Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Покатились вниз
Стоял октябрь. Голые белоствольные березы беспомощно гнулись под напорами сильногоосеннего ветра. Легкие первые снежинки кружились в воздухе, тихо ложились наозябшую землю. Иногда ветер разрывал тонкие снежные одежды земли, обнажаяего грудь, сплошь покрытую багрянцем опавших листьев, а людям, измученнымдолгими боями, грязным и дрожащим от холода, казалось, что из-под снегаогромными яркими пятнами выступает пролитая ими кровь и молчаливо напоминаетоб изуродованной, загаженной человеком жизни. С каждым днем снег становилсявсе глубже, с каждым днем он все плотнее закрывал израненное, изорванноеснарядами и пулями тело земли. Стоял октябрь, фатально счастливый длякрасных месяц. В этом году они опять, как и в прошлых двух, в октябре былипобедителями. На фронте дела белых становились все хуже и хуже. В старыхдобровольческих полках, основательно потрепавшихся в боях, чувствовалисьупадок духа и усталость. Молодые сибирские части были настроены враждебно поотношению к правительству Колчака и не только уклонялись от боев, но дажеперебегали на сторону красных целыми ротами, батальонами. Финансовыеоперации, закон о земле, карательная политика сибирского правительства, умело использованные красными в целях агитации, делали свое дело. Наступление от Петропавловска до Кургана и захват берега Тобола былипоследним успехом белых, последней предсмертной судорогой армии Колчака. НаТоболе, получив смертельный удар, белая армия начала безостановочное, беспорядочное отступление. Отступление без всякого нажима со стороныпротивника, который едва поспевал за отходящими. Отход армий прикрывалсянезначительными, бутафорскими арьергардными боями. Каждому, от рядового догенерала, было ясно, что дело проиграно, что армия Колчака скоро прекратитсвое существование. Не понимал, видимо, этого только один генерал Сахаров, который предложил Колчаку организовать защиту Омска, настаивая на том, чтостолица Сибири не должна быть сдана. Колчак согласился. Конечно, ничего изэтой затеи не вышло, и Омск был сдан почти без боя теми самыми образцовымиегерскими частями, на которые так надеялся диктатор. Взятие Омска нанеслопоследний сокрушительный удар армии Колчака. Грозный призрак коммунизма сталв Сибири реальным воплощением дня. С запада наступала на белых крепнувшая скаждым днем Красная Армия, с севера, юга и востока наседали на них, перегораживая путь отступления, красные партизаны. Местные жители безпринуждения не давали отступающим ни крошки хлеба, ни фунта мяса, ни однойподводы. Белая армия заметалась, как зверь в капкане. Тяжкий молот классовых противоречий разбивал в куски разлагающееся телобелогвардейщины, тысячами разил белых, гнал их безостановочно. Красная Армиянаступала, побеждала, брала одну губернию за другой. И чувствовалось, чтоберет верх она не численным превосходством, не техническим преобладанием.Было что-то в ее железном марше страшное и неотвратимое, как судьба, что-тонеобъяснимое, но огромное и властное, вселявшее панику в ряды белых. Белая армия расползалась по всем швам и соединениям. Оборвалась связьмежду корпусами, несогласованно действовали дивизии, полки отрывалисьдесятками и растекались поротно, повзводно или просто кучками. Дисциплинасовершенно пала. Никто никого не слушался, никого не признавал, каждыйдействовал по своему усмотрению и за свой страх. Начался массовый переход насторону красных. Сдавались поодиночке и целыми частями. Сдавались, таща ссобой громадные запасы обмундирования, снаряжения, боевых припасов, продовольствия. Не желавшие сдаваться, вернее, боявшиеся сдаться, отходили вглубь страны. Отступали главным образом офицеры и добровольцы и люди, простозахваченные потоком движения, шедшие по инерции. После Омска можно было отступать только по одной дороге, на которойсошлись и смешались все части когда-то хорошо организованной армии. Тут шликаппелевцы, ижевцы, уфимцы, действовавшие в последнее время на левом флангеармии; с ними в одном потоке откатывались воткинцы, оперировавшие ранее направом фланге, тут был и какой-то степной корпус, и прифронтовые полки, итыловые части, управления, учреждения, эвакуировавшиеся за недостаткомвагонов на лошадях; тут же отходили только что прибывшие на фронтдобровольческие дружины святого креста и полумесяца, бежали и жалкие остаткисибирских дивизий, таявшие с каждым днем, так как солдаты сибиряки отходилитолько до родных сел, где и оставались. К отступавшей массе военныхпримешивались волны беженцев, ехавших с войсками на Восток. Казенныефургоны, орудия, зарядные ящики, сани, кошевки, телеги, верховые лошади, солдаты, офицеры, женщины, дети, чиновники гражданских учреждений, полкикавалерии, гурты скота, обозы подводчиков -- местных жителей, казачьи части-- все смешалось в одну массу и в хаотическом беспорядке стремительнооткатывалось на Восток. Широкой черной лентой ползла волна отступающих, пожирая и уничтожая все на своем пути. На десятки верст вправо и влево отжелезной дороги, по главному тракту и небольшим проселочным дорогам, деревни, села, заимки, города были битком набиты белыми. Армия какорганизованная боевая и хозяйственная единица перестала существовать, номасса людей, входивших в ее состав, осталась, нуждаясь по-прежнему в пище, одежде, перевозочных средствах. Огромную дезорганизованную массу людей, конечно, некому было кормить, снабжать всем необходимым, и она, голодная ихолодная, подгоняемая сильным врагом, свирепела, как зверь, жаднонакидывалась на города, села, деревни, заимки, громила складыобмундирования, вина, продовольственные магазины, тащила с крестьянскихполей последнюю охапку сена, соломы, выгребала из амбаров и кладовок местныхжителей все запасы муки, зерна, картофеля, масла, убивала массамикрестьянский скот, птицу, жгла на своих кострах все, что можно было, обрекаяостающееся на местах население на голод и холод. По ночам огромное багровоезарево стояло на всем пути отдыха бывшей армии Колчака -- то люди, незахватившие квартир, вынужденные ночевать на снегу, жгли костры, прячасьоколо них от жестоких сибирских морозов. Среди отступавших начались массовыезаболевания тифом. Целые обозы в сотни подвод с больными и обмороженнымитянулись в города. Лазареты не в силах были принять всех, и масса больныхбросалась на дорогах в санях или просто на снегу, где смерть быстро и верноизлечивала их, раз и навсегда освобождала от всех страданий. Фуража нехватало, и загнанные и голодные лошади сотнями падали на дороге. Трупызамерзших людей и дохлых лошадей, как страшные вехи, обозначали путьотступления. Точно смертоносный смерч несся на Восток, крутясь по городам иселам, оставляя после себя ужас смерти и разрушения, устилая свой путьтрупами людей и животных, черными полосами пожарищ. На остановках, во время ночевок, теснота была невероятная. Людинабивались в избы так, что в них буквально можно было только стоять.Холодные и усталые солдаты, ища защиты от ветра и снега, забивались в хлева, амбары, конюшни, располагались на гумнах, у зародов сена или соломы. Самыенесчастливые, приехавшие позднее всех в деревню, отпрягали лошадей на улице, раскладывали большие костры и тут же спали в санях, тесно прижавшись друг кдругу. Барановский, Мотовилов и Колпаков с остатками своих рот оторвались отполка и ехали вместе, составив, по выражению Колпакова, " ударно удирающий" батальон. Барановский ехал, занятый своими мыслями, ни во что не вмешивался, с каким-то безучастием и покорностью подчиняясь распоряжениям энергичногоМотовилова, фактически ставшего командиром всех трех сведенных рот, потомучто и Колпаков, человек с ленцой, с удовольствием свалил с себя всехозяйственные заботы. Ударно удирающему батальону не везло: он третьи суткиночевал на улице. Запасы продовольствия истощились. Хлеба не было, мясатоже, оставалось только несколько бочек масла, которое люди грызли на морозес луком, захваченным на одной из хохлацких заимок. С последней остановкиМотовилов выехал злой и угрюмый, с твердым намерением во что бы то ни сталозахватить в следующей деревне квартиру и в тепле хорошенько выспаться.Мотовилов ехал и мысленно рассуждал о том, как надо жить, и приходил ксвоему старому выводу, что нужно брать все силой, что живет только сильный.Ему вспоминалась только что оставленная деревня, где они и могли бывтиснуться кое-как в избу, но солдаты не пустили их, и они вынуждены былиночевать на морозе. Офицер краснел от одного воспоминания о том унижении, какое пришлось им пережить на последней остановке. Иззябшие и голодные, после шестидесятиверстного дневного перехода, они стали просить каких-тосолдат, занявших избу, пустить их погреться. Из избы в ответ на вежливое" пожалуйста" офицеров раздалась грубая площадная ругань и крики: -- Много вас тут найдется, катитесь дальше! Самим сесть негде! Один пьяный, с оборванными погонами, в английской шинели, вышел изизбы, и, громко икая и покачиваясь, глядя на офицеров мутными глазами, дышаим в лица винным перегаром, засмеялся: -- Что, господа офицеры, плохи дела-то? Не пускают. Н-да-с, прошлизолотые денечки. Теперь мы все равны. Все бегунцами стали. Ик, ик! Всебегунцы. Н-да... ик, ик! Солдат сильно покачнулся и, чтобы не упасть, схватился руками за уголизбы, закинул голову назад, попытался запеть, но у него из горла вырвалсяпрерывистый, заглушенный вой, и весь он, лохматый и грязный, был похож надикого зверя. Замолчав, пьяный выпрямился и, обращаясь к офицерам, продекламировал: Офицерик без погон, Вспомни, что было. Мотовилов молча размахнулся и сильно ударил пьяного кулаком в ухо, тотбез звука рухнул на снег, потеряв сознание. Офицеры вышли со двора.Барановский с нервно подергивающимся лицом спрашивал: -- Ну зачем это, Борис? Зачем? -- Дурак ты, -- коротко ответил Мотовилов. Теперь, сидя в санях ивспоминая эту сцену, офицер со злобой думал о " серой скотине". Посленескольких часов езды Мотовилов остановил свой батальон на вершине холма, уподошвы которого стояло село. С холма хорошо было видно, что село кишитлюдьми и обозами. Свободных квартир в нем, несомненно, не было. Офицер подошел к саням спулеметом и твердым, властным голосом приказал пулеметчику: -- Снимай пулемет. Ставь на дорогу. Кольт зачернел на снегу, вытянув свое дуло в сторону села. -- Заряжай! -- командовал Мотовилов.-- Церковь видишь? -- спрашивал онпулеметчика. -- По вершине креста, с рассеиванием, -- продолжал командоватьМотовилов. -- Пулемет, очередь! Двадцать пять пуль со свистом пролетели над селом, и сердитый стукпулемета разнесся по всем улицам. В селе поднялась суматоха. Люди, измотавшиеся вконец за долгое отступление, не разбираясь ни в чем, услышавтолько стрельбу, решили, что подошли красные, в панике метнулись из села.Обозы сплелись в запутанный клубок, сгрудились на узких улицах в несколькорядов, не могли разъехаться, выехать в поле. Мотовилов, смеясь, наблюдал вбинокль, изредка выпуская из пулемета небольшие очереди. Обозники рубилипостромки и гужи, садились на лошадей и удирали верхом, бросая сани совсяким добром. Минут в пятнадцать село было очищено совершенно, и Мотовиловвъехал в него с батальоном, приказав людям набрать из брошенных обозовнеобходимые продукты и вещи поценней. Солдаты, обрадованные легкой добычей, со смехом принялись за разборку брошенного, хваля находчивость своегокомандира. Жадный и запасливый каптенармус из роты Колпакова бегал междусаней и, задыхаясь, кричал солдатам: -- Ребята, ничего не бросай. Там если чай или что, тащи. Масла тоженадо взять. Лошадей достанем. В дороге все годится. Офицеры заняли один из лучших домов. Мотовилов с видом победителя сиделв переднем углу. На столе дымилось большое блюдо разогретых мясныхконсервов, брошенных какими-то штабными. Фомушка трясся от душившего егосмеха, вскрывая банку забытых консервированных фруктов. -- Ты что, Фомушка? -- устало спросил Барановский. -- Да как же, господин поручик, тутока за версту кто-то в небо палит, атысячи людей бегут. Ну и трусы, -- раскатывался и фыркал вестовой. Трофеи превзошли все ожидания. Взято было масло, мясо, консервы, сахар, чай, мука, крупа, рис, овес, полвоза валенок, десяток полушубков, белье.N-цы в этот день основательно поужинали и в теплых избах расположилисьспать. Но к утру стали подходить новые обозы, и людей в избы налезло опятьтак много, что на рассвете офицеры едва выбрались из квартиры, с трудомшагая по груде человеческих тел, лежащих на полу в тяжелом забытьи. Ехать побольшой дороге не было никакой возможности. Обозы шли по ней в четыре ряда, сплошным потоком, растянувшись на десятки, а может быть, и сотни верст.Движение было крайне медленное. Впереди идущие то и дело останавливались, задерживая из-за какой-нибудь поломки саней или порчи сбруи тянущийся сзадихвост на несколько верст. Люди стояли, злобно ругаясь и крича: -- Ну, понужай там, понужай! Мотовилов решительно повернул со своим батальоном влево, заметивнебольшую полевую дорожку, и к концу дня весьма удачно вывел его на глухую, брошенную хозяином немцем богатую заимку. Обозов на заимке было мало.Большая рабочая казарма с нарами была свободна, батальон разместился в ней.В казарме была плита с двумя вмазанными в нее котлами и русская печь. N-цыпришли в восторг от таких удобств. Солдаты шутили, отогреваясь в тепломпомещении. -- Вот, ребята, повезет так повезет. Вторую ночь под крышей ночуем, --говорил кто-то, залезая на верхние нары. Вестовые и несколько солдат отправились за дровами. Вернулись они, тащачасти разломанных фур, телег и даже принесли шикарное дышло от какого-тоэкипажа, покрытое черным лаком. Вестовой Мотовилова принес пару хорошихвенских стульев и несколько гравюр, снятых им со стены в доме хозяина. -- Это для чего? -- спросил его Мотовилов. -- На разжигу, господин поручик. Лучины нет, -- простодушно объяснилвестовой и принялся небольшим топориком рубить спинку стула. Мотовилов махнул рукой: -- Валяй, ребята, жги, руби, только красным не оставляй. Колпаков с глубокомысленным видом счел долгом присоединиться к мнениюколлеги. -- Правильно, Борис Иванович, правильно. Помните, Кутузов, оступая, жегвсе на своем пути, чтобы французам не досталось? Безусловно, мы должныпоступать так же. На войне как на войне! Полотно гравюр с масляной краской и сухие ножки стульев горели хорошо.Дрова быстро разгорались и, потрескивая, стали бросать в казарму полосымятущегося, желтого. света. Фома явился после всех, сгибаясь под тяжестьюбольшого мешка. Офицеры встретили его спрашивающими, любопытными взглядами.Вестовой подошел к огню и вытряхнул из мешка окровавленных гусей, индеек, кур, уток. -- Браво, Фома. Хо-хо-хо! Ого-го! -- загоготал довольный Мотовилов, щупая жирную, откормленную птицу. -- Где это ты словчил, молодчага? Фома вытирал рукавом нос: -- На дворе тутока, господин поручик. Смотрю, солдаты откуда-то гусейда пырышек тащат. Я подследил. Оказывается, из хлевушка такого, особенно дляптицы устроен. Я туда, а там птицы этой видимо-невидимо. Ножик был при мне, я и давай полосовать. Чать красным не оставлять? -- закончил вестовой. -- Верно, Фомушка, однако, ты куда логичнее своего командирарассуждаешь, -- заметил Колпаков. Мотовилов повернулся к нарам. -- Ребята, тут гусей и индюшек до черта. Кто хочет, вали, режь. Сейчасих в котел и гусиный суп на весь батальон сварганим. А ты, Фома, не зевай, тащи еще. Годится в дороге, -- вполголоса приказал он вестовому. Фома схватил мешок и побежал из казармы, а за ним десятка полторасолдат. Немного спустя они поодиночке возвратились, таща гусей, кур, уток.Фома вернулся опять с полным мешком, но принес одних только индеек. -- Эти скуснее всех, -- объяснил он. Несколько солдат с хохотом втащили в казарму отчаянно визжавшую большуюпородистую свинью, повалили ее около печи и тут же всадили ей в горлодлинный японский штык. Потом притащили и зарезали шесть поросят. Мотовиловтолько одобрительно гоготал, поощряя солдат. -- Вали, вали, ребята. Не все же нам лук без хлеба жрать. Пора и мясцомпобаловаться. Вестовые суетились у огня. Фома жарил пару индеек, а другие двое пеклиблины. Несколько гусей были быстро ощипаны и брошены в котел. К полуночи показарме распространился вкусный запах супа и жаркого. Ужин был готов. Преждечем подать на стол индеек, Фома куда-то исчез и вернулся через несколькоминут с двумя стеклянными банками в руках. В одной была маринованная свекла, в другой брусничное варенье. -- К жареному, господин поручик, -- сказал он и засмеялся. -- Ну и сокровище у тебя вестовой, Ваня. Кладовую взломает, семь замковсшибет, а достанет все для своего барина. Барановский молча ложился на нары. -- А ужинать-то, господин поручик? -- спросил Фома. -- Я не хочу, Фомушка, -- тихо ответил офицер и закрылся шубой. -- Яспать хочу. Фомушка немного обиделся. -- Ну, господин поручик, я старался, старался для вас, а вы спать. Мотовилов с аппетитом ел индейку, жалея, что нет его приятеля Петина, убитого в последних боях, который так любил покушать. Утром при выстраивании батальона Мотовилову бросилась в глаза фигураего фельдфебеля, важно сидевшего в санях на мягком кресле, обитом малиновымплюшем. -- Где достал? -- У немца, господин поручик. Все равно пропадет, -- как быоправдываясь, ответил фельдфебель. Мотовилов добродушно засмеялся: -- Ничего, ничего, это хорошо. Смотри только не слети. Вон какуюкаланчу соорудил. Обоз тронулся, держась стороной от главного тракта. Вечером приехали внебольшую деревушку. На этот раз в избу попали только офицеры. Солдатампришлось разместиться в хлеве и конюшне вместе со скотом хозяина. Изба былаполна народу. Люди стояли, сидели, лежали на скамьях, на полу, толкая и давядруг друга. В более лучших условиях находилась компанияофицеров-артиллеристов, сидевших за столом с батареей бутылок и игравших вкарты. Вся семья хозяев -- муж, жена, старуха бабушка и несколько ребятишекзабились на полати и печь. Хозяйка сидела на краю печи с грудным ребенком наруках. -- Здравствуй, хозяюшка, -- с трудом пробиваясь к столу, сказалБарановский. -- Чем угощать будешь гостей непрошенных? Хозяйка, запуганная голодными озлобленными людьми, лезущими в избу безконца и счета днем и ночью и требовавшими с нее каждый день хлеба, молока, муки, не поняла шутки офицера, заплакала. -- Батюшка мой, да какие же у нас угощенья? Ведь вот третью неделювойско идет бесперечь, бесперечь, -- причитала она сквозь слезы. -- Все у нас посъели. Хлебушко весь повыгребли. Двух коровушекзарезали. Овечек всех взяли. Ой-ой-ой! -- рыдала женщина. -- Самих, видишь, на печь затолкали, и больше места нам нету. В избе ступить негде. А на печкемы от жару пропадаем. Каждый солдат, как придет, так печку затапливает илепешки стряпает. Того и гляди изба сгорит. Ребеночек один от жару помер.Ой-ой-ой, горе наше горькое. -- Да ты чего это, хозяюшка, расплакалась, ведь я пошутил, --успокаивал ее Барановский. Бородатый мужик слез с полатей на печь и заговорил с каким-тоотчаянием: -- Какие теперь шутки, господин офицер. Нас они, шутки-то эти, какножом по сердцу режут. Вы подумайте только, как жить-то? Чего я веснойделать буду, коли у меня последнюю лошадь взяли? А мне вон одра хромогораненого подкинули. Разве это хорошо, господин офицер? Барановский смущенно опустил голову, не зная, что сказать крестьянину. Мотовилов злобно цедил слова: -- Н-и-ч-е-г-о! Придут красные, ваши избавители, которых вы ждете, какманны небесной, и все вам дадут. Они вас облагодетельствуют. Подождите ужнемного, сибирячки милые. -- Нам все равно, что красны, что белы, только бы жить дали. А ведьэто, сами видите, господа офицеры, не жизнь, а каторга. Как варнак какой напечи день и ночь жарюсь. Хозяйка и от печи отступилась -- все солдатыстряпают, а нам времени нет, да и не из чего. Все забрали. Мужик тяжело вздохнул и смахнул рукавом горькую слезу. Мотовилов неунимался: -- Вон что, он на печи садит, да жалуется, а люди недели на морозе, дамолчат. -- Борис, оставь, как тебе не стыдно, -- упрекал МотовиловаБарановский. -- Коллеги, чего вы там слезливые антимонии с хозяевами развели? Есть очем говорить. Все они хнычут, а поищи как следует, у них все найдется, только припрятано хорошо. Садитесь-ка лучше к нам. Сыграем по маленькой, --пригласил офицеров какой-то пожилой капитан. -- Бог вам судья, -- сказал мужик и опять полез на полати. Колпаков и Мотовилов сейчас же согласились, сели к столу. Барановскийпоколебался минуту и, решив наконец, что азартная игра развлечет его, присоединился к играющим. Банк метал молоденький поручик с черненькимиусиками. Банкомет метал удачно, убил порядочно карт. Дошла очередь доБарановского. Офицер закурил и, не глядя на кучу денег, сказал: -- Все. Руки банкомета дрогнули. Он дал карту и проиграл. Банк перешел кБарановскому. Ему сильно повезло. Бумажки, шурша, непрерывно текли к нему.Многие офицеры основательно проигрались, волновались, бледнели и усиленнопили спирт. Барановский не пил, только курил папироску за папироской. Игралон небрежно, равнодушно, игра не захватывала его. В клубах табачного дыматусклыми пятнами мелькали лица игроков. Банкомет не следил за партнерами, ипроигравшийся в пух молоденький поручик с черненькими усиками несколько разкак бы по рассеянности не ставил своих проигрышей. Некоторые проиграли всесвои деньги, но игру не бросали, думая отыграться. На столе появилисьзолотые монеты, часы, портсигары. Барановский бил карту за картой. Околонего уже стояла порядочная пирамидка золота и звонко тикали массивныесеребряные часы. Фомушка стоял сзади Барановского, жадными, блестящимиглазами смотрел на стол, дрожа от радости. За несколько месяцев службы онпривязался к своему командиру, даже больше, питал к нему какую-то особуюнежность, как к младшему беззащитному брату. Барановский с своейнепрактичностью и мягкостью характера возбуждал в Фоме жалость, и ему быловсегда приятно заботиться об этом большом ребенке. Фома ни на минуту незабывал, что молодой подпоручик был первым офицером, заглянувшим ему в душуи согревшим ее теплом ласки и участия. Стоя за спиной Барановского, он ирадовался его выигрышу, и боялся, как бы он не проигрался под конец. Счастьене покидало молодого офицера, он выигрывал неизменно. Капитан, пригласившийофицеров играть, поднялся со скамьи. -- Ну, последняя ставка. Или пан, или пропал, но больше играть не буду.Ставлю своего вороного, если выиграю, то вы мне платите тридцать пять тысячниколаевскими. Идет? -- Идет, -- вяло отозвался Барановский и дал карты. Капитан на секундупотерял самообладание, сильно стукнул кулаком по столу. Жировик упал набок, горящее сало потекло на бумажки, подожгло их. Все, кроме самого банкомета, бросились тушить. Когда огонь был снова зажжен, то от банка осталось оченьмало, исчез куда-то и серебряный портсигар с золотой монограммой.Барановский брезгливо поморщился и встал. -- Я кончил, господа. -- Как? Почему? Обыграл всех, да и уходить? -- не сдержался черноусый. Барановский смерил его взглядом и спросил: -- Сколько вы проиграли, поручик? -- Семнадцать тысяч. -- Получите. Офицер швырнул на стол пачку кредиток. Поручик, не смущаясь, опустил ихв карман, насмешливо поблагодарив: -- Мерси. Игра кончилась. Капитан, пошептавшись с своими коллегами, вышел надвор, а за ним вестовой стал выносить вещи. Барановский слышал, какзаскрипели ворота, захрустел снег под санями. Капитан пожалел своеговороного. Барановский смеялся. Ему противна была жадность людей и ихтрусость, с которой они цеплялись за деньги, не брезгуя даже кражей.Мотовилов и Колпаков, проигравшиеся вдребезги, сидели с бледными, осунувшимися лицами. Барановский сел с ними рядом. Офицер был в хорошемнастроении. Ему было приятно от сознания того, что он своей удачной игройзаставил подрожать человеческие душонки. Барановскому всегда везло в картах, и он любил иногда поиграть в блестящей компании своих товарищей по оружию, любил вытащить из-за брони мундиров их души, потрогать за самые больныеместа, усилить жажду приобретения и, вдруг прекратив игру, уйти, оставиввсех со скверным чувством проигравшихся скупцов. -- Ну, что, дюша любезный, продулся? -- дурашливо спросил БарановскийКолпакова. -- Ни копейки, все спустил. Башка трещит ужасно. Спирт скверный попал.Жар во всем теле, горю, как в огне, -- ответил Колпаков. -- Нишаво. Твоя сколько проиграл? -- Около сорока тысяч, Иван Николаевич. -- А твоя не обидится, когда моя твоя деньги отдавал обратно? Колпаков молчал. Мотовилов, сильно захмелевший, пытался улыбнуться. -- Я не обиделся бы, Ваня, если бы ты вернул мне мои тридцать тысяч. Колпаков решительно тряхнул головой: -- Какого черта в самом деле, что за счеты между своими? Ну, поиграли, немного кровь порасшевелили, и будет. Я согласен! Барановский обрадовался: -- Ну вот, ну вот и отлично. И стал быстро считать деньги. Фомушка с разочарованием вздохнул и вышелна двор кипятить чай. Дуя на шипящие, сырые щепки костра, он думал о своемкомандире и никак не мог понять, зачем тот отдал свой выигрыш обратно. " Ведь если бы они его обыграли, так небось не подумали бы, все бы докопеечки сорвали", -- мелькало у него в голове. Воздух в избе был полон удушающего, сгущенного зловония, шедшего отгрязных, кишащих паразитами, спящих людей. Табачный дым висел под потолкомоблаками. Старуха на полатях задыхалась в едких клубах махорки, кашляла истонала. Громко плакал ребенок. Солдаты храпели на полу. Некоторые бредили.Офицеры кое-как напились чаю и тронулись в путь до рассвета. Оставатьсядольше в избе не было сил. Когда вестовые стали выносить вещи, хозяйкаобратилась к офицерам с просьбой: -- Господа офицеры, посмотрите вон того солдатика, что лежит напостели. Он никак помер? Все метался да колобродил сильно, а теперь чего-тозатих? Барановский положил руку на лоб солдату и сейчас же отдернул ее.Неприятное ощущение холода трупа заставило его вздрогнуть. -- Умер. Фомушка, вынесите его на двор. -- Хозяйка перекрестилась. -- Царство ему небесное. Мать, поди, старуха осталась. Ох-хо-хо! Уходя, Барановский сунул в руку хозяйке несколько золотых. Женщинараскрыла рот от удивления. Колпаков жаловался на сильное недомогание. Температура у него быластрашно высокая. Мотовилов, пощупав лоб и пульс больного, безнадежно махнулрукой. " Тиф", -- подумал он. Больного положили на одни сани с захворавшим татарином Валиулиным исдали их на попечение санитару. Мороз стоял крепкий, с легким ветром. Былохолодно. Больные то метались в жару, то дрожали, синея от озноба. Мотовилов подошел к их саням. -- Уй, господин поручик, холодна, -- жаловался Валиулин. Офицер пообещал татарину достать шубу. Навстречу порожняком шел обозподводчиков, возвращавшийся домой. Подводчики сидели спиной к ветру, закутавшись в теплые дохи и тулупы. -- Обоз, сто-о-ой! -- заорал Мотовилов и вытащил наган. Первыйподводчик сразу остановил лошадей и, бросив вожжи, соскочил с саней, встална колени, умолял офицера не задерживать их. -- Господин офицер, вторую неделю как из дома, лошади пристали, самикоторые сутки голодом. Сделайте божеску милость, отпустите. -- Встань, дурак. На кой черт ты мне нужен, -- сказал Мотовилов. -- Мнедоха твоя только нужна. Живо раздевайся. Мужик заплакал. -- Господин офицер, сделайте божескую милость, не обижайте, последняя.Ребятишки, жена... -- бессвязно лепетал подводчик, щелкая зубами от страха. Офицер направил на него револьвер: -- Снимай! Застрелю, как собаку! Крестьянин со стоном встал: -- О господи, да что же это такое? -- снял и бросил на дорогу своюдоху. -- Ну, а вы что стоите? -- налетел Мотовилов на толпившихся сзадиподводчиков. -- Раздевайтесь сию же минуту! Высокий худой старик с большой бородой упал на колени: -- Ваше высокоблагородие, явите такую милость, не обижайте меня, старика. Замерзну ведь я без шубы-то, не доеду. Пожалейте моих сирот внучат, у них ни отца, ни матери. -- Без разговоров раздевайся, старый черт, чалдон проклятый. Непривыкать тебе к морозу-то. Старик покорно снял тулуп. Остальные крестьяне молча, с мрачнымилицами, снимали шубы и бросали на снег. Фельдфебель Мотовилова соскочил ссвоего кресла и быстро стал распрягать у одного из подводчиков лошадь. -- Что вы делаете? Креста на вас нет. Совсем людей разоряете! --закричал мужик. -- Замолчи! -- прикрикнул на него фельдфебель и стал припрягать еголошадь себе в пристяжку. - Вестовому Колпакова понравились крепкие сани старика, и он забрал ихпод офицерские вещи, оставив хозяину полуразвалившиеся дровни. Старик стоялсреди дороги и разводил руками. -- Боже мой, что же это такое делается? -- Шагом ма-а-арш! -- скомандовал Мотовилов, и батальон пошел дальше. К рассвету обозы стали скапливаться на дороге, быстро образовалосьнесколько рядов. Движение сделалось неравномерным. Обозы то медленно ползлисплошной вереницей, то разрывались, останавливались или летели вскачь, стараясь обогнать друг друга. Приблизительно около полудня обозыостановились, Мотовилов покричал, покричал обычное в таких случаях: -- Понужай, понужай! -- и заснул. Валиулин и Колпаков, покрытые дохами, метались в бреду. Татарин был более спокоен, он только-кричал: -- Тыганда, шрапнель! Кувала! Кувала! -- Его, видимо, давиливоспоминания о последних боях с поспешными отходами с позиций. Офицер бредилатаками. Он выскакивал из саней, кидался в сторону с дороги, увязая по поясв снегу, и, махая руками, командовал: -- Восьмая рота, за мной! Ура! Ура! Когда его укладывали опять в сани, то он просил у какой-то Лели" маленький-маленький кусочек ласки" или со слезами на глазах декламировал: Я ребенок больной, Я так ласки хочу. Потом снова начинал звать свою роту, снова кричал " ура" и выскакивал изсаней под крепкую ругань санитара, которому надоело вытаскивать его изснега. -- У, дьявол, хоть бы сдох, что ли, скорей, -- ворчал санитар. Младший офицер, прапорщик Гвоздь, пошел вперед узнать, где и от чегопроизошла задержка. Оказалось, что верстах в двух впереди был большой оврагс единственным узеньким мостиком. Обозы подошли к нему в три ряда.Подошедшие первыми спорили, какому ряду идти вперед. Прапорщик Гвоздьвмешался в общий спор, защищая интересы своего ряда. Слово за слово спорстал разгораться, какой-то солдат толкнул прапорщика в грудь, пытаясьвъехать на мост. Горячий Гвоздь не выдержал, выхватил револьвер и застрелилсолдата. Товарищ убитого быстро сорвал с плеча винтовку и выстрелом в упорразмозжил офицеру голову. Кто-то воспользовался суматохой и въехал на мост. -- Понужай, понужай! -- заорали тронувшиеся обозники. Другие ряды попытались задержать счастливцев, но было уже поздно. Обозпошел. На убитых никто не обратил внимания, и они так и остались лежать вснегу, около самого берега оврага. Мотовилов проснулся, когда мост был ужепройден. Офицер оглянулся назад, пересчитал свои подводы и спросилфельдфебеля: -- Фельдфебель, кажется, у нас чего-то маловато стало и подвод и людей? -- А как же, -- ответил фельдфебель, -- конечно, меньше. Почти что вкаждой деревне одного, а то двух оставляем -- то больных, то мертвых, тозамерзших. -- Отчего это мрут так? -- Все больше от тифа, господин поручик. -- Да, да, тиф, тиф! Скверная штука тиф. -- Офицер зевнул и усталоопустил голову.
Данная страница нарушает авторские права?