Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Злой старик
Эпидемия тифа усиливалась. Истощенные, измученные тяжелым отступлениемлюди валились под ударами болезни, как мухи. Лекарств не было. Лазареты, летучки, околотки перестали работать. Заботиться о больных и раненых никтоне хотел, так как каждый думал только о себе, каждый думал только о том, какбы выбраться целым и невредимым из страшного потока пьяных, грязных, вшивых, больных, озверевших людей. Смердящие зловонием гниющих ран, кишащиепаразитами люди в слепом безумии бежали на Восток. Барановский захворал возвратным тифом и ехал то в полном сознании, тобредил целыми сутками. Мотовилов остался совсем один. Закутавшись в доху, ончасами неподвижно сидел в санях, угрюмо смотря на бесконечную дорогу.Скверные мысли вертелись в голове офицера. Иногда у него являлось острое, раздражающее желание взять револьвер, приложить холодное дуло к виску исразу перестать думать, чувствовать, жить. Рука тянулась к деревяннойрукоятке нагана и, едва коснувшись ее, отскакивала в сторону, какобожженная. Мотовилов вздрагивал, легкий холодок знобящими мелкими волнамипробегал по телу. В воображении всплывали картины смерти. Офицеру былоособенно противно, что с него, когда он умрет, снимут теплую доху, полушубок, обмундирование, может быть, даже и белье и самого, голого, беспомощного бросят на снег или стащат в яму и наскоро забросают мерзлымибольшими комьями земли, которые своими острыми, угловатыми краями врежутся внего и раздавят своей тяжестью, расплюснут, как лепешку. " Не хочу", -- мысленно говорил Мотовилов и тоскливо вглядывался втемнеющую даль зимнего вечера. Деревни еще не было видно, но она была уже близко; офицер угадывал этопо тому особенному нервному беспокойству, которое вдруг овладело всемиедущими. Мотовилов подозвал Фому: -- Фомушка, не зевай. Насчет квартиры постарайся. -- Никак нет, не прозеваем, господин поручик. Вестовой быстро стал обходить и обгонять подводы, торопясь попасть наголовные сани. Въехали в деревню. Фома успел найти квартиру. Быстро завернулон свой обоз в первый переулок и, остановившись у первой угольной избы, сталприглашать Мотовилова осмотреть помещение. Мотовилов пошел. Фома, провожаяего, говорил: -- Она, хвартера-то, ничаво, только упокойница тутока есть. Задняя половина избы была забита солдатами, сидевшими плотной массой наполу. Воздух, спертый и тяжелый, пропитанный едким табачным дымом, снепривычки захватывал дыхание. Кто-то курил, и огонек цигарки освещалвспышками света рыжие усы и кончик носа. Скрипела люлька, и женский голостянул заунывную, однообразную песню: -- А-а-а-а-а-а-а! -- Затворяй дверь. Холодно. О-о-о-й, о-о-о-й. Холодно, -- заныл больнойсолдат, едва офицер с вестовым вошли на порог. Фома открыл дверь в горницу. В переднем углу на высокой скамье безгроба лежала мертвая старуха. Прерывистый, дрожащий свет лампадки освещалстрогое восковое лицо со сжатыми губами и заострившимся носом. Один глазпокойницы был закрыт, другой сверлил вошедших неподвижной острой чернойточкой своего зрачка. Мотовилов отвел взгляд в сторону. Горница была пуста.Никому, видимо, не нравилось соседство со старухой. -- Ни черта, -- сказал офицер вестовому.-- Тащи сюда Колпакова иБарановского. -- Холодно, холодно. О-о-о-й, ох, ох, -- застонал опять больной. Барановский был в сознании. С усилием передвигая ноги, вошел он в избу, опираясь на руку вестового. Колпаков лежал в беспамятстве. Его внесли наруках. В горницу стали набираться солдаты. Зябко ежась от холода, тихосадились они на пол, плотно прижимаясь друг к другу. Фома принес банкунаполовину отогретых консервов и кусок грязного, закопченного хлеба. -- Извините, господин поручик, закоптил хлеб-то маленько. Дров нет, нанавозе да на соломе разогревал. Мотовилов махнул рукой. В избе кроме двухспальной кровати с кучейспавших на ней ребятишек и скамьи, занятой покойницей, ничего не было.Офицер посмотрел кругом, ища места, где бы можно было поужинать. Мертваястаруха была невысокого роста, конец длинной скамьи, на которой она лежала, оставался свободным. Мотовилов решительно поставил банку на скамью, вынулскладную вилку и принялся закусывать, стараясь не смотреть на новыеостроконечные чулки старухи. -- Ваня, а ты не хочешь поесть? -- спросил он Барановского. Барановский молчал, вглядываясь равнодушным взглядом в лицо покойницы. -- Все сдохнем, -- глухо сказал он. -- Они не хотят, господин поручик. Я предлагал им. Кушайте одни, --ответил за Барановского Фома. Колпаков плакал в бреду, как мальчик. -- Иван Иванович, за что вы мне двойку поставили? -- умоляющим голосом, всхлипывая, спрашивал больной. -- Ведь я же знаю все наречия на ять. Колпаков бормотал, как школьник, хорошо выученный урок: -- Возле, ныне, подле, после, где, отменно, вне, совсем, вдвойне, втройне, вчерне, наедине. Иван Иваныч, я и на е знаю, поставьте мне три, нухоть с минусом. Иван Иваныч, -- молил больной офицер.-- Вовсе, прежде, еще, крайне, втуне, вообще. Коренные слова знаю, знаю, -- вдруг весело закричалКолпаков и зачастил: -- Белый, бледный, бедный бес побежал за редькой влес... Ой, папа, не бей! Я не останусь на второй год. Я выдержупереэкзаменовки. Больной снова заплакал. Мотовилов молча ел. Бред Колпакова напомнил емуто время, когда он учился в кадетском корпусе. Офицер вспомнил, какблестящим кадетом с погонами вица щеголял он на институтских балах, кружаголову наивным, доверчивым институткам. " Фу, черт, в такой-то дыре бал вспомнил", -- подумал Мотовилов, отгоняяот себя неожиданные воспоминания. Колпаков приподнялся на полу, сел и блуждающим взглядом обвел комнату.Заметив покойницу, больной вздрогнул, с ужасом отшатнулся и закричал дико, громко: -- Я жив, я жив. Зачем меня с мертвецами положили? Ха-ха-ха, --истерически захохотал он. -- Хороши друзья, живого человека схоронили. Яживой, а они меня в одну яму с мертвецом столкнули. Не хочу я умирать.Возьмите меня отсюда. Жить! Жить! Фома стал успокаивать больного. Офицер, не умолкая, истерично кричал: -- Жить! Жить! Жить! Разбуженные криком, проснулись, завозились на полу солдаты, заплакалребенок. Заскрипела люлька: -- А-а-а-а-а-а-а! Мотовилов раздраженно нахмурил брови. -- Фома, сию же минуту с Иваном вытащите эту старуху на двор. Хозяйка, услышав приказание офицера, перестала качать люльку, слезла спечи: -- Что вы делаете? Крещены вы аль нет? Мертвому и то спокою не даете, -- запротестовала женщина. Офицер посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом. Хозяйка как-то сразузамолчала, глаза у нее испуганно раскрылись. Старуху вынесли на двор, положили около избы, прямо на снег. Колпаковуспокоился, пошарил вокруг себя руками, нащупал горячее лицо спящего солдатаи, ложась, улыбнулся. -- Живой. И я живой. Мотовилов лег на освободившуюся скамью. Ночью шел снег с ветром.Старуху почти всю занесло. Из-под сугроба торчали только ее ноги востроконечных чулках, острый нос и замерзший глаз. Мотовилов утром, выходяиз избы, взглянул на мертвую и отвернулся, потом дорогой у него все стояли вглазах чулки с острыми носками и космы седых волос, как пудрой, пересыпанныеснегом. Офицер ехал и считал, сколько верст осталось еще до Читы. Считалдолго, путался, забывая расстояния от одного города до другого. К счетуверст примешивался счет пройденных деревень, городов, счет убитых и раненыходнополчан. Погода была теплая. Нежно ложились на лицо мягкие снежинки.Мотовилов стал дремать. Проснулся он, когда было уже совсем темно. Батальонподходил к большому селу, пылавшему багровым заревом десятков костров. Улицысела были забиты обозами. Люди черными, мятущимися тенями мелькали на яркомфоне огненных языков. N-цы с трудом проехали по главной улице и остановилисьна площади, сплошь загроможденной санями, лошадьми, орудиями. Площадь былався в огнях. Сотни людей копошились у костров, готовили ужин, чай, таялиснег, грелись, закуривали, дремали. Мотовилов остановился с батальоном внерешительности среди площади у самой церкви. К вечеру стало подмораживать, подул холодный ветер. Ночевать на улицене хотелось. Ехать дальше не было сил, да и надежды на то, что в следующейдеревне будут квартиры. Церковь была не заперта, внутри ее мерцал огонь.Мотовилов вошел, снял шапку. Старый дьячок гнусаво читал псалтырь над двумяпокойниками. Несколько свеч дрожащими, прыгающими бликами играли на позолотеиконостаса, освещая суровые лица святых. -- Вскую шаташася языцы и людие поучашася тщетным, -- бормотал дьячок. Офицер подошел к нему: -- Скажите, отче, как у вас тут, в церкви, переночевать можно? Случалось, ночевали здесь наши? Дьячок остановился и, поправляя очки, сказал: -- Случалось, клали здесь раненых. -- Ну вот, так и мы, значит, с больными остановимся. Дьячок не ответил, уткнулся в псалтырь. -- Отступите от меня вси делающие беззаконие...-- точно упрекомМотовилову звучали строки псалма. Офицер постоял немного, посмотрел на спокойные лица покойников, сам незная для чего перекрестился. Выйдя к своим, приказал заехать в церковнуюограду. -- Кашевары, живо ужин. Кто свободен, заходи в церковь. Фома, тащитебольных и вещи. Офицер вернулся в храм. Прошел вдоль стен, осмотрел все углы -- мебелине было. Зашел в алтарь, чиркнул спичку: за престолом стояли два широкихдивана, два кресла и стол для просвирок. -- Отлично, здесь и расположимся, -- решил Мотовилов. Фома с Иваном внесли Барановского. -- Сюда, сюда, Фомушка. И его и Колпакова на диваны положите. Здесьвот, -- офицер отворил правую дверь алтаря. Стали входить солдаты,, большинство не снимало шапок. За долгий путьлюди перестали разбираться в том, где они останавливаются, важно было толькопопасть в теплый угол. Шаги вошедших глухо стучали под сводами храма.Трепетали, колебались огоньки свеч. Неприветливо смотрели сверху темные лицаикон. Дьячок перестал читать, обернулся назад и, укоризненно покачиваяголовой, прогнусил: -- Шапки-то снять бы надо, господа. Не в кабак ведь пришли. Солдаты сконфузились, неловко стали снимать папахи, креститься.Мотовилов вынул из чемодана свечку. -- Господин поручик, печку бы затопить надо, да дров нет, -- обратилсяк нему Фома. Офицер задумался. -- Вот что, Фомушка, -- решительно сказал он. -- Там около входа естьсвечной ящик и стойка. Бери топор и руби их. Вот тебе и дрова, а будет мало, так вот эти книги сожжем. Мотовилов показал на большую кучу книг, сложенных в углу алтаря. Фомазаработал топором, подняв страшный треск и грохот в церкви. Дьячок взглянулна солдата, всплеснул руками и побежал в алтарь: -- Господин офицер, что вы делаете? Храм божий рушите. Мотовилов посмотрел на тщедушного рыжего человека в черном подряснике. -- Ах ты, кутейник, блинохват паршивый, тоже еще учить меня хочешь, чего мне делать. Брысь отсюда! Дьячок, испуганно крестясь, вышел из алтаря, Фома затопил печь. Бойкиеязычки огня быстро лизали полированные сухие доски. -- А ну-ка, Фомушка, прибавь книжечек-то. Светлее будет. Вестовой стал тискать в печь псалтыри, часословы, молитвенники, старыепоминания. Мотовилов подвинул кресло к самой печке и, грея ноги, сталнаблюдать за огнем. Какая-то книга развернулась и, корчась от жару, смотрелана офицера черным узором своих строк. -- Древле убо ел несущих создавый мя и образом твоим божественнымпочтый, преступлением же заповеди паки мя возвративый в землю, от нея жевзят бых... -- читал Мотовилов в горящей книге. " Это как же понимать? -- соображал офицер. -- Значит, сдохнешь, сгниешьи обратишься в землю. Так, это правильно, но до этого еще далеко. Нужно ещепожить". Фома принес ужин. Мотовилов сел к столу. Кто-то с силой хлопнул входнойдверью и застучал по полу мерзлыми сапогами. В алтарь вошла женская фигура, закутанная в оленью шубу. -- Здравствуйте, офицерик, -- обратилась она к Мотовилову и, снимая сголовы длинноухий сибирский малахай, бойко заговорила, как старая знакомая: -- А мы ехали, ехали, перемерзли все. Думали в селе где-нибудьостановиться -- все занято. Смотрим, в церкви огонь и люди ходят, ну и мысюда. А я вот, видите, как бабочка, к вам прямо в алтарь на огонек изалетела. Женщина села в свободное кресло и засмеялась, сверкая большимиблестящими глазами. - Как, не обожгусь тут я у вас, не опалю около огонька-то вашего своикрылышки? Что-то лукавое бродило по лицу незнакомки. Мотовилов вскочил с кресла. -- Ах, черт возьми, да вы не из робких, видно. Разрешите представиться, -- офицер сделал легкий поклон и подал руку. -- Подпоручик Мотовилов. Маленькая, крепкая ручка ответила: -- Сестра милосердия Воронцова. -- Ваше имя? -- Антонина Викторовна. -- Великолепно, Антонина Викторовна, значит, мы ужинаем вдвоем? -- У вас ужин? Отлично. А у меня есть вино. Я сейчас. Воронцова вышла на амвон и закричала сильным грудным голосом на всюцерковь: -- Николай, Николай, вы здесь? -- Здесь, -- ответил сильный бас. -- Принесите мою корзинку сюда да вносите скорей больных. Барановский начал бредить: -- Таня, на вашем платье кровь. Таня, Таня, смотрите, каждый ваш шаг, каждое движение оставляет за собой кровавые следы. Что такое, вы вся вкрови? А ваши ручки? Боже мой, вы убили кого-то? Таня, Таня, что вынаделали? Воронцова вернулась. -- Кто это звал меня? -- спросила она. -- Это больной в бреду. Не вас, а Таню. -- А, больной. Ну, а вы не больной? -- Нет, -- сказал Мотовилов и засмеялся. -- Так чего же вы стоите, как соляной столб? Помогите мне раздеться. Мотовилов засуетился, стал снимать с Воронцовой шубу и, заметив еекрасивые золотистые волосы, пропел вполголоса: Люблю я женщин рыжих, Нахальных и бесстыжих. Антонина Викторовна выскользнула из мехов и погрозила офицеру.Мотовилов ловко поймал ее руку и поцеловал. Вестовой внес в алтарь корзину.Воронцова вынула из нее большой флакон прозрачной жидкости, показала ееМотовилову. -- Это spiritus vini cum formalini. Поняли! Винный спирт с формалином.Чистого нет. Ну, да и этот не вреден. От формалина только легкая застопоркасердечных клапанов может быть, и все. Сели за стол. Захлопали входные двери: вносили больных. В церкви сталошумно. Дьячок перестал обертываться и возмущаться, ровным, гнусавым голосомчитал псалтырь. Церковь стала наполняться. Входили все новые и новые люди.На полу уже негде было ступить. Дьячка стиснули со всех сторон спящие, больные солдаты. Люди черной копошащейся массой лежали на полу. Кое-ктокурил. Больные кашляли, плевались, бредили, метались в жару, вызывая злобнуюругань и тычки здоровых соседей. Здоровые, раненые -- все смешалось в однуогромную, стонущую, хрипящую, харкающую, бормочущую, зловонную груду тел.Равнодушно сверху смотрели каменные лица святых. Гнусавыми волнами носилисьстихи псалмов: -- Дал еси веселие в сердце моем, от плода пшеницы, вина и елея. Мотовилов с Воронцовой пили спирт. -- По-моему, Борис Иванович, нам вовсе незачем ехать к Семенову, --говорила Воронцова. -- Нам нужно, не доходя до Нижнеудинска, повернуть наБелогорье и уйти в Монголию, а оттуда в Китай, а там -- и поминай как звали.Что Семенов, пустяки, его тоже разобьют, -- убеждала сестра офицера. Мотовилов соглашался, так как в глубине души у него давно созреложелание уехать за границу, избавиться от тяжелой обязанности подставлятьсвой лоб под пули. -- Но только за границей нужно золото, золото и золото. Иначепропадешь, -- продолжала развивать свои планы Воронцова. -- А где его взять? Какая-то мысль блеснула в глазах офицера. Он встал, стукнул себя полбу. -- Эврика! Фома! Фома дремал на коврике около царских врат. -- Фомушка, убери с престола все чаши и крест ко мне в чемодан, а тобольшевики придут, осквернят. Когда будем наступать, тогда привезем попуобратно. Вестовой раскрыл большой кожаный чемодан и сложил в него все золото спрестола. Дьячок читал: -- Яко несть во устех их истины, сердце их суетно, гроб отверст, гортань их, языки своими льщаху... Воронцова смотрела на Мотовилова и смеялась: -- А вы не глупый малый. Только к чему лгать и стесняться? По-моему, вестовому вы просто могли сказать, что, мол, на это нам молиться теперь негодится, пора уж горшки покрывать или объяснили бы ему, что раньше у вас былбог, вы ему верили, по крайней мере делали вид, что верите, прикрывали имвсе свои дела и делишки. Имели вы тогда успех, били красных, ну, а еслитеперь они вас разгромили, так, значит, бога нет, или обманул онпросто-напросто вас и тех, кого вы его именем посылали в бой. Обманулстарикашка, ну и, конечно, прекратить с ним всякие сношения, отобрать у неговсе имущество, как у обанкротившегося должника. Мотовилов возражал: -- Мы ведь еще в Монголию-то не уехали, значит, пока что бог нам нужен.Вот перевалим через границу, тогда уже все пошлем к черту. -- Нет, по-моему, никогда не стоит стесняться своих мыслей и чувств.Вот оттого, что мы много скрываем друг от друга, лжем, загромождаем себежизнь всякими условностями, она у нас и складывается часто скучно, скверно. Воронцова медленно выпила рюмку разведенного спирта. -- Нужно быть всегда откровенным, прямым, смелым. А условности вседолой, к черту. Сестра шаловливо тряхнула головой и запела: Захочу -- полюблю, Захочу -- разлюблю, Я над сердцем вольна. Глаза Антонины Викторовны сверкнули плутоватыми огоньками. Женщинадышала сильно и часто. Мотовилов чувствовал близость ее разгоряченного тела, вздрагивал от возбуждения. -- Вот, Борис Иванович, насчет этих условностей возьмем такой пример.Сидите вы сейчас и смотрите на меня, как баран на новые ворота. Я знаю, вы судовольствием заключили бы меня в свои объятия, но не решаетесь, мешаетчто-то. Я вот не такая. Я хочу сейчас сесть к вам на колени и сяду. Воронцова быстро встала и, обняв Мотовилова, села к нему на колени. -- Ну что, испугались? Глаза сестры горели, резко очерченные губы были совсем рядом с усамиофицера. Она тяжело дышала. Мотовилов крепко прижал к себе Воронцову и сталцеловать. -- Жизнь коротка. Нас могут завтра же убить, как бродячих собак, --задыхаясь, говорила она.-- Живите ж, пока живется. Берите жизнь. Мотовилов встал и понес Антонину Викторовну в боковой пустой и темныйалтарь. Барановский вскочил с дивана, пробежал по алтарю, упал в дверях наколени. Вся церковь полна была стонами и бредом больных. Офицер сжал кулаки, поднял кверху руки и, грозя иконе бога-отца, закричал: -- Ты видишь? Видишь наши муки, злой старик? Как глуп я был, когдаверил в милость и доброту твою. Страдания людей тебе отрада? Нет, не верю яв тебя. Ты бог лжи, насилия, обмана. Ты бог инквизиторов, садистов, палачей, грабителей, убийц. Ты их покровитель и защитник. Офицер заскрипел зубами, зарыдал. -- Будет. Поцарствовал ты, довольно. Будет. Гибнут создавшие тебя, погибнешь с ними и ты. Барановский ничком без чувств упал на пол. -- Запрягай! -- приказывал кому-то тифозный. -- Понужай, понужай! -- торопился кто-то в другом углу. Татарин в большой черной папахе кидался на стену и в ужасе визжалтонким надтреснутым голосом: -- Кувала! Кувала! Колпаков кричал из алтаря: -- Господа, за что? За что? Равнодушно, молча темнели лики святых, освещенные трепетными огонькамисвеч. Дьячок монотонно гнусил псалтырь: -- Гу-гу-гу-гу-гу... Вся церковь металась в безумии бреда. Седой старик с высоты куполабесстрастным взглядом смотрел на муки людей.
Данная страница нарушает авторские права?