Глава вторая, в которой я оказываюсь по другую сторону баррикады

– И вот, когда мы уже совсем устали, можно сказать, измучились, спасая народонаселение от верной гибели…

– Ну, не надо гнать!

– Хорошо, не от гибели, а в основном от похмелья, драк и прочего ОЖ, но все равно, мы были измотаны, нам хотелось чаю с калорийной булочкой и, ясное дело, поспать хоть по полчаса, нас вдруг посылают в Бибирево.

– В пятницу?!

– Ага. Вечером. В чужой огромный район, в котором целое море старушек и алкоголиков. В общем, сама понимаешь, мы опечалились.

– Опечалились? – усмехнулась я.

– Ну, не то слово. В общем, уныние полнейшее, тем более что пробка на дороге сплошная, дачники в погоне за свежим воздухом запрудили все светофоры, все повороты. Только что по подземным переходам еще не поехали, но уже около того. На мигалки реакция нулевая, никого мы, сироты, не волнуем, кроме центральной диспетчерской, которая визжит и плюется.

– Виртуально?

– Прямо через тамагочи! Восьмое чудо света. Слушай, я тебе не надоел? Может, тебе спать надо или там на уколы?

– Ничего мне не надо. Ну, рассказывай дальше, – замотала головой я.

– В общем, мотает нас по Бибирево, как собаку на цепи. Вроде движение есть, а все на том же месте. Подстанция так же далека, как плато Фрамауер на луне. А время к полночи, и тяга пожрать становится непреодолимой.

– Спасайся, кто может! – рассмеялась я. От смеха живот немедленно заболели, и я поморщилась.

– В общем, начали мы мечтать, как бы встретить на своем скорбном подходящего пьяного избитого мужчину, немедленно нуждающегося в госпитализации. Ну, чтобы выдраться из этого чертова Бибирева. И тут видим – он. Лежит, родимый, на лавочке около автобусной остановки. Спит.

– Устал, видно.

– Ага. Не иначе. Вот тут я понимаю, что мысль материальна. Мы с Сашкой выскакиваем из кареты и под белы рученьки затаскиваем мужика в кузов. Мужик, кстати, сопротивляется, хотя сам реально пьян в стельку. Просто совершенно своих от чужих не отличает.

– А побои? – уточнила я, ибо и ребенку известно, что за одно только состояние опьянения, пусть даже и до свинского состояния, никого в больницу не принимают. Дураков нет.

– С побоями сложнее. Чистый нам пьянчуга попался, як младенчик. Просто не «алик», а лежачая реклама клерасила. В общем, казус налицо.

– И вы? – уже не сдерживая смех, кивнула я.

– Ну, естественно. Дали мужику аккуратно между глаз. Так, чисто для появления гематомы. Да ты не ржи, мы же для его же блага старались. Чтобы ему не на заплеванной лавчонке отсыпаться, а как белому человеку, на белых простынях, под капельницей! – с умилительным выражением заботы пояснил Костик, мой коллега по Скорой Помощи, с которым мы часто катались до того славного периода, когда все мои смены приватизировал Большаковский. По случайности именно Косте выпала честь увозить меня с Песчаного переулка по вызову, и теперь он, как участник событий, навещал меня, передавая приветы и апельсины от всего коллектива подстанции.

– И что мужик?

– Ну, мужик удивился, конечно, но не сильно. И недолго, ибо отрубился он от удара‑ то, – ухмыльнулся Костя. – А когда в себя пришел, уже не возражал. Лежал тихонечно.

– Н‑ да, заботливы вы, доктора!

– Подожди расслабляться, моя прелесть, это еще не конец истории о врачах‑ оборотнях в белых халатах, – сделал страшные глаза Костик.

– Не конец? Что, вам показалось мало, и вы избили его до полусмерти? Чтобы он уже никому не открыл страшной правды, как вы не дали ему спать на лавочке.

– Ну что ты! – разобиделся он. – Как можно. Наоборот. Мы набрали подстанцию, и когда Сашка уже совсем собрался сказать, что за клад мы нашли и собираемся доставить в ближайший госпиталь, как из трубки раздается: бригада – вызовов нет. На подстанцию.

– Ха! – хлопнула себя по коленке я. Впрочем, хлопок получился так себе. Сил у меня было с гулькин хрен.

– Именно! – с восторгом кивнул коллега. – То есть вместо того, чтобы напрямую поплыть к еде и, главное, горячему чаю с койкой, мы сами обрекли себя на еще одну беспонтовую госпитализацию. Ну, и как ты думаешь, какое правильное решение мы приняли?

– Только не говори мне, что вы его выкинули обратно!

– …

– Что, выкинули? Правда?

– Между прочим, не выкинули, а аккуратно положили на ту же самую лавочку. И даже бодягой обработали гематомку. Ну, а что мы должны были по‑ твоему делать?

– Не знаю даже, что и сказать. Может, дать ему денег, чтобы опохмелился? – предложила я.

– Вот еще. Денег у нас и у самих кот наплакал. Но мужик, кстати, судя по всему все‑ таки опохмелился. Потому что теперь по всему Бибирево ходят эти легенды об оборотнях в белых халатах. О нас, то есть! – Костик гордо закончил рассказ.

– Н‑ да, история. Слушай, я так соскучилась по работе, – искренне призналась я.

– Отдыхай, успеешь еще наработаться. Вот, кушай йогурты, – ткнул пальцем в увесистый пакет он. Я поморщилась. Оказывается, что потеря ребенка самым отрицательным образом сказывается на аппетите. Мне не хотелось йогуртов. Мне не хотелось парных Тамарочкиных котлеток. И печенья‑ курабье я тоже не ела. И вообще, мне хотелось, как в песне – кофе и сигареты. Странно, конечно, но, дважды пережив добровольную потерю ребенка, я не смогла принять вынужденную с той женской рациональностью, которая помогает нам пережить все. Короче, я страдала. В голову постоянно лезли мысли о том, каким бы чудесным мог оказаться этот ребеночек, если бы все‑ таки родился. Я испытывала чувство вины за то, что хотела его уничтожить. Я презирала себя за трусость. Теперь мне казалось, что было совсем не так страшно и сложно решиться на роды. Вот если бы сейчас я оказалась беременна, то уж точно бы родила.

– Знаешь, такие мысли вполне естественны для женщины в твоем положении. Но плохо, что ты ни хрена не ешь и худеешь на глазах. При твоей фигуре похудение смерти подобно, – сердилась на меня Томарочка. И сколько я ей не объясняла, что выкидыш – это весьма травматичное событие, болезненное и вызывающее разнообразные проблемы, она все равно считала, что я сама не желаю выздоравливать. Не, знаю, может и так. Я лежала в двухместной палате, смотрела в потолок и ничего не хотела. Не хотела выздоравливать, возвращаться к Полине Ильиничне, не хотела видеть разочарование в ее старых глазах. Впрочем, она не сказала мне ни слова, она всегда была достаточно тактична. Чего говорить о том, чего нельзя исправить. Она только просила меня поскорее вернуться.

– Я неважно чувствую себя.

– Может, вызовете Скорую? – волновалась я.

– Ну, уж нет. Я дождусь тебя.

– Я скоро приеду, – пообещала ей я и с этого момента стала более старательно глотать таблетки и бульон. Меня радовала мысль, что я все‑ таки нужна кому‑ то в этом мире.

Меня выписали через десять дней после того, как Костик упаковал меня в свою карету, безудержно рыдающую и истекающую кровью. Я плакала так, будто всю жизнь мечтала родить этого ребенка. И для меня самой это было необъяснимо. Доктор, седой мужчина низкого роста, с хорошеньким пивным брюшком и добрым выражением на морщинистом лице, сунул мне в руки выписку и сказал, чтобы я лучше береглась в будущем. Но меня волновало другое.

– Почему это случилось?

– Кто может сказать точно? Такая, видать, у вас судьба.

– Нет, почему именно. Я должна понимать, это была случайность или нет, – волновалась я.

– У вас остановка в развитии плода. А уж почему она произошла, мы тут в хирургии не знаем. Может, причины генетические, а может, просто неполноценный плод. Плохо другое. Привезли вас поздновато, с очень сильным кровотечением. Так что…

– Что?

– Надо проходить полное обследование, прежде чем вы захотите повторить попытку родить.

– У меня что, не может быть больше детей? – я высказала вслух свой самый страшный кошмар, который преследовал меня с самой госпитализации. Вдруг, неожиданно для себя самой, я осознала, что хочу завести ребенка. Просто мечтаю, брежу, жажду. Понимаю, что вела себя глупо, как ребенок, который долго не хотел есть кашу, а когда ее выкинули, принялся плакать от голода. Но что поделать, я и оказалась дурой набитой, которая не смогла вовремя понять своего счастья.

– Я этого не говорил. И не могу делать такие серьезные выводы, – отвел в сторону глаза мой лечащий врач. – Сначала надо обследоваться. Но, конечно, после такой операции определенные проблемы могут быть. Вам надо быть внимательной.

– Значит, могут, – моментально упала духом я. И сколько доктор не пытался привести меня в состояние боеготовности, я покидала больницу в совершенно депрессивном настроении. Знаю я, что означает фраза «надо пройти дополнительное обследование». Сама ее не раз говорила, чтобы не видеть реакцию человека, которому только что объявили приговор. И хотя дома меня не ждал муж, мечтающий родить со мной десяток румяных детишек, я чувствовала себя так, будто кого‑ то предала. Может, родителей? Паранойя в чистом виде.

Я вернулась на работу, и снова мои дни потекли своей мутной речкой, дробясь на смену, день после и день перед, и каждый из этих дней я не знала куда себя девать. На город опустилась зима, та самая, в сугробах которой мы с Митей собирались скакать после русской баньки. Время лечит, и с этим не поспоришь. Я залечила этим лекарством немало ран на своей душе. А уж время напополам с работой действовали прекрасно, и после новогодних праздников, которые я ударно отметила на смене, спасая от передозировки едой и спиртным весь наш округ, я вдруг поняла, что хочу жить дальше. Хочу не смотря ни на что. Пусть в моей жизни нет места мечте, и пусть никогда не случится какого‑ то значительного чуда, жизнь – все‑ таки огромная ценность сама по себе. И нечестно с моей стороны тратить этот дар на то, чтобы рыдать по ночам в подушку. Да, мне скоро тридцать шесть лет, и вполне возможно, что, как говорила, Полина Ильинична, скоро начнется самый длинный период, в котором вопросы любви, семьи и брака отойдут на второй план, но я могу быть чьим‑ то другом, помощником. Спасать кого‑ то. Я это могу. Так какого хрена я должна страдать? Тем более что где‑ то в самой гуще праздников я получила весьма ощутимый знак, по которому поняла, что время скорби прошло. Я получила письмо счастья.

– Что это, Маша? Тебе письмо? – с удивлением посмотрела на конверт Полина Ильинична. В последнее время, после истории с моей болезнью, она несколько сдала и сидела около телевизора целыми днями. А я так полюбила эти долгие задушевные разговоры, которыми мы раньше так часто баловали себя, отгоняя скуку.

– Знаете, это, кажется, письмо счастья, – я тоже с некоторой растерянностью вертела в руках листок бумаги, на котором было накарябано: «Если вы получили это письмо, значит вам повезло. У вас будет счастье».

– Письмо счастья? Я такие получала, еще когда была в школе, – оживилась старушка. – И что, что там пишут?

– Значит, так: «перепишите текст этого письма двадцать раз и перешлите на двадцать неизвеснтых вам адресов, и счастье придет к вам очень скоро». Бредятина! – развеселилась я. – А вы, вы свои письма счастья переписывали?

– Вот еще! – фыркнула бабуля. – Что я, дура набитая, плодить всякий почтовый мусор.

– Правда не писали? – прищурилась я.

– Правда, – она кивнула и пошамкала недовольно губами.

– Ну, тогда я тоже не буду. И правда, глупость. Единственное, тут написано, что если я не перепишу письмо, то…

– То на твою голову свалятся тридцать три несчастья. Ну, конечно! А как еще они тебя заставят заниматься этой ерундой?! Выкинь и забудь.

– Да. Вы правы, – я демонстративно бросила письмо в урну и пошла к себе. А через пару часов, когда моя бабка уже уснула перед телевизором, я крадучись пробралась на кухню и выковыряла клочок бумаги из помойки. А что такого? Во‑ первых, это единственное письмо счастья, которое я получила за всю жизнь. И пусть вся эта история с переписыванием весьма напоминает интернетный спам, я не могу себе позволить профукать представившуюся возможность.

– Это идиотизм! – злилась я сама на себя, когда переписывала совершенно бредовый текст о том, что есть счастье в пятый раз.

– Это маразм, – зевала я, когда дописывала десятое письмо.

– Значит, переписала все‑ таки! – самодовольно констатировала очевидное Полина Ильинична. Я не стала отпираться, тем более что я была поймана с поличным. Я уснула на восемнадцатом письме.

– Ну, а вдруг это правда?

– Не думаю. Но, раз уж тебе так надо распространять эту ахинею, запихни‑ ка пару конвертов в третий подъезд. К Степановне, например.

– Зачем? – не поняла я.

– А пусть и она заколебётся.

– А! – протянула я и заговорщицки кивнула.

– И, знаешь, я ведь тебя обманула! – смущенно улыбнулась Полина Ильинична. – Я тогда тоже все письма попереписывала.

– Я почему‑ то так и подумала, – ухмыльнулась я.

– Да‑ а, – она помолчала. – Только мне это не слишком‑ то помогло.

– Ну, почему же. У вас же была такая яркая, интересная и насыщенная жизнь.

– А, брось, – Полина Ильинична махнула рукой. – И, кстати, отправь‑ ка по письмецу моим племянницам. А‑ то что‑ то они какие‑ то неудачные. Может, хоть замуж повыходят.

– Не вопрос, – согласилась я. На следующий день перед сменой я завернула в третий подъезд, где, маскируясь со всей возможной осторожностью, запихнула письмо Степановне. А потом я рассовала письма с придуманными на ходу адресами домов и улиц, в несколько почтовых ящиков, стоящих на улицах, и поехала на работу. Естественно, прямо по дороге я стала думать, какого рода счастье мне следует ожидать. Может, прибавят врачам зарплаты? Но в таком случае это счастье для всего медицинского персонала, а не для меня лично. Про принца я даже не стала мечтать. А подумала, что вот Карлик вдруг оценит всю степень моего личного вклада в дело оздоровления нации, и решит вознаградить за него. Именно меня, лично. И даст указание предоставить мне, например, комнату для проживания. Я туда пропишусь, обклею ее обоями и уж точно буду счастлива до конца дней своих. Конечно, я не оставлю Полину Ильиничну. Значит, пока я ей нужна, я буду сдавать свою комнатку в аренду. Маленькая, а все же прибавка к пенсии. Я накоплю денег и поеду отдыхать на море. Там будет жарко и влажно. Я буду вдыхать морской воздух, ощущать на губах вкус соли. И еще, я вдоволь наваляюсь на горячей гальке. Может, хоть там мое сердце отогреется. Хотя, зачем бы мне это.

– Золотнянская, чего это мы спим на летучке? Почему не внемлем руководству? – вырвал меня из сладких грез голос Карлика. Я встрепенулась, посмотрела на него и помрачнела. Карлик был красным от злости.

– Простите, задумалась, – дежурно пробубнила я, подумав, что вряд ли Карлик когда‑ нибудь велит дать мне не то что комнату, но даже собачью будку около подстанции. Будки это только для собак! Тем более что у нас и так их три, из которых одну зовут Говняшка. Я и сама не захочу лаять в таком обществе.

– И о чем думы? – едко спросил Карлик.

– Ну, об этом… повышении… результатов работы…

– Ага, ага. Как интересно. О повышении, значит.

– Ну, да! – серьезно закивала я.

– Да вы бы хоть сделали так, чтобы на вас жалобы не поступали! – заорал он. Я впечаталась в стул и побледнела.

– Какие жалобы?

– А вот, читайте! Избили пенсионера! – он швырнул в меня листком бумаги. Я зашелестела взглядом по бумаге. Настоящим просим принять меры… уверены в недопустимости хамского поведения со стороны врачей скорой помощи… – Что это?

– Это я у вас должен спросить! – брызгал слюной Карлик. Он страшно не любил, когда на его персонал жаловались, да еще в письменном виде. Я продолжила свое увлекательное чтение. Оказывается, бумага была составлена одним весьма безобидным на вид старичком‑ орденоносцем, которому мы заводили сердце. В ответ на спасенную деятельность миокарда он отписал следующее: ваши сотрудники вместо того, чтобы вколоть мне необходимые препараты от болей в сердце, грубо стащили меня, ветерана войны, с кровати и бросили на пол.

– Что вы на это скажете? – делал козью морду Карлик, хотя и сам прекрасно знал, что нельзя было лечить ветерана на кровати.

– Далее они набросились на меня и стали избивать до тех пор, пока я не потерял сознание. Что за бред! Да у него была остановка! Мы его даже ДЕФОМ[11]стукнули! – призвала к справедливости я. Мои вопли, что называется, не возымели.

– Значит, прекратить! Что вы себе позволяете! Так обращаться с ветеранами, – орало начальство, а я так и видела, как оно докладывает своему начальству, что в массе сотрудников проведена воспитательная работа по факту жалобы.

– Хорошо, а как я должна была с ним обратиться. Может, надо было вежливо пожелать ему удачи и уехать? – окончательно распоясалась я. Дело в том, что на реанимационные действия такого рода мы жалобы получаем постоянно. Ну не верят люди, что по‑ другому нельзя. Особенно сами потерпевшие сердечники. Ну, а может, в тот день просто звезды так легли или у меня разум помутился от написания двадцати писем счастья за ночь. Но только вместо того, чтобы молчать и покаянно кивать, я тарахтела и бухтела, как скороварка. Чем окончательно вывела из себя своего генерала. Карлик побагровел и подытожил:

– Золотнянская – мне на стол письменную объяснительную по полученному факту жалобы. Выговор в личное дело за хамство при исполнении. И если в течении месяца на вас пожалуются снова, я поставлю вопрос о вашем служебном соответствии!

– Что? – у меня немедленно задрожали губы. Увольнение было бы для меня хуже смертельной казни. И дело уже даже не только в деньгах. Проработав столько лет на Скорой, я уже не представляла себя в другом качестве. Куда мне идти? В частную медицину? Кому я там нужна, лимита безпрописочная. В больницы? Здорово, конечно, но там зарплаты в два раза меньше, а главное – работа – скука страшная. Медленное перемалывание времени от обхода до обхода. Для нас – врачей со Скорой Помощи – спасение людей становится своего рода наркотиком. Кто‑ то слетает сразу. Но тот, кто втянулся, уже никогда не сможет отвыкнуть. Поэтому, услышав про выговор с занесением, я моментально утеряла весь свой апломб и судорожно закивала руководству как китайский болванчик.

– Вот так‑ то, – довольный произведенным эффектом, встал из‑ за стола Карлик. – Работайте.

– Есть! – мне вдруг захотелось отдать честь. Всю смену я работала, как заводная, успевая при этом механически улыбаться всем пациентам и желать скорейшего выздоровления.

– Ты чего, сбрендила? – заинтересовался водитель, понаблюдав за мной несколько часов.

– Я‑ то? Почти! – согласилась я, а про себя подумала, что если это и есть действие письма счастья, то я бы без этого точно перебилась. Однако оказалось, что не все так просто. По окончании смены я отбыла домой, чтобы там, в тиши своей комнаты посидеть над еще одним листом бумаги и сварганить пристойное объяснение по факту жалобы на меня со стороны спасенного пенсионера. Я покормила и поколола Полину Ильиничну, выслушав от нее краткие политические новости про снежные заносы в Европе (так им, гадам, и надо) и про глобальное подорожание барреля нефти (так нам, зайчикам и надо). Потом я постирала, убралась, сходила в магазин и, наконец, осела около стола, старательно перебирая фразы: «относительно вышеизложенного имею вам сообщить» (кажется, слишком вычурно) и «основываясь на рекомендациях министерства здравоохранения и собственном опыте мною была принято следующая стратегия лечения» (по‑ моему, вообще идиотизм). В общем, процесс реагирования на жалобу населения буксовал, причем по полной программе. Я уже изгрызла весь колпачок от ручки, когда в комнате раздался телефонный звонок. Я выронила ручку и перевела взгляд на телефон. Сердце неожиданно ёкнуло и укатилось к поджелудочной железе.

– Алло.

– Ж‑ ж‑ ж… – громко ответил мне аппарат. Я оторвала трубку от уха и сморщила лоб.

– Алло, – несколько увеличив громкость, повторила я.

– Алло! Маша? – раздался в трубке пугающе‑ знакомый низкий мужской голос.

– Кто это, Маша? Меня? – проскрипела за дверью Полина Ильинична.

– Нет. Это меня, – прошипела я. Но видимо, в трубке меня тоже улышали.

– А можно Машу к трубке попросить.

– Это я, – истерически прокричала я в трубку.

– Меня? – громко переспросила бабуля.

– Маша? – спросил голос.

– НЕТ! – ответила я бабуле.

– А Маша дома? – окончательно запутался голос. – Может, перезвонить позже.

– Да это я. Митя, ты? – спросила я еле слушающимся голосом и почувствовала, что из глаз текут слезы.

– Привет, Маша. Как ты? Я скоро приеду в Москву. Может, увидимся? Тетка сказала, ты лежала в больнице. Что случилось?

– Ох…, – запнулась я. – Это, знаешь, не телефонный разговор.

– Так я и хочу к тебе зайти, если ты не против, – мирно пояснил Митя. Он говорил так, словно бы между нами не было того тяжелого разговора. И будто мы в последний раз разговаривали вчера, а не почти полгода назад. И надо признаться, меня это только радовало.

– Что ты! Я только об этом и мечтаю! Скорее приезжай, а то я без тебя тут совсем одичала и не знаю, как дальше жить! – именно так я хотела ему ответить. И, наверное, сказала бы, если бы не многолетняя выдержка, полученная в ходе спасения злых пенсионеров. Поэтому я набрала побольше воздуха в легкие и по возможности спокойным голосом ответила:

– Митя, я буду рада тебя видеть. Конечно же, заходи.

– Ну, договорились, – радостно ответил он. – До встречи.

– До встречи! – не сдержалась, и очень‑ очень тепло сказала я. Ничего не поделаешь, слабость характера. А еще, едва я только повесила трубку, как пустилась кружиться по комнате и хлопать в ладоши.

– Что случилось? – растерялась Полина Ильинична, которую я тоже пару раз крутанула в танце.

– Оно работает, Полиночка Ильинична. Работает!

– Что? – вылупилась на меня, как на психа, она. И, в целом, была права.

– Письмо счастья, естественно! – рассмеялась я.