Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Ничего не произошло
N-ская дивизия обратила на себя внимание диктатора, он верно оценил еекак одну из лучших и надежнейших частей. N-ской дивизии верховным правителембыло пожаловано георгиевское знамя и срок стоянки в резерве продлен еще наполмесяца. По случаю такого радостного события, как получение георгиевскогознамени, в дивизии был устроен праздник. Почти все офицеры и солдатыпринимали эту награду как должное, были весьма довольны и польщены.Некоторые же смотрели на это дело совершенно с другой стороны. Барановскийбыл из числа тех, которые посмеивались в душе над хитростью Колчака, такловко сменившего у N-ской дивизии ненавистное красное знамя на полосатое, желто-черное, георгиевское. Злые языки говорили, что если бы у N-цев былобелое знамя, то адмирал, пожалуй, и не надумал бы наградить их георгиевским, а тут уж волей-неволей пришлось, так как нельзя же было терпеть дольше, чтобы в армии его высокопревосходительства было проклятое красное знамя, этот символ борьбы раба за свое освобождение. Праздник прошел оживленно, весело не потому, конечно, что солдаты были особенно рады высокой награде, апотому, что всем была известна приятная новость о продлении срока стоянки врезерве. После всех церемоний, богослужения, парада и дефилированияцеремониальным маршем N-цы получили армейские подарки -- сигареты, какао, рыбные консервы и консервированные сосиски. Какао было получено в большихбанках, для выдачи его рассыпали в бумагу, и от этого произошло немалокурьезных недоразумений. Некоторые солдаты, не попробовав и не узнав, чтоэто им выдали, приняли какао за перец, высыпали его в суп, а потом ходили ижаловались, что у американцев ужасно скверный перец без запаха и совсем негорький. Расходились с парада с песнями. Мотовилов и Барановский, отправив своироты с помощниками, стояли на углу главной улицы, смотрели на проходившиемимо части дивизии. Татарский батальон пел по-своему. Песня татар былапохожа на ворчание большого зверя. Временами она переходила в злобный шепот, затихала и вдруг разрасталась в рев, звенела сталью кривых мечей и кинжалов. Афисер погон кайса (*) (* Офицер погоны надел) Больше Барановский с Мотовиловым не могли ничего понять. Словасливались в сплошную тарабарщину. Ал-а-ла-ла-ла-ла-ла! -- Вот у этих не сорвешься, брат. Хорошо дерутся. Мотовилов разглядывалскуластые, широкие лица солдат. -- Ну, тоже аллаяров(*) порядочно и среди них есть, -- возражалБарановский. (* Аллаяр -- ругательное слово для татарина. Дословно перевести --разбитый бог.) -- Меньше, чем в чисто русских частях. Учебная команда шла редким, широким шагом. Концы штыков стояли надголовами солдат ровной щетиной. Калинушку ломала, ломала, ломала, ломала. Чубарики чубчи ломала. Учебники ногу держали хорошо. Ряды их не гнулись. Дистанция междуотделениями была отрезана, как по мерке....ломала, ломала, ломала. Было что-то широкое в этой песне, спокойное и ленивое. Барановскийстоял, слушал, и в его воображении встали залитые солнцем тучные заволжскиестепи, необъятные поля спелой пшеницы и тишина над всем этим простором.Тихо, жарко, нет мыслей и желаний....бросала, бросала, бросала, бросала. Первая рота третьего батальона шла со своей песней. Вдоль по линии Кавказа, Там сизой орел летал, Православный генерал... Мотив был немного смешной, прерывистый. Стрелки пели заикаясь, спотыкаясь на каждом слоге. В-д-о-л-ь по лини-и-и-и Кав-каза Легкая пыль поднималась из-под ног роты. Солнце грело сильно.Барановский снял фуражку и задумался, слушая четкий шаг, старые, знакомыеслова песни. Он почувствовал себя перенесенным в обстановку мирного времени.Ему начинало казаться, что он не в Утином, в сорока верстах от фронта, агде-то далеко в тылу, что вообще даже нет войны, ни красных, ни белых. Правосла-а-авный генера-а-ал Нам такой приказ давал. " Ничего не произошло. Ни революции, ни войны, ничего нет", -- думалофицер. Мотовилов говорил: -- Приятно, Иван, все-таки посмотреть на наших добровольцев.Дисциплина, порядок. И всем им это нравится. Ведь они и восстание-то поднялиза порядок. Их борьба -- это бунт против анархии. Мне почему-то хочетсясравнить наши части и шатию Керенского. Помнишь? На солнце ничем не сверкая, В оружьи какой теперь толк? По улицам пыль поднимая, Идет наш сознательный полк. Мотовилов восстанавливал в памяти пародию на песню гусар. Марш вперед, трубят в поход, Вольные солдаты. Звук лихой зовет нас в бой, -- Не пойдем, ребяты. -- Сволочь! Надо было переложить этот всероссийский кавардак. Как метковсе-таки, Иван, здесь схвачены яркие черты керенщины. Это -- самый ее сок, душа. Не пойдем, ребяты. Что нам родина, честь нации. Все к черту, всепустяки. Слава богу, больше этого нет и не будет. Хорошо. Любо посмотреть. Мимо шла комендантская команда. Права-а-аславный генер-а-а-а-л. На другой день после праздника зашел к Барановскому за деньгами местныйкузнец, ковавший ему лошадь. Барановский с Фомой и Настей сидели за столом ипили чай. Офицер предложил кузнецу стакан чаю. Кузнец был очень удивлентаким приемом и стал отказываться, называя Барановского " ваше благородие".Барановский смеялся, говоря, что родился ничуть не благороднее его, апросто, как и все. -- Брось ты это, дядя, а зови-ка меня просто Иваном Николаевичем. Кузнец недоверчиво крутил головой. -- Да ты чего, Никифор, ломаешься? -- сказала Настя. -- Садись, выпейстаканчик. Он у нас простой. Садись! Она перевела свои сияющие лаской глаза на офицера. Никифор положилшапку, перекрестился на передний угол и нерешительно сел на край стула.Настя налила ему чаю в чашку с золотыми разводами и надписью " В день ангела" и подвинула крынку густого, жирного молока. Барановский, указывая на мешочекс сахаром, предложил гостю: -- Пожалуйста, с сахаром. Кузнец махнул рукой. -- Мы уж отвыкли от него, спасибо. Забыли уж когда и пили-то с ним. -- Ну вот теперь попейте. Никифор налил чай на блюдечко и стал пить, откусывая сахар маленькими, чуть не микроскопическими кусочками. Выпил чашку и, подавая ее Насте, вспомнил: -- А я, однако, наврал вам насчет сахару-то. Ведь недавно я пил с ним.Вот как красны-то у нас были, так угощали. Барановский обрадовался. -- Как у вас тут, интересно, красные жили? Расскажите, что они говорилипро нас, про войну, вообще, какие у них порядки? Никифор замялся, начал говорить общие фразы: -- Известно, чего говорили, как уж враги, так, значит, враги. Настя резко обернулась к кузнецу: -- Ты, Никифор, не мнись, а говори толком, что, как и чего. Не гляди нанего, что он в погонах, он хоть и офицер, а вовсе не белый. Фома, ничего не знавший о той перемене взглядов, какая произошла уБарановского в последнее время, не подозревавший о его близости с Настей, фыркнул и опрокинув свой стакан, закатился долгим смехом. Ему было оченьсмешно, что Настя называла его командира не белым. Он смеялся над глупостьюдеревенской бабы. -- А ты, Фома, не фыркай. Не понимаешь ничего и молчи. Ишь, раскатился, -- прикрикнула на него Настя. Фома, видя, что командир молчит, не поддерживает его, не останавливаетхозяйку, немного обиделся: -- Конечно, вы много понимаете. Вам сверху-то видней. Фома закурил и вышел на улицу. Никифор молча дул в блюдечко. Настяопять обернулась к нему: -- Слышишь, Никифор, нечего сопеть-то. С тобой, " как с человеком, хотятпоговорить, а ты, как медведь -- молчишь. -- Я тебе, Иван Николаевич, прямо скажу, -- обратилась она кБарановскому, -- этот кузнец у нас первеющий большевик в селе. Сейчас он, видишь, христосиком прикинулся и на икону крестится и тебя вашим благородиемназывает, а послушал бы ты, как он этих ваших благородий-то прохватывал. Окрасных порядках он очень даже хорошо знает и все может тебе рассказать. Кузнец перестал пить чай, побледнел и заспешил с оправданиями: -- Ты что, Настасья, белены, что ли, объелась, какой же я большевик? Неужто вы бабьей болтовне доверите, ваше благородие? Барановский стал успокаивать его, говоря, что никакого значения словамНасти он не придает и что ему безразлично, кто он -- большевик или нет, аему важно только и интересно познакомиться с порядками у красных. Долго говорил офицер, стараясь осторожно подойти поближе к кузнецу, вызвать его на откровенность. Никифор, видя, что офицер не арестовывает его, не кричит, не ругает, а говорит ласково, тихо, стал успокаиваться. И Настяопять принялась убеждать его, чтобы не боялся, смеясь уверяла, что беленыона не объелась. Никифор неуверенно начал говорить. Скажет слова два, помолчит, выпьет блюдечко чаю, опять заговорит. Барановский умелоподдерживал разговор, и мало-помалу кузнец увлекся, принялся с жаромрассказывать офицеру о всем, что пришлось ему увидеть и услышать у красных. -- Там, я вам скажу, порядок так порядок, -- горячился Никифер. -- Ужэтого баловства никакого нет. Чтобы там крестьянина обидеть, даром чтовзять, боже упаси. А если какой найдется охальник, так сейчас его к стенке.Очень строго насчет этого. Ну, с командирами они как с товарищамиобращаются, так и называют -- товарищ командир. Но уж в строю, командир каккомандир. Приказал, и кончено. Насчет обмундирования у них не больно важно.Супротив вашего им далеко. У вас, посмотришь, солдаты как купцы одеты, иподарки им, и всякая такая штука. Хоть сегодня я посмотрел: на праздникечего только не надарили им. Сразу видать, что у вас богачи, миллионщикиделом-то всем ворочают, хотят народ-то, задобрить, подкупить, чтобы онзначит, за них стоял. У красных насчет этого потуже. Правда, харч у ниххороший, но до вашего далеко, потому у них за спиной голодная Рассея, тамведь тоже всех накормить надо. А насчет всего прочего взять-то им негде, потому там все бедняки дерутся и управляют государством-то сами рабочие икрестьяне. Известно, нашему брату откуда взять такое богатство? Может, когдавойна кончится, наладится работа на фабриках, и все будет, а пока чтотуговато, -- обстоятельно объяснял кузнец. -- Дерутся они, значит, заосвобождение этой самой пролетарии от буржуазии. Хотят жизнь по-новомуустроить. Барановский слушал внимательно. -- А скажите подробнее, как они это хотят жизнь-то по-новому устроить? Никифор многозначительно поднял палец кверху: -- О, это у них очень умственно, планно так разработано. Только не всеони так-то говорят, а есть у них партейные, коммунисты, так вот они всесказывают насчет этой коммунии, новой-то жизни. Говорят, дескать, мол, междулюдями не должно быть никаких войн, ссор и боев. Все, мол, должны жить вмире, а пока, дескать, существует всякая собственность, то будетсуществовать зависть, а раз зависть, то и вражда, и брань, и драки. Каждомуведь захочется иметь больше да лучше. А они вот и хотят собственность-тоуничтожить, сделать всех вроде как бы пролетариатами, а имущество разное --землю, скот, фабрики, заводы -- все сделать обчественными. Оно так умственнои выходит: и будто нет у меня ничего своего и есть все, потому я имею правовсем с общего, так сказать, котла пользоваться. И никому не завидно, потомувсе равны и у всех все поровну есть. А коли недород какой случится, колихлеба не будет, то уж у всех его не будет, а не то что раньше: один с голодупухнет, а другой от обжорства жиреет. -- Ну, а как они работать-то думают, скажем, хоть на фабрике? Какприбыль делить думают? -- У них прибыли этой, значит, никакой нет, а есть только материал, который изготовляют, и уж этот-то материал и делят всем. А работают всесообча, всем обчеством, коммунией-то, значит, и сообча всем пользуются. Имного, говорят, в Рассей этих у них коммунии развелось и живут, сказывали, согласно все, как одна семья, потому распорядок весь умственно, планносделан. Барановский смотрел на смуглое, со следами копоти лицо кузнеца, на егосерые, умные глаза, слушал его голос, сильный, звучащий ноткаминепоколебимой веры в новую жизнь, в " коммунию", и в его пылком воображениираскрывались грандиозные картины жизни нового прекрасного мира. Кузнец ушел. Настя принялась убирать со стола. Барановский сидел вглубокой задумчивости, разбираясь в массе мыслей, возбужденных отрывочнымирассказами Никифора. Офицер теперь представлял себе более ясно, что красныеидут за определенную идею, за осуществление идеалов социализма, и сейчас же, делая сопоставление, разбираясь в том, за что дерутся белые, Барановский ненаходил подходящего ответа. Слишком разнокалиберен был состав как белойармии, так и вообще людей, в той или иной степени причастных к борьбе скрасными. Одни думали, что идут за революцию, какую -- неизвестно, другиешли определенно за реставрацию монархии, третьи -- черт знает за что, четвертые--просто потому, что их силой гнали в бой, потому что неразбирались, на кого поднимают руку. Барановский всем существом своимчувствовал, что больше он не в силах идти на фронт, и ломал себе голову, какбы избавиться от скверной роли, навязанной ему судьбой, руководителя, инструктора убийства, истребления себе подобных. Подошла Настя, села рядом, положила ему голову на плечо. Он обнял ее. -- Милый, не ходи ты на войну, -- начала Настя, -- убьют тебя там. Да иза кого ты пойдешь драться? За что? А с кем? Ведь ты сам говоришь, что украсных порядки хорошие. Не ходи, дорогой ты мой, останься у меня. У насмужики народ дружный, спрячем тебя, никто не найдет. А как красные придут, вот ты и свободен будешь. -- Я давно об этом думал, Настя. У меня даже хранится приказ Троцкого, где он говорит, чтобы всех белых перебежчиков принимали и делили бы с нимихлеб-соль. Там у него есть такая фраза: " Увидев, на чьей стороне правда исила, не только солдаты Колчака, но и многие из его офицеров будут честноработать в Советской Республике". И вот я думаю бежать к красным и боюсь.Ведь и ваши-то крестьяне, пожалуй, чего доброго, выдадут, если здесьостаться? -- Голову даю на отсечение -- не выдадут. Барановский задумался, горькоулыбнулся. -- А ты думаешь, красные-то меня так и примут с распростертымиобъятиями? Как же. Троцкий-то пишет хорошо, а как масса-то красноармейскаядумает? Скажут, золотопогонник, и поставят к забору. Наетя молчала, и слезинки быстро капали у нее из глаз. Она сильнопривязалась к Барановскому, полюбила его: он был первый у нее в жизнимужчина, который подошел к ней по-человечески. Ей нравились его мягкость идоброта. Настя никак не могла понять, за что бы красные могли расстрелятьБарановского, когда он такой хороший и совершенно не похож на белого.Барановский, мучимый сомнениями, начал ходить из угла в угол. Настя сидела, низко уронив голову, и плакала. Барановский в сотый раз мысленно повторял, что против красных он идти не может. Но где выход? Сдаться в плен -- опасно.Сбежать и от красных, и от. белых, но куда? Барановский нервно хватался заголову и бегал по комнате. Для молодого офицера наступили мучительные днисомнений и колебаний. Время летело быстро. Срок отдыха дивизии близился к концу. Офицеры вполку развлекались как могли. Ко многим из них приехали жены, вызванныетелеграммами. В местной школе часто устраивались семейные вечера с танцами, картами и выпивкой. Скуки ради флиртовали все отчаянно. Подпоручик Петин былудостоен высоким вниманием самой супруги командира полка. Молодой офицерходил, как обалделый, опьяненный своим успехом. О своей победе Петинрассказывал в среде товарищей с бахвальством мальчишки, примешивая к этому инекоторую долю серьезных соображений материального характера. Зеленыйподпоручик мечтал уже об аксельбантах адъютанта и весьма недвусмысленнонамекал, что его, пожалуй, скоро представят в поручики. Офицеры завидовалиему и злились и мстили тем, что во всеуслышание говорили о его связи сЛарисой Львовной, женой командира полка. Но не одна Лариса Львовна сталапредметом злых сплетен и нападок досужих болтунов. С женами других офицеровобстояло не лучше. Жена командира восьмой роты была замечена в весьмавольной позе с командиром второго батальона. Жена командира второгобатальона часто уединялась с командиром первого батальона. Командир восьмойроты почему-то перестал охотиться, а в рощу стал ходить с женой начальникахозяйственной части, и так далее в этом роде. Сложная любовная интригапереплела весь полк. Люди, не интересовавшиеся любовными утехами, подвизавшиеся на зеленом поле, в объятиях зеленого змия, не раз, сидя закартами, говорили, что за время этой стоянки в резерве в полку все сталиродными. Все происходившее в полку ие ускользало от внимания местныхжителей, крестьян, и они, посмеиваясь, говорили о том, как весело ибеззаботно живут господа, и очень удивлялись, что они отбивают друг у другажен. -- Точно нарошно, сговоримшись, все это они делают, -- недоумевалимужики. -- Один ахвицер отбил у другого жену, ан, смотришь, и у няво-то своя сдругими улетела. Чудеса! Кузнец Никифор, сердитый и черный, стоял среди кучки односельчан иговорил, что никакой в этом потехи нет, а что крестьянину даже противносмотреть иа все эти гадости. -- Ты целый день горб гни, а они только пьянствуют, баб друг у другаворуют да хлеб переводят, а откуда они берут его? С чьего поля? Все с нас, дураков. Эх, так бы я их всех. У-у-у! Никифор сжал кулаки и грозил в сторону школы, откуда неслись звукивеселых танцев. Срок отдыха истек, и дивизию потребовали на фронт. В день выступленияиз Утиного N-цев подняли до рассвета. Ночь была холодная, ветреная, шелмелкий, затяжной осенний дождь. На улицах нога вязла в липкой и жидкойгрязи. Люди зябко кутались в поднятые воротники шинелей. Мотовилов со своейкомпанией стоял на крыльце ротной канцелярии, дожидаясь, пока фельдфебельвыстроит роту. Оделся он немного щеголевато, легко, не по сезону, холодпробирал его, но он был в хорошем настроении и, чтобы согреться, мелкоприплясывал на крыльце, подпевая себе вполголоса: Кто народу дал свободу? Кто его вывел из тюрьмы? Остальные офицеры тоже прыгали с ноги на ногу. Солдатики, ваши братики Московские шулера. Кто с кухарками флиртует? Кто их жарко так целует? -- продолжал Мотовилов. -- Первый батальон, смирна-а-а, господа офицеры! -- заревелбатальонный. Офицеры вытянулись. -- Господа офицеры! Здорово, лихие N-цы, -- поздоровался командирполка. Сонными голосами, вразброд ответили N-цы. Настя не вышла на улицупровожать Барановского, боясь, что ее слезы заметят односельчане. Онипростились дома. Настя, глухо рыдая, припала лицом к окну, не сводила глаз стемного силуэта офицера. Она видела сквозь тяжелую муть рассвета, как Фомаподвел ему лошадь, как он сел в седло. В ушах ее долго звенели последние егослова: " Девятая рота, шагом марш! " А в глазах мелькали сгорбившиеся, озябшиефигуры солдат, тяжело шагающих по вязкой и глубокой грязи улицы.
Данная страница нарушает авторские права?