Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Костер потух
Избенка была построена из тонкого теса и горбылей. Ветер лез в нее совсех сторон через широкие щели. Пол заменяла утрамбованная земля. Окна, наполовину выбитые, замерзли, облипли снегом. Мотовилов стоял в раздумье напороге. -- Нет, здесь холоднее, чем просто у костра, -- решил он. -- Фомушка, ломайте эту хибарку и в огонь. Разложим костер побольше, тепло будет. Видишь, постройка-то какая дрянная, в ней только, значит, летомжили. Барановский лежал в санях, невнятно бредил. Фома с Иваном сняли спетель дверь, вырвали рамы, разобрали небольшое крыльцо, изрубили все вщепки, разложили костер. В темноте, мимо по дороге, звонко скрипели полозья.Обозы лентой шли не останавливаясь. N-цы отпрягли лошадей, набросали имснопов овсяной соломы, взятой тут же из огромного зарода. Солдаты улеглисьплотным кольцом вокруг огня. Мотовилов, отворачивая лицо от жара, грел руки.Красные отблески обливали пальцы кровью. Дрожащие кровяные пятна пачкалишинели и полушубки N-цев, лица и шапки. На огонь вышла из темноты длиннаялошадиная морда с двумя оглоблями. Подъехал верховой, с трудом слез на снег, прихрамывая подошел к костру. -- Кто здесь старший, господа? Мотовилов спрятал руки в рукава, обернулся к говорившему, прищурившисьстал вглядываться в его лицо. -- Я старший, а что? -- Разрешите мне переночевать у вашего костра? Мотовилов кивнул на своих солдат. -- Смотрите, сколько у нас народу. Негде. -- Ради бога, как-нибудь. Я офицер. У меня жена вон в санях лежит, после тифа. Двое детей. -- Ведь вы же видите, что у нас нет места, -- немного раздраженноответил Мотовилов. В темноте заплакал ребенок. Незнакомый офицер неожиданно встал наколени, заговорил, сдерживая дрожь отчаяния: -- Умоляю вас ради бога, заклинаю всем святым, позвольте остаться уогня. Мы закоченели. Ребятишки совсем замерзают. В последней деревне никто, никто... -- голос оборвался, офицер задрожал, -- никто не пустил нас в избу.Боже мой, мы четвертые сутки под открытым небом, измучились вконец. Умоляювас! Мотовилов быстро встал. -- Что вы, что вы делаете? Встаньте сию же минуту. Оставайтесь, как-нибудь потеснимся. Где ваши дети? Длинный черный тулуп и белая папаха с усилием поднялись с колен. -- Вот. Дети, два трехлетних мальчика-близнеца, закутанные в меха, быливтиснуты в большие переметные сумы, притороченные к седлу. Мотовилов помогофицеру снять их со спины лошади. Детей и женщину положили к самому огню.Мальчики плакали. -- Молечка. Е-е-есть. -- Сейчас, сейчас, детки, -- суетился около них отец. -- Коля, молоко в передке саней, в большом мешке. Офицер сталраскалывать над котелком большой мерзлый круг молока. В легких санках, с кучером на козлах, остановился у костра какой-тополковник. -- Какая часть? -- громко крикнул он, не вылезая из саней. Черноусов не торопясь ответил: -- 1-й N-ский полк. -- Сию же минуту очистите эту заимку, костер можете не тушить, --приказал полковник. -- Что-о-о? -- сразу разозлился Мотовилов. -- На каком основании? Ктовы такой? -- Я начальник У-ской дивизии. Сейчас подходят наши боевые части. Здесьбудет первая линия. Красные совсем рядом. Ваш чин? -- в свою очередь спросилполковник. -- Подпоручик. -- Так вот, подпоручик, потрудитесь немедленно исполнить моеприказание, иначе я вас арестую. Мотовилов рассвирепел совершенно. Он не верил ни одному словуполковника. Он сразу догадался, что его хотят взять на испуг, воспользоваться хорошим, большим костром и заимкой, полной корма и хлеба. -- Хоть ты и полковник, а мерзавец, -- отрезал подпоручик. Полковник вскочил, подбежал к Мотовилову, задыхаясь от гнева. -- Молокосос, я сейчас прикажу тебя расстрелять за невыполнение боевогоприказания. Ты ответишь за оскорбление штаб-офицера. Мотовилов злорадно расхохотался. -- Ха! ха! ха! Расстрелять! Ловчила какой нашелся. Дураков ищешь? Напушку взять хочешь? Не на таких напал. Полковник затопал ногами. -- Замолчи! Вон отсюда сию же минуту. Мотовилов отчетливо сделал шагвперед, размахнулся, ударил начальника дивизии по лицу. -- Вот тебе, прохвосту, боевой приказ! Полковник качнулся всем телом вправо, едва удержался на ногах.Подпоручик ловко вновь ударил его, ткнул ногой в живот, сшиб под себя.Нагнувшись, с силой ударил лежащего в зубы и в нос. -- Подлец! Полковник уткнулся лицом в снег, заплакал громко, навзрыд, слезамиобиды и бессильной злобы. Обмануть не удалось. -- Набаловались, изнежились, негодяи, в штабах сидя, так теперь и втайге намереваются за чужой счет устроить свою особу. Полковник, вздрагивая, выл, как побитая собака. В темноте его не быловидно. Обозы скрипели, невидимые, но живые и шумные. -- Пулеметчики, не отставай! -- кричал кто-то. -- Не растягивайся! Подтянись! Не отставай, пулеметчики! Полковник плакал. Кучер подошел к нему, нагнулся. -- Господин полковник, вставайте, поедем дальше. Женщина грела вкотелке молоко, разговаривала с мужем. -- Коля, когда же будет конец этому кошмару? Будет ли когда-нибудьконец этой тайге? Офицер тер снегом себе щеки. -- Не знаю. Будет, конечно. -- Но выберемся ли мы? Ведь мы буквально докатились до последней черты.Ну смотри, что это такое? Подпоручик бьет полковника. Вчера нас обобралисвои же казаки. На ночевках в деревнях из квартир друг друга штыкамивыбрасывают! -- Да, -- неопределенно и равнодушно соглашался офицер. Женщина мешала ложкой мерзлые комья молока. -- Ужас, смерть кругом. Красные -- смерть. Свои -- грабеж, смерть.Крестьяне -- тоже смерть. Ты слышал, что здесь на днях в Ильинском, ночью, сонных наших солдат целую роту мужики топорами прямо у себя в избахзарубили? -- Слышал, -- все с тем же безразличием отвечал офицер. Женщина только что вышла из лазарета одного из ближайших оставленныхгородов. Ехала с мужем всего несколько сот верст, в обстановке страшногозимнего отхода -- без квартир, почти без каких бы то ни было средств, безвсякого порядка -- еще не привыкла. Все поражало ее. Молчать ей было тяжело.Мотовилов вмешался в разговор. -- Вы, мадам, давно так едете? Женщина обернулась к подпоручику. Мотовилов увидел лицо, красное содной стороны, освещенное костром, темное -- с другой. Получалосьвпечатление, что физиономия ее разрезана надвое. Красная, освещеннаясторона, слегка обмороженная, сильно опухла. -- Нет, я с Новониколаевска только. Но довольно и этого. Ах, какойужас, какой ужас! Вы знаете, что творилось при отходе из Новониколаевска? Женщина обрадовалась новому собеседнику. -- Там разбили винный склад. Спирт был спущен в Обь. В прорубях онплавал толстым слоем поверх воды. Его растаскивали ведрами. Казаки напоили впрорубях лошадей, перепились сами. По улицам эта орава ехала с песнями, сруганью. Лошади у них лезли на тротуары, не слушались поводов, сталкивалисьс встречными проезжими. Казаки громили магазины, грабили частные квартиры.Офицеров своих эти негодяи перебили, обвинив их в проигрыше войны, даже всамом ее возникновении. Ах, кошмар! Женщина затрясла головой. Мотовилов курил длинную, грубую деревенскуютрубку. -- Ну, я давно привык к этим фокусам казачков. Я вам скажу, что казаки, что жиды --один черт, самый подлый в мире народ. Как пограбить, на чужбинкупроехаться -- они тут как тут. До расплаты же только коснись, сейчас в кусты-- я не я и лошадь не моя. Во время первых восстаний против советской властиони впереди -- пороли, рубили, вешали, истязали, а как дело обертывается вдругую сторону, так офицерам руки вяжут и к красным с повинной, с поклоном.Негодяи. Помню, проходили через ихние станицы, придираются на каждом шагу.Сучка брошенного не возьми у них -- сейчас в станичное управление, катаману, мародерство, мол. А как сами идут мужицкими деревнями, так стонстоит от грабежа. Сволочь. Настоящие жиды, трусливые, как зайцы, иблудливые, как кошки. Подъехало еще несколько саней. Завозились с распряжкой. Полный офицерсреднего роста в английской шинели подошел к костру. -- Господа, разрешите у вас одну головню взять на разжигу? Мотовилов позволил. Офицер нагнулся через лежащих солдат, железнойлопаткой подхватил пылающий кусок дерева. Пара углей упала на шинель Фоме.Вестовой завозился, быстро смахнул угли с задымившейся материи. Стрелки зябко прятали уши в воротники. -- Черт вас тут носит. Над тайгой свистел ветер. Иглы деревьев звенели, как струны. Мороз былсильный. Отец и мать поили сыновей разогретым молоком. Дети, голодные, пилижадно, чмокая губами, кашляя, обливаясь теплой, вкусной жидкостью. -- Исцо, мама, исцо, -- маленький человечек, закутанный с головы доног, тянулся крохотными ручонками в пушистых рукавичках. -- Пей, пей, сынок. Накормленные горячим, согревшись и молоком и у огня, ребятишки быстроуснули на меховом одеяле около груды горящих головешек. Мать с отцом сиделирядом. Женщина положила голову мужу на плечо. Глаза у обоих, усталые, широкораскрытые, почти неподвижные, казались мертвыми. Лица были раскаленыдокрасна яркими отблесками костра. -- Колик, милый Колик, надо скорее уехать куда-нибудь от этогокровавого безумия. Ведь есть же счастливые страны, где не льется кровь, гделюди остались людьми, где живут мирно и тихо. Колик, я думаю, в Япониихорошо? -- Вероятно, -- вяло согласился мужчина. -- Мы бы могли там устроиться. Я бы стала, оба мы стали бы работать.Хорошо. Там очень много солнца и море, говорят, ласковое, теплое. -- Вопрос весь в том, удастся ли выехать отсюда? Боюсь, что нас догоняткрасные или захватят партизаны. -- Нет, нет, я не хочу. Женщина обняла офицера, прижалась ближе. -- Плен -- смерть для моего Колика. У меня возьмут мою радость, моесчастье. Ведь если Мамонтову(*) попадешься, растерзает. Нет, нет, этоневозможно. Лучше смерть, чем плен. (* Один из крупных вождей алтайских партизан) -- Да, смерть лучше. Во всяком случае, она ничуть не хуже, чем жизнь, вот эта наша, теперешняя. Ребенок всхлипывал во сне. Слова любви и ласки в нежном голосе женщины, маленькие дети среди озлобленных, грубых, холодных, вшивых, грязных солдат иофицеров походили на цветы, распустившиеся на навозе. -- Колик, ты знаешь, сегодня какая ночь? Какое число? -- Нет. Я не различаю теперь дней. Все одинаковы. -- Сегодня Новый год. -- Вон что, -- офицер с горечью усмехнулся. -- Новый год. -- Знаешь, говорят, что кто как встретит новый год, так и проживет его.Скверная примета. Колик, неужели это будет продолжаться еще целый год? -- Все равно. Офицер стал дремать. Женщина не спускала больших остановившихся глаз согня. У соседей с костром дело не ладилось, он не разгорался. Офицер ванглийской шинели снова подошел к N-цам, стал греть над огнем большойкаравай белого хлеба, надетый на штык. Мотовилову не спалось, он скучал. -- Вы какой части? -- спросил подпоручик незнакомого. -- Ага! Аа-ах! -- Мотовилов громко зевнул. Скуки ради задал праздныйвопрос: -- Ну, каково настроеньице у вас, коллега? Английская шинель живо вертелась около огня, поворачивала хлеб. -- Представьте себе, несмотря на все, я чувствую себя превосходно. Уменя появилась твердая уверенность, что наша неудача только временная. Мотовилов, удивленный, поднял голову. -- Ну? -- недоверчиво переспросил он. -- Да, да, я не шучу. Я даю голову на отсечение, что через полгода, много через год, милые сибирячки, так ратующие сейчас за красных, пойдутпротив них, с нами. Надо было нам давно пустить коммунистов в Сибирь. Безбоев, сохранив армию, по крайней мере добровольческие части, отойти кграницам Монголии и выждать там, пока здесь чалдонье познакомилось бы сразверсткой, с разными совдепскими монополиями. Вот это было бы дело. -- Ну, а потом что? -- Потом известно что, сибирячки, познакомившись с советскимипорядками, стали бы восставать, а мы бы стали наступать. Сибирячки-то ведьнаши в душе-то, они только заблудились маленько. Вот тогда мы уж Сибирьзахватили бы окончательно. Она бы послужила нам несокрушимой опорной базойдля дальнейшей борьбы с Совдепией и по ту сторону Урала. -- Ну, а теперь? -- Теперь тоже ничего. Положение хоть и скверное, но не безнадежное. Мыпроделаем то же самое, но только с меньшим количеством людей, но зато снаиболее стойкими. Мы подождем где-нибудь в Монголии. А отступая, будемпакостить красным елико возможно. Разрушим и железную дорогу, и фабрики, изаводы. Должен вам сказать, у меня, как у подрывника, сердце радуется, какпосмотришь, что мы за линию оставляем за собой. Ни одного живого моста. Нибольшого, ни маленького. Снимаем стрелки. Жезловые аппараты. Телеграф.Телефон. Все к черту. Посмотрите, в эшелонах на платформах драгоценнейшиечасти уральских заводов. Везем и их. Туго придется, взорвем. Не отдадимобратно. Я уверен, что мы так разгромим все на своем пути, что красные вдесять лет не поправят. -- Офицер снял хлеб со штыка, стал пробовать его. -- Вот это-то нам только и нужно. Разверстка, разруха как свалятся нашею тугоуму сибиряку, как уцепят его за горло железной петлей, тогда онвзвоет. Тут-то мы и явимся. Чего, мол, господа хорошие, хотите: нас грешных, нас, которые спасут вас, или комиссаров с голодной смертью вкупе. Выбирайте. -- А ведь это идея. -- Еще бы. Погодите, будет и на нашей улице праздник. Английская шинель пошла к своим, пропала в темноте. Обозы скрипелинепрерывно. -- Не отставай, братцы! -- Не растягивайся! -- Понужай! Понужай! Мотовилов заснул. Ночью мороз окреп. Ветер, не утихая, лез людям заворотники, в худые валенки, холодные сапоги, больно дергал за уши, за носы, хватался за щеки. Спали N-цы плохо. Костер все время поддерживали. Утромпроснулись разбуженные ружейной трескотней, поднявшейся впереди, на дороге.Обоз остановился, метнулся обратно. -- Трах! Трах! Трах! Шшш! Шшш! -- шумело эхо. " Пустяки, никаких красных не может быть. Свои же, наверное", -- подумалМотовилов. Ребятишки плакали. Кончики маленьких носиков и щечки у них почернели.Вчера отец с матерью не заметили белых пятен, не оттерли. За ночь у костра втепле началась гангрена. Муж и жена с тоской смотрели на детей. Женщина сострахом оглядывалась в сторону беспорядочной, нервной перестрелки. -- Трах! Шшш! Шшш! Трах! Мотовилов с Фомой лопатами кидали горящие головни на стог соломы и наогромный зарод немолоченного хлеба. Хлеб вспыхнул, как порох. Барановскийприподнялся в санях. -- Что такое? Что ты делаешь, Борис? -- Жгу хлеб, -- коротко бросил офицер, торопясь с лопатой углей кизбенке. -- Зачем это? Кому это нужно? Мотовилов злобно огрызнулся: -- Пошел к черту! Нужно для дела нашей победы. Для всей России. Сожгутысяч пять пудов пшеницы, по крайней мере пять тысяч коммунистов на месяцостанутся без хлеба. Вот что. -- Какая ерунда! Дикость! У меня мать там. Может быть, ей из этогочего-нибудь достанется. -- Сопляк, замолчи. Слюнтяй! Лежи! N-цы запрягали лошадей с быстротой пожарных. Муж и жена несколькосекунд молча смотрели друг другу в глаза. У офицера тряслись губы. У женщиныбыстро капали слезы. Ребятишки плакали. -- Уа! Ааа! Больна! Мама! Уа! Уа! Мать зарыдав, упала ничком в снег. Отец стремительно, с отчаяниемвыхватил револьвер, быстро нагнулся, поднял за воротник маленького, толстенького человечка, сорвал с него мягкую козью шапочку, отвернулся. -- Папа! Уа! Ага! Уа! Ножонки в крохотных валеночках болтались в воздухе. Черный ствол, смазанный маслом, едва не выскользнул из дрожащей руки. Рукоятка по самыйкурок воткнулась в русую головку. Под рукой хрустнула тонкая корочка льда.Только вода потекла теплая и красная. Другого поднять не смог. Сил уже небыло. Стукнул в лобик прямо на одеяле, на снегу. Хрустнула еще одна корочка.Ноги не слушались. Пришлось стать на колени. К жене подползти начетвереньках. Рука плясала. Рукоятка, намазанная теплым, густым и липким, прыгала в ледяных пальцах. Чтобы не промахнуться, воткнул дуло в прическу. Опалил затылок. Снегпокраснел. Но не мог же он сразу кругом стать таким красным. Наверно, онвсегда был таким, и из туч, сверху, сыпались красные хлопья. Странно, чтоэтого никто не замечал раньше. Высокая мушка завязла в волосах. Вырвал сусилием. После выстрела ствол все-таки был очень холодный. В висок нехотелось. Офицер распахнул шубу, поднял гимнастерку и рубаху, грязную, всерых, ползающих точках. Грудью накололся на маленький кусочекникелированного свинца. Удивительного в этом не было ничего. N-цы виделипобольше. Хлеб и солома пылали. Избенка загоралась. Впереди красных не было.Морской батальон напал на сотню казаков, отобрал лошадей. Только и всего.Дорога стала чистой, пустой. Когда уезжали, где-то в селе били в набат.Далеко стояло, трепыхалось, зарево. По привычке немного волновались. Набат сдетства был знаком. Навстречу шли крестьяне. Пешком. Лошадей у них отобрали.Может быть, они подохли, заезженные. Сани на себе не потащишь. Но подреза --ценная вещь. Крестьяне тащили длинные, толстые железки. Было немного смешно.Кругом миллионы. А они чудаки с копейками. Не расстаются. Скопидомы. У заимки вокруг другого потухшего соседнего костра все спали. Заснулинавсегда. Костер потух давно. Английская шинель лежала, прижавшись кплюшевой дамской шубе. Черный плюшевый бок истлел. Случайный уголь. Дырабыла большая, широкая. Темные, землистые отмороженные пальцы торчали изощерившегося сапога. Не нужно спать. Не давать тухнуть костру. Ведь валенкибыли худые. Шинель вовсе не теплая. И шуба. N-цы ехали спокойно, шагом. Слева тянулась проволока телефона. Наповороте ее держали два голых замерзших красноармейца, воткнутые ногами вснег. На одном богатырка краснела звездой. -- Ага, хоть мертвого, мерзавца, заставили служить в белой армии. Мороз был очень сильный. Ветер не меньше. -- Карр! Карр! Пара черных камней упала около потухшего костра. -- Каррр! Один, поумнее, сел ребенку на голову. Теплый мозг легко глотается.Другой долбил глаза плюшевой шубы с котиковой шапочкой и горностаевойоторочкой. Глаза уже замерзли. Зато мозг как сейчас с плиты. Уж очень егомного. И вкусен, вкусен. А сочен как. Красная подливка текла через черные, жесткие зазубрины клюва. Чугунная птица спешила, давилась. Черные лохмотьязакружились в воздухе. -- Каррр! Каррр! Хватит всем. А костер совсем потух. Давно. Давно уж потух.
Данная страница нарушает авторские права?