Главная страница
Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
У нас мало патронов
Снег белой искрящейся накипью садился на зеленые иглы деревьев, пенясь, стекал по корявым темно-красным стволам, пушистыми, легкими клубамирасползался под корнями. Холодные, мягкие потоки заливали тайгу и кривуюузкую дорогу. Раненых убрали. Замерзшая кровь рассыпалась пунцовымилепестками мертвых цветов. Убитые лежали кучкой. Поручик Нагибин и прапорщикСкрылев с синими, помертвевшими каменными лицами медленно раздевались.Семеро партизан, опершись на винтовки, ждали. Черная доха Петра Быстровасеребрилась инеем. Длинные усы Ватюкова побелели от мороза. Тяжелые широкие шубы делалилюдей похожими на неуклюжие обрубки. Нагибин, скрывая трусливую, непроизвольную щелкающую дрожь зубов, снимал с себя английский френч спотертыми суконными погонами. Скрылев, прыгая на одной ноге, стаскивалбрюки. У обоих офицеров кальсоны внизу были завязаны тонкими тесемочками.Оба полуголые, еще теплые, пахнущие потом, согнувшись, долго возились сними. Партизаны молча ждали. Быстров стал складывать в сани офицерскиекостюмы, теплые бешметы на кенгуровом меху, белье. Нагибин, совсем голый, переминался с ноги на ногу, дул в замерзшие руки. Скрылев тер себе уши. - Ну, натешились, товарищи? Кончайте. Поручик глазами рвал на клочья спокойных, неумолимых врагов, тяжелымимохнатыми глыбами окаменевших в пяти шагах. Синие щеки и носы офицеровпокрылись белыми пятнами. Скрылев не в силах был больше удерживать нижнюючелюсть, рот у него широко раскрылся, зубы щелкали. Под ногами у офицера, вснегу, дымясь теплым паром, желтела круглая воронка. -- У нас патронов мало. Стрелять мы вас не будем. Белый кусок ваты упалс усов Ватюкова. -- Бегите к своим. Добегете, ваше счастье. Не добегете, не взыщите. Офицеры повернулись. Оба с трудом вытащили ноги из снега, побежали. ИСкрылеву и Нагибину казалось, что бегут они страшно быстро, ветер свистел уних в ушах. Деревья мелькали мимо, валились набок. Партизаны наблюдали.Босые ноги высоко отскакивали от снега, как от раскаленной плиты. Толстыйкулак, обросший колючей щетиной, воткнулся Нагибину в горло. Крутая снежнаягора выросла перед офицером, опрокинулась на него, повалила навзничь.Скрылев свернулся калачиком рядом. Кулак раздирал легкие. Ничего, кромеснега, офицеры не видели. Снег засыпал их. -- Готовы, как мух сварило. Партизаны сели в сани, поехали в село. Навстречу ползли две санитарныеподводы. -- Как, товарищи, раненых, поди, нет больше? -- Нет, убитые только остались. Все равно подбирать надо. -- Конечно, надо. Сейчас подберем, костер уже готов. Лошади остановились у кучи мертвецов. Партизаны, тяжело ступая порыхлому снегу, путаясь в дохах, поднимали убитых за ноги и за руки, бросалив широкие розвальни. Стукнувшись затылком о мерзлую мертвую головуПестикова, Костя Жестиков пришел в сознание, приподнялся. -- Господа, скорее меня в лазарет. Я доброволец. Я сильно ранен.Скорее, господа, а то нас бандиты накроют. Старик Чубуков переглянулся с зятем. -- Слышь, живой доброволец. -- Какие бандиты? -- притворившись, с нотками безразличия спросилЧубуков. -- Известно какие, красные партизаны. -- Ну, брат, до них далеко. Их угнали и не видать. -- Угнали, это хорошо. Только скорее, господа, а то я истеку кровью. Жестиков оживился, поднял воротник, засунул руки в рукава. Ранен он былв бедро. Кровь промочила у него все брюки, натекла в валенки. -- Сейчас, сейчас, мы вас за полчаса доставим. Партизаны сели в сани, дернули вожжи. Кругленькие мускулистые минусинки пошли мелкой рысцой. ЗятьЧубукова сидел рядом с Жестиковым. Черная борода партизана тряслась, на лицодобровольцу падали с нее холодные мокрые комья снега. -- Давно вы эдак добровольцем-то воюете? -- С самого первого дня переворота. Да до переворота я еще в офицерскойорганизации состоял. -- Гм... Награды, поди, имеете? -- Нет, у нас полковник скуп на этот счет. Хотя меня все-такипредставили к " Георгию". -- Ага, ишь ты!.. Гярой, значит! Жестиков самодовольно улыбнулся; бедро заныло, доброволец поморщился. -- Да, я повоевал. Свой долг исполнил, теперь и отдохнуть имею право. -- Конешно, конешно. Обязательно отдохнуть. Партизан отвернул в сторонулицо, загоревшееся злобой. Жестиков болтал без умолку: -- Пусть кто другой повоюет так, как я. Красная сволочь долго будетпомнить господина вольноопределяющегося Константина Жестикова. Широкинцы ужнаверняка меня не забудут. Ах, и почертили мы там. Девочка какая мнепопалась!.. К горлу партизана что-то подкатилось, не своим глухим голосом онспросил добровольца: -- Это в Широком-то? -- Да. -- Какая? -- Совсем, знаешь ли, молоденькая, лет пятнадцати, четырнадцати, небольше. Невинненькая еще была. Как ее звали? Жестиков задумался на минуту: -- Да, Маша, Маша Летягина. Партизан задрожал, услышав имя своей сестры. -- Мы ее с Пестиковым в курятнике прижали. Она там пряталась. Потеха.Кур всех перепугали. Девчонка наша ревет. Я говорю ей: ложись, мол, добром, а она разливается, она разливается. Но, однако, сразу поняла, в чем дело, говорит мне: " Дяденька, я еще маленькая". А Пестиков, чудак такой, он всегдас шутками да прибаутками, отвечает ей: " Ничего, ничего, Маша, расти, пока яштаны расстегиваю". Хи-хи-хи! Жестиков тихо засмеялся, схватился за рану. -- Ох, нельзя смеяться-то, больно. Партизан размахнулся и тяжело стукнул раненого по зубам. -- Заткни свою глотку, погань! -- Ты чего это? Жестиков еще не понимал, в чем дело. -- На каком основании? Партизан плюнул ему в глаза, бросил вожжи. -- Вот тебе, гаду, основания! Вот тебе основания! Вот тебе партизанскоеспасибо! Жесткие кулаки в косматых шубенках заходили по лицу красильниковца. -- Партизаны, а-а-а, караууул! Жестиков подавился обломками своих зубов. -- На вот тебе, сволочь! Чубуков остановил лошадь. Летягин, черный от гнева, топтал Жестикованогами.' -- Ты чего это, Иван? -- Тятя, он ведь Маньку-то нашу изнасильничал. Жестиков снова потерялсознание. -- Ну? -- Сам расхвастался, гад. Иван, тяжело дыша, соскочил с саней. -- Никак околел? Айда, Иван. Время неча терять. -- Айда! Партизаны погнали лошадей. Лицо у Жестикова стало плоским, как доска.Небольшой нос был сломан и сплюснут. Кровь дымилась и, капая с избитого, мерзла коралловыми гроздьями на воротнике, на спине мертвого Пестикова.Желтые, с полураскрытыми ртами тряслись убитые. Летягин еще раз плюнул наЖестикова. Дорога круто повернула влево, расползлась широкой белой плешьюполяны. Убитых уже жгли. Огромный костер пылал недалеко от дороги. Трупыбыли сложены слоями. Слой дров, слой тел. Лежащие на самом верху крючилисьот жару. Над зубчатой огненной короной поднимались темные руки, ноги, обуглившиеся головы мелькали, скрывались в огне. Черный дым тяжелым, ровнымстолбом качался над костром. Трое партизан с длинными железными рычагамиходили вокруг огня, подправляли разваливающиеся плахи. Чубуков с Летягинымостановили лошадей. Стали раздевать Жестикова. Один отошел от костра, принялся стаскивать с убитых валенки. Тесть с зятем подтащили добровольца ккостру, приподняли за руки и за ноги, раскачали, забросили на верх горящихтел. -- Гоп! Летягин крякнул, стал оттирать снегом руки, запачканные кровью. -- Товарищи, подсобите мне. Одному не управиться, застыли здорово. Пожилой, рыжеусый партизан снял шапку, тяжело вздохнул. Около негочернела куча валенок, полушубков. Жестиков очнулся, хватил полные легкиедыму, подпрыгнул, хотел встать, но бедро у него было разбито, он смог толькоприподняться на четвереньки. -- В-и-и-у-у-у-й! Свиной визг тонким, едким ударом кнута метнулся в тайгу, завяз в густойбезмолвной чаще. -- Эх, живой попал! -- Партизан бросил кочергу, вытащил из-за пазухидлинный, тяжелый " смит". -- Чего человеку мучиться. -- Не тронь. Черный, высокий Летягин отвел руку товарища. -- У тебя что, патронов много, что ли? По падали не стреляют. Заслужилон этого. Сдохнет и так! " Смит" нерешительно ткнулся за пояс. Не сильно, но отчетливо щелкнув, уЖестикова лопнули глаза. Волосы добровольца пылали, скипаясь в черную, вонючую пену. Язык огня, лизавший голову, был похож на яркий ночной колпак сострым концом и мохнатой дымчатой кисточкой наверху. Раскаленные щипцыразодрали живот и грудь. Жестиков скрючился кольцом, ткнулся в угли. Чубуковс Летягиным постояли немного молча, пошли помогать рыжеусому раздеватьубитых. -- Еще бы чернозубого этого, рыжего дьявола поймать, который жану-тоопозорил, -- вслух подумал Летягин. Потом они еще два раза ездили за трупами, снимали с них все до нитки, голых кидали в огонь. Привезли и бросили туда же замерзших Нагибина иСкрылева. Дрова подкладывали всю ночь. Трупы горели ровным синим огнем, почти не давая дыму. -- Ишь, как горит человек. Ровно керосин али спирт. Партизаны курили, сидя на снегу. По черным сгоревшим человеческимголовням бегали тихие синие огоньки. Снег кругом был залит прыгающимипятнами синьки и крови. Тайга, совсем непроглядная, темным валом обложилаполяну. Мороз залазил партизанам под дохи, толкал их ближе к костру. Утром в селе ударил колокол. Большой, тяжелый, широкогорлый. Емуответил маленький, тонкоголосый. Вся колокольня заговорила грустно, тихо.Медные вздохи разбудили тайгу. -- Что это такое? Будто в Пчелине попа не было, а звон. Да никакпохоронный? Кого-то хотят честь-честью проводить на тот свет. Но где взялипопа? Чубуков недоумевал, разводил руками. Костер еще горел. В комнате Агитационного Отдела Жарков спорил с Воскресенским: -- Слышишь, звонят, -- говорил Жарков, -- и ты должен будешь сейчаспойти в церковь, надеть ризу, отпеть семерых наших партизан и окрестить двухребятишек у беженцев. Это уж ты как хочешь, а сделать должен. Воскресенский раздраженно пожимал плечами: -- Я не понимаю, зачем эта комедия? Разве я для того снимал с себя сан, чтобы опять здесь восстановить его. Нет, я не хочу. -- А я тебе говорю, что ты должен. Меня старики еще вчера просили, чтобы, значит, все устроить по-христиански. Я согласился. Пойми, Воскресенский, что сознательных большевиков у нас не больно много, апопутчиков случайных сколько хочешь, их у нас сила, на них держимся. Ничегоне попишешь, приходится им угождать. -- Как это все-таки противно. -- Потерпи, Иван Анисимович, соединимся с Красной Армией, тогда нестанем и со стариками считаться. В комнату вошла старуха просвирня, стала креститься на передний угол. -- Здравствуйте, крещены которы. Здорово живете. -- Здравствуй, матушка. -- Ну, который из вас батюшка-то, сказывайте? Воскресенский слегкапокраснел. -- Я, а что? -- Ждут вас уж в церкви-то. Покойничков принесли. Пожалуйте. Жарков, смеясь, отвернулся к окну. -- Иди, Иван Анисимыч. Воскресенский махнул рукой, стал одевать доху. Церковь была полна.Партизан боком прошел через толпу, скрылся в алтаре. Золотая твердая ризасидела неловко, мешком. Воскресенский уже отвык от неудобных одежд духовногопастыря. Яркие большие кресты из толстой ткани смешно лезли в глаза.Стриженый, бритый, скорее похожий на католического ксендза, чем направославного священника, Иван Анисимович вышел на амвон, перекрестился, перекрестил народ. -- Во имя отца и сына и святого духа. Толпа поклонилась, вздохнула, замахала руками. Отпевание началось.Убитые лежали в белых сосновых гробах. -- Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих. Родные погибших плакали, клали земные поклоны. На улице развернутымфронтом, с красными знаменами выстроились две роты. Одна Таежного, другаяМедвежинского полка. Воскресенский незаметно для себя вошел в рольсвященника, служил не торопясь, молитвы читал внятно, с чувством. Старики истарухи, за долгое время скитаний по тайге стосковавшиеся по церкви, стоялидовольные, с ласковыми, прояснившимися глазами. Скорбными, дрожащимивздохами падали в сердце толпы слова молитвы. -- И сотвори им в-е-е-чную па-а-а-а-мять! Люди опустились на колени, сплачем молили: -- Сотвори им в-е-е-е-чную п-а-а-а-мять. Когда гробы были вынесены на паперть, партизаны запели: Вы жертвою пали в борьбе роковой Любви беззаветной к народу... В ы отдали все, что могли, за него... Старики и старухи крестились, всхлипывали: Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих. Нет, они не были рабами. Красные продырявленные пулями знаменаотрицательно трясли своими полотнами: нет, нет. Партизаны, сжимая винтовки, снимали шапки. О павшие братья, мы молимся вам... Колыхнувшись, убитые пошли в последний поход. На кладбище Воскресенскийвышел из церкви без ризы, в коротком меховом пиджаке и папахе. Поправилревольвер на широком ремне, быстро зашагал, догоняя похоронную процессию.
ЭТО
В деревнях, заимках, селах Таежного района белые создали тысячимучеников. Кровавый посев давал красные всходы. Партизанское движение росло, крепло, ширилось. Крестьяне и рабочие, внешне спокойные и покорные, всердцах носили огонь ненависти и жажды мести. Красный гнев клокотал палящейлавой. Красное было розлито всюду. Красной полосой легла на белый станТаежная Республика. Красные точки и пятна сочувствующих и помогающихпартизанам кишели в тылу у белых, в их рядах. Каждый шаг белогвардейцев, верный и неверный, тайный и явный, был известен партизанам. Крестьяне, женщины, старики, подростки, девушки добровольно осведомляли красных о всем, что творилось у белых, умело, незаметно разлагали их ряды, привлекали насвою сторону мобилизованных, обманутых. В рождественский сочельник, перед рассветом, от Медвежьего к тайге почистому полю, поскрипывая лыжами, быстро скользили двое. Среднего роста, крепкий, широкоплечий, с длинной серебряной бородой, в малахае и белой дохе-- Федор Федорович Черняков и высокий, костлявый, бритый, с короткими, обкусанными, торчащими щетиной усами, в рыжем телячьем пиджаке и таком жекартузе -- Никифор Семенович Карапузов. Старики гнулись под тяжестью большихмешков, привязанных за спиной. Они везли партизанам медикаменты, купленные вгороде. Лыжи глубоко уходили в снег, нападавший за ночь. Идти было трудно.Под теплыми мехами на спине и на груди у лыжников рубахи отсырели от пота. -- Закурить бы надо, Федор Федорыч, -- остановился Карапузов. -- Оно бы, конешно, хорошо, Никифор Семеныч, да как бы не заметили нас? -- Ну, в этаку темень да рань. Поди, спят все без задних ног. Карапузов вытащил из-за пазухи короткую самодельную трубку. Черняковдостал кисет. Сбоку в темноте фыркнула лошадь. Старики вздрогнули, насторожились На дороге отчетливо хрустели конские копыта, едва слышнобрякало оружие. Несколько красных точек, покачиваясь, плыло к тайге. -- Смотри, курят. Ведь это орловские молодцы в разведку поехали, --шептал Черняков. Разъезд гусар шагом шел по дороге на Пчелино. Корнет Завистовский, безусый восемнадцатилетний мальчик, опустил голову и, развалясь в седле, мурлыкал под нос: Свое мы дело совершили -- Сибирь Советов лишена... Молодой офицер перед выездом из села выпил немного спирту, был весел.Новенькая, мягкая, длиннополая черная барнаулка грела хорошо. Косматаятресковая папаха закрывала оба уха. -- Так и есть, они. -- Давай дернем в сторону с версту и прямо Пчелинским логом ударимся наспаленную сосну. Старики спрятали табак, повернули влево. Лыжи хрустнули, тиховзвизгивая, заскользили по белому пушистому ковру. В сумерках рассветадолго, осторожно шли по тайге. Задевая за сучья, роняли вниз чистые белыехлопья. У разбитой, опаленной молнией сосны остановились, сняли с плечмешки, закурили. Между деревьев медленно светало. -- Ну, однако, пора стучать. Черняков выдернул из-за пояса топор, стал редко, с силой бить им посухому стволу. Ударив десять раз, остановился. В тайге шумело эхо. Затрещалбурелом. -- Что это, медведь, что ли? -- спросил Карапузов. -- Какой теперя медведь. Медведь лежит. Карапузов сконфуженно махнулрукой. -- Фу, смолол. Хотя, мож, его спугнули? Иль, мож, это зюбрь*? (* Изюбрь, или марал (благородный олень)) -- Нет, зюбрь не так ходит. Зюбря не услышишь. Он идет -- только хруп, хруп. Шагов пяток сделает, да и встанет, послушает и опять -- хруп, хруп. Аэтот вон как трещит. Сохатый*, окромя некому. (* Сохатый -- лось) Черняков опять застучал. Треск стал глуше, затихая, удалялся. -- Тяп-шшш! Тяп-шшш! Тяп-шшш! Тайга просыпалась. Где-то далеко слабо отозвались: -- Тяп! Тяп! Старик перестал стучать. -- Ага, десять тоже, -- сосчитал он удары. -- Наши. Сейчас будут. Черняков засунул топор опять за пояс, сел на сваленное дерево.Карапузов вытирал рукавом вспотевший лоб. -- Здорово мы с тобой, Федор Федорыч, отмахали. -- Да, подходя. В чаще замелькали пестрые лохматые дохи. Несколько партизан бесшумно налыжах подбежали к старикам. -- Здорово, товарищи! -- Здравствуйте! -- Ну, чего принесли, старички? -- Лекарства кое-какого, товарищи. Бинтов маленько. -- Дело хорошее. Ватюков разглаживал свои длинные усы. Быстрое нагнулся, стал ощупыватьмешки. Доха у партизана распахнулась, среди меха сверкнула золотомгимнастерка, расшитая выпуклыми крестами. -- Это чего у тебя, Петра? Черняков смотрел на необыкновенный костюм партизана. Быстрое засмеялся. -- Риза отца Кипарисова. Мы его на позапрошлой неделе уконтрамили(*).Ну, добру не пропадать же. Я сшил себе гимнастерку. Крепкая штука, долгопроносится. (* Уконтрамить -- убить) Парень, улыбаясь, оправлял пояс, показывал старикам свою обновку. -- Чего банды поговаривают насчет войны? -- спросил Ватюков. Карапузов оживленно заговорил: -- Мне Пашка сказывал, вы знаете его, сын-то мой, что мобилизованныеждут только удобного случая, чтобы перебежать. Дела бандитов совсем плохи.Красная Армия близко. Гибель свою они уже чуют. Куируются здорово. В городуихних беженцев полно. Офицерье свои семьи за границу, на Восток отправляют. Гусары возвращались из разведки. Дорогой красильниковцы часто грелисьиз фляг со спиртом, ехали с песней: Марш вперед, друзья, в поход, Штурмовые роты. Впереди вас слава ждет, Сзади пулеметы. Партизаны услышали, примолкли. -- Надо щелкнуть петушков красноголовых(*). (* Красильниковцы-гусары носили красные бескозырки) Ватюков стал распоряжаться: -- Черемных и Панкратов, вы берите мешки и в Пчелино. А мы на них. Сдвух сторон надо охватить. Вали, Быстров, заходи сзаду. Я спереду. Возьмисебе четверых. Остальные со мной. Небольшой отряд разорвался надвое, лавой брызнул в разные стороны, слегким скрипом скрылся за высокой желтой стеной тайги. Черемных и Панкратовнавалили себе мешки на плечи. -- Вы, товарищи, передайте там от нас Жаркову-то с Мотыгиным, чтобы несумневались, наступали бы на Медвежье, мы поддержим. Силешки у белых почтиуже, можно сказать, и не осталось. Видимость одна только, -- говорилЧерняков. -- Обязательно! Уже это беспременно будет передано. Конечно, наступатьнадо, кончать гадов. Партизаны повернули лыжи назад, к Пчелину, на старый след. -- Ну, прощайте, товарищи. Счастливо вам! Черняков и Карапузов постояли немного на месте, проводили взглядами двефигуры с мешками на спинах. -- Пойдем восвояси, Федор Федорыч. -- Пойдем, -- старики тихо пошли домой. Обходя кучи бурелома, оглядываясь в сторону дороги, останавливаясь, прислушивались, затаив дыхание. -- Трах! Трах! Tax! Tapapax! Лыжники свалили лошадь у гусар, ранили одного и одного убили. Путь былотрезан. Красильниковцы метнулись обратно. Корнет Завистовский едва владелсобой. Страх, холодный, тяжелый, задавил офицера. Быстров с четырьмя вылетелиз чащи, перегородил дорогу. -- Трах! Трах! И спереди и сзади. И в затылок и в лоб. -- Пиу! Пиу! Лыжников была небольшая кучка. Но казалось, что их страшно много, чтовся тайга кишит ими. Гусары остановили лошадей. Завистовский уронил повод. -- Сдавайся! Сдавайся! Партизаны легко и быстро двигали лыжами, винтовки держали наготове. -- Слезай с коней! Бросай оружие! Высокая черная лука казачьего седла мелькнула в последний раз передглазами офицера. Соскочив с лошади, он стал отстегивать портупею, солдатыснимали из-за плеч винтовки, клали их на дорогу. Лыжники схватили лошадейпод уздцы, отвели в сторону. Гусары, скучившись, встали нерешительно, опустив руки. -- Добровольцы есть? Пестрые дохи угрожающе стали рядом, вплотную. Красильниковцы молчали, сухо щелкнули затворы, винтовки уткнулись в головы пленных. -- Ну? -- Мы все мобилизованные. Один корнет доброволец. -- Ага! Партизаны переглянулись. -- Солдаты, отойди к сторонке. Гусары отошли вправо. Офицер остался один лицом к лицу с врагами.Завистовский стоял с трудом. Ноги ныли, дрожали. Корнет не мог понять, отстраха это или от усталости. -- Раздевайся! Будет, погулял в погонах! Сердце провалилось куда-то, перестало биться. Мохнатые дохирастопырились, заслонили собой солнце, дорогу и тайгу. -- Я замерзну, братцы. Холодно, не надо. Дохи ощетинились, зашевелились, засмеялись. -- Черт с тобой, замерзай. Нам ты не нужен, нам шуба да обмундированиетвое нужны. Завистовский с трудом понял наивность своей просьбы. Но умирать нехотелось. Старуха мать встала перед глазами как живая. Он -- единственныйсын, он -- последняя надежда. Без него она не выживет, не перенесет тяжестьутраты. -- Товарищи, у меня мама. У нее больше никого нет. Пощадите! Офицер говорил глухим, задушенным, срывающимся голосом, с усилиемповорачивал во рту сухой язык. Злая усмешка тронула лица партизан. -- Ты когда ставил к стенке моего отца, не спрашивал, однако, сколько унего сыновей? Завистовский готов был расплакаться. Твердость и спокойная ненавистькрасных давили его. -- Нечего лясы точить, раздевайся. Корнет не двигался с места, лицо у него стало темно-синим. Ватюковраздраженно теребил свои усы. -- Ну, долго тебя, золотопогонника, просить? Раздевайся, а то саминачнем сдирать, хуже будет. Последняя искорка надежды потухла где-то на дороге под лохматымиунтами(*) партизан. (* Унты -- меховые сапоги.) -- Слышишь, мол? -- Я сейчас, сейчас, товарищи, я сам. А жить хотелось страстно. Тайга стояла молчаливая, спокойная. Ровнойлентой стелилась узкая дорога. И лица партизан были самые обыкновенные.Ничего особенного вообще не было. Все было как и всегда. Но зачем-то нужноумирать. Жизнь стала вдруг в несколько секунд красивой, влекущей. Выходилотак, что раньше ее как будто не было, не замечалась она. Зато теперь онастала дорога, необходима. Смерть казалась глупой, никому не нужной, страшной. Избежать ее очень просто. Вот стоит только этому длинноусомусказать пару слов, и он будет жить, его не расстреляют. -- Товарищи... -- Лучше не скули. Сказано раздевайся, и кончено. Пестрые дохинедовольно, сердито переминались с ноги на ногу. Умирать не хотелось. Всепротестовало против смерти. Оттянуть хоть на сколько минут. -- В последний раз, товарищи, дайте покурить. -- Кури. Ноги больше не могли стоять. Офицер тяжело всем задом сел в снег.Вытащил портсигар. Лошади лизали снег. От них шел легкий пар, с острымзапахом конского навоза и пота. -- Только поскорей поворачивайся. Завистовский закурил. Вот и дым самый обыкновенный, и табак такой же, как час тому назад, когда не было еще этой необходимости умирать, папиросатолько очень коротка. Догорит и придется... Нет, это нелепость какая-то.Всего только восемнадцать лет! Зачем же смерть? Надо подумать. Между бровейзакладываются две глубокие морщинки. Глаза напряженно смотрят на краснуюточку на конце папиросы. Она приближается к мундштуку с каждой затяжкой.Значит, и та неотвратимая, ужасная тоже? А если не затягиваться? Дохамскучно. Папироса все дымится. -- Ну, ты чего же, курить так кури, а нет так нет. -- Последний раз, товарищи, дайте покурить как следует. Ну что им стоит каких-нибудь пять минут. Прожить еще пять минут --огромное счастье. Надо следить за папироской, чтобы сильно не разгоралась.Табак очень сух. Горит быстро, страшно быстро. Дохи обозлились. -- Ну, тебя, видно, не дождешься. Бросай папироску! Голова офицерасвалилась на левое плечо. Держать ее тяжело. Руки повисли. Спина согнулась.Мускулы раскисли. Папироска выпала изо рта, зашипев в снегу, потухла. -- Раздевайся! Неужели все кончено? Пленные гусары отвертывались к лошадям. Но как этослучилось? Почему нужно было сегодня ехать в разведку? А мама, мама-то как? Острый нож колет сердце, грудь. Едкие, огненные слезы капают на снег. Мама! Мама! -- Товарищи, у меня мама. Мамочка. Пощадите, Христа ради. Руки хотят подняться и не могут. Голова совсем не слушается. Как хорошоплакать. Все-таки легче. -- Товарищи, мамочка, мамочка. Милые товарищи, дорогие, славные. Нумиленькие, родные, простите. Я у вас конюхом буду, за лошадьми ходить. Ялакеем буду, сапоги стану вам чистить. Милые, пощадите. Ведь у меня мамочка.Ма-а-а-моч-ка! Зачем это так дергается все тело? Отчего так больно грудь и щиплетглаза? -- Фу, черт, измотал совсем. Доха рассердилась вконец. Человека убить нелегко и так, а он ревет еще.Надо скорее. Иначе рука не поднимется. Может быть, мерещиться потом будет.Без команды приподнялись винтовки. Офицер заметил. Глаза залило совсемчем-то красным. И это сейчас. Сейчас случится это. Это. Осталось только оноэто. За ним неизвестно что. Самое страшное, пока это еще не произошло. Когдаэто будет, то ничего, легко станет. Главное -- перешагнуть это. Страшно.Зачем это? Надо жить. Жить! Долой это! Сил нет. Нет слов. Язык сухой, сладкий. -- Товарищи, простите. Не надо это. Товарищи милые, как же мамочка-то? Миленькие, простите. Затворы щелкнули. Винтовки равнодушно, слепо тыкались перед глазами, покачивались едва заметно. Сейчас будет это. Еще секунда, и все кончено.Это. -- Мамочка! Ма-а-м-а-м-о-ч... -- Пли! Черная барнаулка покраснела. Колени поднялись кверху, дергались.Раздевать не стали. Там, где только что произошло это, быть тяжело. Лучше несмотреть, уйти скорее. Сегодня это было не как всегда. Дорога стала оченьузкой, тесной. Идти по ней свободно было нельзя. Друг друга задевали, толкали. Тут еще пленные мешаются, напоминают о нем. Лучше бы уж всех. Лыжисняли. Они стучали очень громко, подкатывались под ноги. Мешали. Для чего ихна веревках тащить за собой? Если бросить? Мешают страшно. И тайга почему-тоочень молчаливая. Мертвая, совсем мертвая. Там прячется это. Это за каждымдеревом. Как надоело это. -- Скорее бы кончилась война. Опротивело. Ватюков морщился, плевал в сторону, тряс головой. -- У-у-у! Тьфу! Гадость! -- Ну, этого мальчишку долго не забудешь. Быстров прибавил шагу. -- Конешно, мать у всех мать. Дорога с глубокими колеями затрудняла движение. Партизаны спотыкались.Почему-то было очень скверно на душе у всех. Это было и раньше, но не таксильно и остро. А теперь это давило.
Данная страница нарушает авторские права?
|