе с приятным молодым человеком. Как будто кто‑ то невидимый приделывает к каждому человеку планку, выше которой ему никак не прыгнуть, сколько не тренируйся. Не стать воробью соколом, не стать акуле вегетарианкой. А может, дело в том, что надо мечтать, то о чем‑ то таком, что может сбыться в твоем конкретном случае? Ну, не о дворцах небесных, а ограничиться вожделением шести соток в ста километрах от Москвы. Не хотеть стремительного карьерного роста, а надеяться на стабильную, пусть и копеечную, но гарантированную работу. Мобильник можно хотеть долларов за сто‑ сто пятьдесят, не больше. И, конечно же, не принца на белом Мерседесе (или из снежного Ямбурга), а мужчину попроще, без особых примет и возможностей. И не для брака, а так, для душевной теплоты. Или вообще для физкультуры. Вот в таких случаях и разочарований меньше, и пережить их проще. Но я же не могу поступать по‑ людски! Мне же подавай настоящую любовь! Именно поэтому‑ то я так осмотрительно и пообещала себе когда‑ то никого не любить. Ни за какие деньги. Ни за золотые горы, ни за идею.

– Больше никогда! – пообещала я себе, потому, что меня хлебом не корми, а дай поверить в чудо. В то, что все будет хорошо, и что я рано или поздно таки буду жить долго и счастливо с мужчиной, на которого мне захочется смотреть по ночам, пока он спит. Тихонько приподнявшись в постели, открыть глаза и долго следить, как он ровно дышит. Смотреть на его сомкнутые глаза и представлять себе его сны. И чтобы он думал обо мне, пока меня нет рядом. Однако, как и всегда, моя страсть к романтике не принесла мне ничего хорошего. И в прошлый раз, с прошлым Димой мне было несладко, хотя, если положить руку на сердце, большая любовь у нас выросла на страхе смерти и стремлении выжить любой ценой. Интересно, стала бы я так преданно ждать его с работы, сидя в задрипанной коммуналке, если бы познакомилась с ним на Черноморском побережье, к примеру. Где‑ нибудь в другом месте, а не на улице Грозного, в тот момент, когда меня чуть не изнасиловали два мордатых бандита. Полюбила бы я Диму так сильно, будь я свободна в выборе своего пути и своих спутников? Не уверена. Но что гадать о том, что не имеет ровно никакого значения. Факт остается фактом. В тот день, когда он закрыл за собой дверь нашей общей комнаты навсегда, я закрыла дверь в своем сердце. И теперь, когда в нее предательским образом проник он – новый Дима, который ничем не лучше того прежнего, мне снова больно! Черные полосы всегда более насыщены и многообразны, нежели белые. И длятся гораздо дольше них. Неужели же в этой ситуации кто‑ то может осудить меня, неужели кто‑ нибудь решится кинуть в меня камень за то, что я не могу решиться родить? Я была бы рада родить ребенка, но разве это было возможно в моей ситуации? И не надо говорить, что жизнь может преподнести сюрприз и зарамсить проблему, с тем, чтобы все решилось само собой.

Я сидела в приемном покое гинекологического отделения одной весьма обычной городской больницы, и ждала вызова к врачу. Мысли роились стаями, мне очень, просто очень, практически невыносимо хотелось остановиться. Хотелось встать, выйти, захлопнуть за собой дверь и будь что будет. Но… в моей жизни уже давно нет никаких белых полос, а о перспективах вообще и говорить не приходится. В Москве я никому не нужна. Вы даже не представляете, сколько раз я объяснялась с теми, кто кричал:

– Убирайся с моей земли!

– Я же русская.

– Кому это интересно? Предъявите документы, – и все это грубо, порой стихийно переходя на «ты». Никому не интересна моя национальность. Всем плевать, что я русская. Кавказский выговор, и в результате я предъявляю документы сально облизывающимся патрульным на улицах. Предъявляю чуть ли не каждый день и все время вынуждена объяснять, что я не временно приехала из Грозного. И что мне не нужна регистрация.

– И что вам тут, медом намазано? – презрительно спрашивают они, брезгливо возвращая паспорт. И как им объяснить, что никакого меда я не нахожу. По мне, так все одно, что Москва, что Питер, что Лондон. Моего‑ то дома все равно больше нет. И не будет никогда. Просто так получилось, и я лечу людей, которым становится плохо именно на этих улицах. И не рвусь никуда, потому что в любом другом месте меня ждет все то же самое. Никакой разницы. Я смотрела за окно, стоя на лестнице, и глотала горький дым Соверена. Против обыкновенного, сигарета совершенно меня не успокаивала. И чем больше я находила аргументов в пользу своего поступка, тем меньше я чувствовала свою правоту. Что‑ то неправильное было в моем абсолютном нежелании видеть ситуацию с другой стороны. Но я не желала. Нет, никак.

– Сколько можно курить! Доктор вас уже дважды вызывал, – раздраженно заглянула в больничную курилку медсестра. Я выкинула окурок и поспешно посеменила за ней. Какая из меня мать?! Я же смолю, как черт. По пачке в день, особенно если смотреть последнее время.

– Ложимся на кресло. Анализы привезли? – обыденно опросил меня доктор. Щупленький парнишка с неодинаковыми, несимметричными чертами лица. Такое ощущение, что с одной стороны его немного примяли. Но руки у него были сильными и умелыми.

– У меня только направление, – протянула бумажку из консультации я.

– Ага. Тогда сейчас я вас гляну, но перед выходными класть не стану.

– Доктор, я на понедельник должна отпрашиваться с работы. Можно во вторник? – подсчитав в уме числа, попросила я.

– А, ну тогда во вторник. С утра приезжайте натощак. Сразу же при приеме сдадите анализы, ладушки?

– Угу, – кивнула я, стараясь не сжиматься в комок при виде медицинских инструментов. Парадокс – я сама медик, а ненавижу проходить все эти процедуры сама. Просто хочется бежать со всех ног. Особенно отсюда, где порядочной женщине вообще не место.

– Тогда до вторника, моя дорогая. До вторника, – буркнул под нос он. Наверное, он со всеми так ласков и фамильярен. Я поплелась домой, раскурив новую сигарету. Интересно, что ждет меня впереди? Вообще‑ то, тут не о чем гадать. Все мои перспективы – они же видны как на ладони. Я буду работать, пока не сорвусь, не потеряю здоровье. Буду болтаться с квартиры на квартиру, если моя Ильинична меня попрет. Постарею, и в старости буду влачить одинокое нищее существование в какой‑ нибудь Богом забытой богадельне. Ведь очевидно, что мне никогда не скопить, не заработать на квартиру. Чудес не бывает.

– Ну и ладно! – обиженно подумала я. – Вдруг все‑ таки меня ждут какие‑ нибудь сюрпризы?

– Машенька, это ты? – прошаркала к двери Полина Ильинична. – У тебя все в порядке, деточка?

– Ну, конечно, – деланно улыбнулась ей я. До порядка мне было далеко. – А вы как себя чувствуете?

– Ты знаешь, я понимаю, что это не мое дело, но я бы хотела, чтобы ты все‑ таки родила, – выдала на гора моя старушка.

– Да что вы? Почему? – опешила я.

– Знаешь, моя дорогая, потому что потом ты точно будешь об этом жалеть.

– Не уверена… понимаете, я уже имела богатый опыт общения с мужчинами и уверяю вас…

– Прекрати пожалуйста, пороть чушь. Выбрось на помойку весь свой опыт. Ты думаешь, что эти твои страхи – они навечно? Пройдет время и ты будешь думать совершенно иначе, – Полина Ильинична вдруг даже покраснела от волнения.

– Слушайте, дайте‑ ка я вам давление померю. Что‑ то мне ваш цвет лица не нравится. Вы не ели сегодня ничего жирного?

– Да ничего я не ела. Сядь! – неожиданно рявкнула она. И хотя у меня было много чего ей сказать относительно этого «рожай», я послушно села. Не волновать старушку – моя главная цель в этой жизни.

– Сижу. И?

– Я когда‑ то была такой же, как ты.

– Сомневаюсь, – улыбнулась я. Интересно, что может быть общего между московской коммунисткой с квартирой в доме партийной элиты тех лет, и мной, медсестрой из бесхозного Грозного, перекати‑ полем без кола без двора. Ну в самом деле?

– Не сомневайся. Я тоже однажды решила, что ребенок может чему‑ то там помешать.

– Вы? – распахнула рот я.

– А что, ты думала, что я ни разу даже не присела около мужчины? – скептически подняла бровь бабуля. Я усмехнулась.

– Ну что вы. Разве что около секретаря ОБКОМА.

– Не у секретаря. Да и неважно теперь, около кого. А только была я тоже однажды беременна. Один‑ единственный раз. Я тогда страшно переживала, все боялась, что все узнают мою страшную тайну и меня из партии попрут. Понимаешь?

– Узнали? – заинтересовалась я.

– Узнали, – деловито кивнула бабуля. Кажется, она немного успокоилась. – То есть, я сама пришла к нашему политруку и все ему рассказала.

– Сами?

– А, не в этом дело. Он был хорошим мужиком, мог подсказать, что мне делать. И помочь, в случае чего, с врачом. Он мне и сказал, что если не сделать аборт, то на карьере можно поставить крест.

– А вы? – окончательно распахнула уши я. Кто бы мог подумать, что в прошлом моей милой хозяйки могут всплыть такие пикантные подробности. – Вы не могли выйти замуж за отца ребенка.

– Отец‑ то был почти мифом. Проезжий, в Москве на неделю. По делам партийной ячейки. Он уехал к жене, а я осталась. Так что замуж мне было не выйти. Да и даже если бы я вышла замуж. Командировки, партийные съезды, мероприятия – все это осталось бы в прошлом. И потом, передо мной стоял живой пример моего брата.

– А что с вашим братом? – не поняла я. Про него я почти ничего не знала, кроме того, что он оставил за собой двух невыносимых дочерей, отравлявших все существование моей Полины Ильиничны.

– Мой брат ради семьи оставил научную деятельность. И всю жизнь только и делал, что перебивался до зарплаты, чтобы одеть‑ обуть вот этих двух соплячек, которые ему укоротили жизнь лет на десять.

– Ну, вот! – развела руками я.

– Что вот? – разозлилась старушка. – А знаешь, за что я больше всего не переношу моих племянниц?

– За что?

– За то, что у меня не было своих детей, а у моего брата были! Я все время потратила на то, чтобы пробиться наверх. Я сделала аборт, потому что так было надо. И всю жизнь я чувствовала себя умнее брата, потому что он был измотанным, вечно чего‑ то добывающим. А ведь он светился счастьем, но я этого не видела. Зато я видела вот эту самую квартиру, которую моя партия выдала мне в благодарность за мою преданность.

– Но что потом вам помешало родить ребенка? – поинтересовалась я. Наверное, потому что себе‑ то я каждый раз обещаю, что рано или поздно я все‑ таки это сделаю.

– Ты полагаешь, что мы сами решаем, когда рожать, а когда нет? Но ты ошибаешься, моя дорогая, – несколько более спокойным тоном добавила она. И даже усталым. Разговор ее явно вымотал. – На самом деле дети – это благословение небес. И оно далеко не всем доступно.

– Что, вы не смогли забеременеть? – не поняла я.

– Я не смогла полюбить. Больше никогда мне не встретился тот, от кого Бог дал бы мне дитя. А потом я постарела. Ты мне не поверишь, но старость на самом деле – это большая часть нашей жизни. Женский век короток. И вот, после сорока ты еще полна сил, молода, чувствуешь, что еще все можешь. А вот родить – уже нет.

– Ну, почему же, – не согласилась я. – Сейчас рожают и в пятьдесят.

– Может быть. Может быть, – подавленно кивнула она. – Но в наше время такого не было.

– Может, вам отдохнуть, – обеспокоилась я.

– Машенька, родная. Знаешь, как я переживаю, что не решилась тогда родить. И ничего уже не поменять было. Но у тебя еще есть возможность решить все иначе. Ты имей в виду, я не против. Я за! – я уколола ей реланиум. Но ее слова разбередили мою и без того слезливую душу. Может, и правда, родить? Ну, не оставит же нас уж совсем на улице государство. В конце концов, всегда сниму комнату. Может, все‑ таки… Да, мне не привыкать забывать. Я отлично умею стирать из памяти то, что там уже не нужно. Я так много времени и сил потратила на то, чтобы научиться это делать. Мужчина? Немного слез, капелька спиртного. Работа, подруги, коллеги по «03». Сигарета с утра и перед сном. Не знаю, умею ли я любить, но вот забывать у меня получается просто прекрасно. Но может быть, хоть раз, хоть один раз попробовать оставить в памяти человека, который, хоть и ушел, но был так прекрасен, так мне нравился. И родить ребеночка с голубыми глазами цвета льда? Может быть, сына.

– Не стоит поддаваться мимолетной слабости. Надо все хорошенько обдумать, – сказала я сама себе перед тем, как лечь спать. – У меня еще есть время.

– Время? С чего ты взяла, что у тебя есть время? – откуда‑ то извне услышала я мысль.

– Ну, все‑ таки. До вторника, – отмахнулась я и провалилась в сон.

И приснилось мне, как иду я по горной дороге в сторону перевала. В Грозном только‑ только начинается веста, и природа наполнена таким ароматом, таким благоуханием, что у меня от этого буйства кружится голова. Дорога идет все вверх и вверх, вокруг всюду видны заснеженные вершины гор, а моя голова кружится все сильнее, потому что вокруг остается все меньше кислороду. И я понимаю, что начинаю задыхаться, потому что дорога кончилась и, оказывается, давно превратилась в тропу. Очень резкую тропу, практически еле заметную змейку, круто поднимающуюся вверх по горе. Вокруг красота, но у меня нет никаких сил смотреть вокруг. Я еле дышу, так мне тяжело идти. А гора нависает надо мной, кажется, скоро я уже не идти буду, а карабкаться. И вдруг я вижу, что на вершине горы стоят мать с отцом. Мать строго смотрит на меня и качает головой, а отец жестами зовет к себе и протягивает руку.

– Давай, Манечка, еще немного. Совсем чуть‑ чуть!

– Папа, это ты? – столбенею я. Странно, но даже в этом сне я помню, что моего папы давно уже нет в живых.

– Я, маленькая. Я. Иди скорее, я тебе помогу.

– Но ты же умер! – хмурюсь я.

– Ну и что? Это что же, повод не слушаться нас с папой? – с претензией на скандал вопрошает мама.

– Ох, тяжело. Я не дойду до верха, – жалуюсь я. И хотя очевидно, что я уже выросла, мне страстно хочется, чтобы папа взял меня на ручки и донес до вершины.

– Слушай, не задерживайся! – раздраженно говорит мне мать. – Нам и так тут быть не положено!

– Мама, я не могу быстрей. Я устала, – хныкаю я.

– Что ты прицепилась к девочке. Пусть идет, как может, – также как в детстве, заступается за меня отец. Но тут я понимаю, что тропа кончилась и останавливаюсь совсем.

– Куда идти? Тут нет прохода?

– Как нет? – начинает метаться по вершине мать. – Он должен там быть. Должен!

– Слушайте, я пойду вниз и поищу другую дорогу, – кричу я им, но на их лицах отражается паника.

– Не смей спускаться! Нет!

– Но тут нет дороги, гора нависает. Я же не альпинистка.

– Подожди минуту, – волнуется отец, но на небе уже собираются тучи. Я понимаю, что если останусь стоять на месте, то попаду под ливень. А наш южный ливень – это вам не тот маловразумительный подмосковный дождичек. Молнии будут скакать по небу, отпрыгивая от горных вершин, а вода может сорвать сверху не только горную породу, но и огромные валуны. Вырвать с корнем деревья. Или порывом ветра сбить забредшего не ко времени путника с горы вниз, в пропасть.

– Куда это ты направляешься, несносная девчонка? – уже откровенно орет на меня мать. Но я понимаю, что если хочу не попасть в грозу, мне надо спешить. Я торопливо бегу по тропинке вниз, хватаясь руками за кусты.

– Мама, я потом приду, после дождя.

– Эх, если бы ты только знала, до чего же хорошо с той стороны! – восклицает отец.

– Я все понимаю, но мне‑ то ведь туда никак не попасть! – объясняю я ему, выбираясь на широкую дорогу, по которой пришла. – Там нет хода.

– Посмотри вверх! – кричит мне он. Я поднимаю голову и вижу, что поодаль от тропы, по которой я шла, идет еще одна, спрятанная в камнях. И что по ней действительно можно было пролезть, но тут как раз и начинается ливень. Сначала на мою ладонь падает всего несколько капель воды. Тяжелых, тугих капель мутно‑ серого цвета, а потом начинается. С неба сплошным потоком на меня падает вода. Она заливает мне рот, нос, мешает дышать. Моментально пропитывает одежду. Я стараюсь увернуться от сплошных потоков, но у меня почти ничего не получается. Вокруг грохочет гром, сверкают молнию, а дорога под моими ногами на глазах размокает и начинает стекать вниз стремительным грязевым потоком. И вот тут я начинаю кричать от ужаса.

– Мама! Мама! Папочка! Спасите! – но они, конечно же меня не слышат, потому что на самом деле я только сплю и вижу страшный сон. Сон, от которого меня отрывает морщинистая рука Полины Ильиничны.

– Маша! Машенька! Что с тобой? Что ты так кричишь?

– А? Что? Где я? Мама! Папа!

– Маша, это я. Полина Ильинична! – мирным тоном говорит она, поглаживая меня по руке.

– Мне приснился страшный сон, – бормочу я.

– Ну‑ ну, все прошло. Ты дома. Все хорошо, – успокаивает меня она. Но тут я всем телом почувствовала, что далеко не все хорошо. И не в порядке. И не прошло.

– Полина Ильинична, я вас напугала? – я села и включила свет моей прикроватной лампы.

– Да уж, есть немного, – усмехнулась она. – Давненько тебе не снились кошмары.

– Мне приснились родители. К чему бы это? – я судорожно пыталась восстановить в памяти все повороты моего сна, но он неотвратимо таял, превращаясь в туманное воспоминание, ощущение, набор эмоций с минимумом фактов.

– А они что делали?

– Звали меня к себе. Я что, умру? – испугалась я.

– Ну что ты, Маша. Что ты, – замахала на меня она.

– А что, ведь сегодня пятница! Вдруг это вещий сон! – Полина Ильинична, как и положено всякой старухе, тоже была суеверна. С четверга на пятницу – это серьезно. Мы помолчали каждая о своем.

– Что это? – вдруг совершенно изменившимся голосом закричала она. Я опустила взгляд туда, куда показывала ее трясущаяся рука. Мои глаза тут же расширились от ужаса. Вся простыня подо мной была странного, темно‑ багрового цвета. А ведь еще вечером я стелила ее на постель, и она была совершенно белой. Ну, по крайней мере, настолько белой, насколько я ее отстирала, ибо я не мастер высшего пилотажа стирки.

– Кровь? – побледнела я. Оказалось, что сон был действительно в руку. Видимо, Всевышнему надоело смотреть на мои несуразные метания и жалобы на жизнь. Он решил распорядиться ситуацией самостоятельно, и, заодно, показать мне, кто в доме хозяин. В ночь с четверга на пятницу я потеряла нашего с Митей ребенка, причем сама, безо всякой помощи медицины. По собственной, так сказать, дури, и всего за три дня до даты официально назначенного аборта, который я уже подумывала отменить. И это, к моему сожалению, был уже далеко не сон.